— Кстати, а когда Вы приказали горничной позвать городовых? — Штольман верил сидящей напротив него особе всё меньше и меньше.
Брови госпожи Погодиной удивлённо взмыли вверх, на хорошеньком личике проступило сначала недоумение, затем отголосок смутного воспоминания и… неприкрытая досада, которую, впрочем, дама довольно быстро постаралась замаскировать виноватой улыбкой:
— Я не помню… мне так страшно было… Я ничего толком не помню… Прошу прощения, господин следователь, не желаете ли чаю?
"Дура, самая глупая из всех самых глупых дур, — Ольга Кирилловна готова была волосы у себя на голове рвать от бессильной ярости, — ну как, как я могла не услышать эту глупую курицу горничную?! Она же у меня спросила, мол, может, городовых вызвать, а я, самая глупая женщина на свете, вместо того, чтобы к её словам прислушаться, кивнула машинально! Мол, да-да, конечно! Ой, дура, прости господи, своими собственными руками всю эту полицейскую свору в дом приволокла! Теперь-то уж поздно каяться, нужно выкручиваться. Следователь этот, статуй каменный, в глаза смотрит, кивает, а ведь ни словечку не верит, шавка сыскная! Ну да ничего, на любую шавку своя цепь найдётся, он у меня ещё в ногах валяться будет, по первому свисту ко мне приползёт, уж это-то я точно знаю!"
Ольга Кирилловна немного успокоилась и снова обворожительно улыбнулась, возвращая себя маску радушной хозяйки:
— Так не желаете ли чаю, господин Штольман?
— Нет, благодарю Вас, — Яков Платонович вежливо приподнял уголки губ, красочно вспоминая все дела об отравлениях за время своей службы.
"Вот статуя", — ругнулась госпожа Погодина, но вслух, разумеется, сказала иное:
— А я, с Вашего позволения, выпью чашечку.
Штольман коротко согласно кивнул и спросил, точно выстрелил:
— Кто мог желать смерти Кириллу Владимировичу?
Госпожа Погодина непринуждённо подхватила самыми кончиками пальцев серебряный подносик, на коем красовались две чашки, заварочный чайник и молочник с сахарницей и плечиками повела неопределённо, грацию свою подчёркивая:
— Честно говоря, не знаю, меня Кирилл Владимирович в свои дела не посвящал. Полагаю, супруга, хотя мне Аглаюшка такой милой барышней представлялась, но недаром ведь говорят, чужая душа потёмки.
Ольга Кирилловна поставила поднос на стол, разделяющий их со Штольманом, налила в обе чашки горячего чаю и одну с лёгкой непринуждённой улыбкой придвинула следователю, умоляюще попросив:
— Пусть хоть рядом с Вами постоит, я не могу так, один ест-пьёт, а другой присматривает.
Яков Платонович равнодушно пожал плечами, чашка ему ничуть не мешала, без неё забот хватало.
"Вот и пусть она парком на тебя исходит, — мстительно возликовала Ольга Кирилловна, пряча торжествующую улыбку за собственной чашкой, — конечно, надёжнее было бы, если бы ты приворот выпил, ну да ладно, так тоже можно. Дольше, зато результат ещё крепче. К завтрашнему утру ты, милый мой, рабом моим станешь".
— Кто ещё мог желать смерти Кириллу Владимировичу?
Госпожа Погодина отставила чашку, задумчиво побарабанила пальчиками по столу:
— Право слово, мне трудно ответить на Ваш вопрос… Кирилл Владимирович был, не в укор покойному будь сказано, весьма своеобразным, полагаю, врагов у него немало.
— А Вы сами где были примерно с четырёх до шести часов утра?
Ольга Кирилловна непритворно удивилась:
— А где в это время может быть дама? Разумеется, дома, в своей постели.
— И кто это может подтвердить?
"Покойный, — мысленно огрызнулась госпожа Погодина, — он меня перед этим так умучал, я глаза закрыть и то не сразу смогла! Только тебе об этом, сокол ясный, знать не следует, а впрочем… Чего я теряю, чай, не мальчик, сам всё прекрасно понимает. Опять же жалость поможет страсти быстрее пробудиться, надоело мне, право слово, разговоры-то разговаривать, хотелось бы господина Штольмана в кроватных баталиях проверить".
Ольга Кирилловна потупилась, голос снизила:
— Яков Платонович, я надеюсь на Ваше благородство и молю, чтобы всё, что я вам расскажу, осталось сугубо между нами. Стало нашим маленьким, если можно так выразиться, секретом.
Бровь Штольмана опять выразительно взмыла вверх.
"Нет, статуй, как есть статуй, — коброй с прищемленным хвостом шипела госпожа Погодина, — ничего-то на него, статуя, не действует! Ладно, коли так, смотри!"
