- Хищения! - Салман презрительно хмыкнул. - Грабеж, самый настоящий грабеж среди бела дня...
А вы чего притихли? - неожиданно обратился он к Гусейну и Ярмамеду. Выкладывайте, что узнали.
Немой Гусейн кротко, в упор взглянул на председателя, сделал губами "лырч" и этим ограничился.
За него сказал Ярмамед. Содрогаясь всем тощим телом от возмущения, он бил себя кулачками в грудь, брызгал слюною, то вскрикивал, то бормотал в изнеможении. Он поклялся головою высокочтимого Рустама-киши, что все чабаны удивлялись, откуда у Керема появилась такая жадность: жрет, жрет и не нажрется... Ярмамед потрясал перед Рустамом актами: вот ягнята померзли, вот три барана в реку сорвались с крутого берега, вот чума на отару напала. Только в январе подохло восемьдесят овечек. И все акты составлены со слов Керема, чабаны ни одной шкурки в глаза не видели... Пятьдесят ягнят якобы замерзли и наказали Керему долго жить. По тонким, извилистым губам Ярмамеда скользнула хитрая улыбка.
Заметив ее, Рустам разбушевался:
- Ах, бессовестный, да разве сейчас время скоморошничать? Плакать надо...
Ярмамед, сделав постное лицо, вздохнул.
- Ты прав, как всегда. Действительно, плакать хочется, глядя на такой разнузданный грабеж... До того дело дошло, что зарезали тридцатикилограммового барана и устроили банкет в честь завобразованием.
- Го-шат-ха-на? - спросил Рустам.
- Ну да, - вмешался Салман. - И составили, наглецы, акт, будто волк забрался в загон, вырвал этому барану курдюк... Не потеха ли? А чабаны теперь оправдываются: Керему поверили и подписали...
Немой Гусейн при этих словах опять сделал губами "лырч", да так громко, что все вздрогнули.
- Я Керему сказал: "На что надеялся, несчастный? Гошатхан нажрался и уехал, а теперь тебя посадят на вертел и поджарят, как шашлык", - продолжал Салман. - Если хочешь прислушаться к нашему мнению, дядюшка, то мы одно говорим: так дальше продолжаться не может. Керема нужно немедленно отстранить от работы и послать на ферму надежного человека, которому мы бы доверяли, как себе.
- Кого? - спросил Рустам, просматривая подсунутые Ярмамедом акты.
- Конечно, Гусейна, - после некоторого колебания предложил Салман и покосился на председателя.
Рустам ткнул пальцем в чью-то подпись на замызганном, будто изжеванном акте о нападении волка на отару.
- Подожди, подожди... Это кто расписался? Старик Баба? Я его хорошо знаю, он не осквернит свои седины лживым словом.
- Да ведь мы проверяли. - Салман обиделся. - С ума сошел, что ли, этот волк, чтобы вечером лезть в загон? Собак полно.
- Не мудри. Голодный волк и на человека бросается, - повысил голос Рустам и еще раз перечитал акт. На лице его появилось недоверие.
Видя, что председатель колеблется, Салман подмигнул Гусейну, и тот, сделав губами "лырч", сказал с умоляющим видом:
- Дядюшка, если ты прикажешь: "Умри!" - умру, а с фермой я на старости лет не справлюсь. У меня и сейчас одна забота; вечером до дому добраться и спокойно уснуть.
- Ты не о себе - о колхозе думай, - укоризненно сказал Салман. - Что за люди! - пожаловался он Рустаму. - Речь идет о тысячах голов скота, а этот лежебока не стыдится признаться, что хочет спокойно спать. Погоди, вот отправит тебя дядюшка на ферму растрясти жир по яйлагам,
- И в самом деле, Гусейн, как тебе не стыдно, - сказал Рустам и погрозил бригадиру потухшей трубкой. - Все о своих удобствах беспокоитесь, только бы себе урвать. Завтра же принимай ферму! - неожиданно приказал он.
Рустам не заметил, как самодовольно посмотрел на приятелей Салман.
- На бригаду выдвинем Гызетар, а на ее звено тетушку Телли, предложил Салман. - Вот мы критиканам рты-то и заткнем. А не справятся пусть на себя пеняют. В райкоме тоже будут довольны смелым выдвижением на ответственные посты женщин, - как бы мимоходом добавил он.
Это предложение Рустаму понравилось. Немой Гусейн, жалобно моргая, сказал:
- За тебя, дядюшка, умереть готов, но уж если мне приходится принимать ферму, забирай оттуда Керема. Этот воришка под меня подкапываться станет. Сам украдет, а мне отвечать. Нет, я не согласен.
- Тебя не спрашивают, согласен или не согласен, - прикрикнул Рустам, но тотчас сжалился. - Ладно, переведем Керема на хлопок, пусть с кетменем попотеет. Там он узнает, как зариться на колхозное добро. - И, приказав акт ревизии послать прокурору, не попрощавшись, вышел из правления.
Через минуту он уже мчался на серой кобыле в поле.
2
С виду в доме Рустамовых ничего не изменилось. Как и прежде, все сияло чистотою, к обеду семья собиралась в столовой, по вечерам долго и мирно пили чай у пыхтящего самовара, а потом расходились по своим комнатам, вежливо пожелав друг другу спокойной ночи. А на самом деле злая печаль поселилась в семье, все чувствовали себя подавленными, даже Першан присмирела, и не слышно было ее веселых песенок. На улице стояла жаркая погода, а в комнатах как будто гулял сквозняк, и все зябли, ежились, жаловались на головные боли, а Майю трепала лихорадка.
После долгих размышлений, после многих бессонных ночей она поняла, что крутой нрав отца не мог повлиять на Гараша, что мать и сестра изо всех сил старались наладить его отношения с Майей, что во всем виновата какая-то неизвестная ей женщина, которой увлекся муж. Майя заметила, что при встречах держался он растерянно, будто его мучили угрызения совести, боялся посмотреть в глаза жене и матери, старался при каждом удобном случае уйти из дома.
Весною под живительными лучами южного солнца распускаются пышные, радужно прекрасные розы, чтоб напоить воздух сладостным благоуханием. Вот так же расцветают женщины, для которых пришла весна любви, которые чувствуют себя любимыми, желанными, преисполненными счастьем. Они с каждым весенним днем становятся прекраснее, краше, пышнее...
А трудно ли сбить лепестки расцветшей розы? На это и много времени-то не потребуется. Дунул суровый, порывистый северный ветер, миг - и облетели пестрые, словно крылатые стрекозы, лепестки, погибла дивная красота.
И Майя душевно съежилась, потускнела, почувствовала себя униженной и некрасивой. Она ни о чем не спрашивала Гараша, почти перестала с ним разговаривать, и когда муж приходил домой, садилась за свои отчеты, хотя могла бы выбрать другой час.
Гараш тоже отмалчивался. Лишь однажды, уходя, он схватил жену за руку, прошептал: "Майя!..." - но тут же осекся, безнадежно махнул рукою и убежал.
Гараш утешал себя: "Не я первый, не я последний", - среди знакомых ему парней были и такие, которые переходили от жены к любовнице и чувствовали себя превосходно. Но на душе у Гараша было мутно, он-то понимал, что никогда у него не будет такого верного и преданного друга, как Майя. Кощунством было бы сравнивать ее с Назназ. Да Гараш и не сравнивал, ему было легко, привольно с Назназ, он был ее властелином, повелителем, она ни о чем не расспрашивала, ничего не требовала, не надоедала просьбами.
Тяжело жилось этой весной в доме Рустамовых не только Майе, но и Сакине. Когда до ее ушей донеслось шушуканье деревенских кумушек, она не поверила. Но проходили дни, и, видя, как сын чуждался дома, избегал жены, как бледнела и таяла невестка, Сакина поняла, что Гараш и впрямь виноват.
Поговорить с Рустамом, к нему обратиться за помощью? Разразится такая буря, что небу станет жарко, того и гляди с плеткой погонится за сыном. И так последние дни Рустам ходит туча тучей, не выпускает изо рта трубки, и усы, и кожа, и рубаха пропахли табаком.
И верно, Рустам всю неделю места себе не находил. В поле, любуясь дружными всходами пшеницы, хлопчатника, кукурузы, отдавая приказы, бранясь с бригадирами, он забывал обо всем на свете, жил только думами об урожае. Но едва оставался один в машине или на коне, в голову лезли воспоминания о разговоре с тетушкой Телли и Гызетар. Ведь если б они желали ему зла, то промолчали бы, сплетничали бы за спиною, насмехались бы над его сединами. Нет, правду сказала тетушка!
Однажды он вернулся домой рано, сбросил запыленную, пропотевшую одежду и сел на веранде у обеденного стола. Тихо было в саду, ни один листок не шелохнется, - дуновение ветерка не доносилось сюда из степного раздолья. Алели, наливаясь соками, вишни. Но Рустама не радовал сад, он глядел куда-то поверх деревьев, дергал себя за усы, нетерпеливо барабанил пальцами по столу.
Вошла Сакина с тарелками, мисками, плошками.
- А наши где?
- Майя отдыхает, дочка еще не приходила с поля, Гараш... - Голос матери дрогнул. - Гараш тоже не приходил...
- Когда этот проходимец соизволит осчастливить нас своим посещением, усади его перед собою и пристыди! - сказал Рустам, разрывая пополам чурек. - Дождется, что я схвачу его за шиворот и выброшу вон, - добавил он.
- Вот, киши, ты ему и скажи, - вздохнула Сакина. - А мне с женатым сыном уже не управиться.
- Как еще управишься! Где, говорю, невестка?
- Где ей быть - в комнате: сидит над отчетами или плачет, будто безутешная вдова.
- Плакать теперь бесполезно, - решительно отрезал Рустам.
- Да она-то в чем виновата? И ты ее тоже донимаешь, а ей, бедняжке, своего горя хватает. - Сакина поднесла край передника к покрасневшим глазам.