Ольга Кирилловна медленно закатала рукава платья, явив взору следователя омерзительного вида синяки, затем повернула голову, приподнимая волосы и обнажая шею, на коей сзади отчётливо виднелись следы пальцев, приспустила платье с плеча, явив уродливый засос.
— Полагаю, что-либо объяснять бессмысленно, — сдержанно произнесла госпожа Погодина, отводя взгляд и медленно поправляя одежду. — Скажу лишь, что Кирилл Владимирович приходил ко мне каждую ночь, уходил часа в три, четыре… и супружество ничего не изменило.
"А то, что я его сама к себе в спальню залучала, чтобы чрез его сладострастие управлять им было легче, тебе, сокол, знать не следует", — мысленно закончила Ольга Кирилловна, промокая платочком уголки глаз.
Яков Платонович на миг опустил глаза, старясь не думать о том, что Аннушка тоже успела побывать в лапах этого мерзкого старикашки. Неудивительно, что она так дрожала, солнышко голубоглазое, призрак опаснее живого человека, противостоять ему гораздо труднее. Аня-Аннушка, драгоценная, что же ты никак себя не бережёшь…
Штольман качнул головой, прогоняя неуместную в данный момент нежность, а заодно унимая лёгкое покалывание в виске. Право слово, он же не барышня, чтобы головными болями маяться!
— Прошу прощения, сударыня, что заставил Вас вспомнить столь неприятные события, — Яков Платонович коротко поклонился, направился было к выходу к тихой радости Ольги Кирилловны, коей надоело уже постоянно за каждым своим жестом и взглядом следить, да на пороге остановился, оглянулся, — а что Вы можете о покойной жене господина Боброва рассказать? Вы знали её?
Хрупкая фарфоровая чашка выпала из ослабевших тонких пальцев, чай волной выплеснулся на светлый ковёр, губя его безвозвратно, но госпожа Погодина этого даже не заметила. Дама побледнела как смерть, глаза её широко распахнулись, рука неверными движениями нашаривала спинку стула, единственную опору для ставших слабыми ног, кои так и норовили подогнуться.
— Н-н-нет, — вяло пролепетала Ольга Кирилловна, отчаянно отгоняя призраков прошлого, — я её не знала…
"И опять врёт", — вздохнул Яков Платонович, подхватил трость и саквояж, коротко поклонился и приказал:
— Из города только не уезжайте, Вы можете понадобится.
На улице Якову Платоновичу стало ещё хуже, головная боль усилилась, но господин следователь приказал отвезти его в управление. В родном, знакомом до последней царапины на столе, кабинете боль немного стихла, Штольман приказал принести ему дело о гибели первой жены купца Боброва, но едва он взглянул на фотографию в тонкой синей папке, пол ощутимо дрогнул под ногами. Яков Платонович медленно опустился за стол, широко распахнутыми глазами глядя на фото и категорически отказываясь верить в происходящее, ведь на него с карточки смотрела с чуть застенчивой улыбкой Анна!
— Не может быть, — прошептал Штольман, крепко зажмурился, с силой потёр глаза, снова их открыл и не сдержал облегчённого вздоха. Девушка была похожа, да даже не так уж и сильно схожа, чтобы их можно было перепутать. Видимо, досада о размолвке злую шутку сыграла.
Яков Платонович передёрнул плечами, погрузился в изучение кратких отчётов городовых, ещё более краткого опроса горничной и самого безутешного вдовца, три раза переворошил все бумаги, но заключения доктора так и не нашёл. Вместо него была какая-то невразумительная отписка, вроде той, что лежала в деле убитого городского головы Матвея Кулагина в Затонске. А значит, смерть Авдотьи Петровны Бобровой, в девичестве Кубышкиной, была какой угодно, только не случайной.
Штольман поднялся из-за стола, разминая плечи, крикнул городового, приказал отыскать родственников первой и второй супруги покойного Боброва, и тут пол опять неприятно дёрнулся под ногами.
"Да что это со мной, право слово", — досадливо подумало следователь и тут же со стоном схватился за простреленное на давней дуэли с князем Разумовским плечо, кое словно огнём жгло.
— Ваше Выс-родие, — бросился к Штольману городовой, привыкший считать Якова Платоновича несокрушимым воином, живым воплощением медного всадника, не меньше. — Ваше Выс-родие, что с Вами?
Штольман потряс головой, потёр глаза, но лучше не становилось, наоборот, накатила липкая дурнота.
— Домой, — коротко приказал следователь, из последних сил стараясь не показывать городовому собственной слабости, — прикажи, чтобы коляску подавали, я домой поеду.
— Может, доктора? — робко вопросил Прокофьев, чувствуя себя заплутавшим в тёмном лесу мальцом.
— У меня брат доктор, — отмахнулся Яков и даже не слукавил. Михаил Платонович действительно посвятил свою жизнь врачеванию людей, а его супруга Суфья помогала мужу, служа сестрой милосердия.