— Красавицей у меня дочка выросла, глаз не отвести. Хоть и бесприданница, а женихи находились, не шибко много, но были. И как-то после ярмарки присмотрел мою Авдотьюшку купец этот, будь он проклят во веки вечные. Ухаживал красиво, подарки дарил, цветы носил, мороженым угощал, на лодке катал. Вскружил девочке моей голову, влюбилась она в него без памяти, да и я, дура старая, поверила ему. Помстилось, мол, сама счастливо не жила, так дочка богачество узнает, из нужды выберется, поживёт счастливо. После свадьбы муж новоиспечённый дочку мою в Петембурх увёз, а я в деревушке нашей осталась, мол, так будет лучше, быстрее Авдотьюшка к новой жизни привыкнет. Сначала дочка мне каждую неделю писала, потом письма стали приходить всё реже и реже, а самое страшное, из них жизнь ушла, понимаете?
Яков Платонович кивнул. За годы службы он много писем видел и без труда мог отличить послания, написанные с душой, от писем, продиктованных разумом. Материнское сердце сухими короткими строчками коротких, тщательно обдуманных посланий обмануть не получилось, женщина без труда поняла, что дочь не так счастлива, как пишет, да и сама ли сочиняет послания? Возможно, муж диктовал, что нужно записать, а Авдотья беспрекословно писала, не смея даже строку от себя добавить?
— Я не вытерпела, приехала, — Анна Ивановна смахнула слезу со щеки, — замаялась неизвестностью, а пуще того снами кошмарными, в коих видела раз за разом, как муж-изувер доченьку мою убивает. Приехала я в Петембурх, нашла дом их, а меня даже на порог не пустили. Да что там, мне даже ворота не открыли! Так и стояла, точно побирушка, прости господи, барин ко мне и не вышел. Потом я немножко опомнилась, за городовым бросилась, а ему Кирилл Владимирович деньгу сунул, и тот меня в камере запер. За бродяжничество и нарушение общественного порядка.
Женщина криво усмехнулась:
— Лихо, верно? А когда я из тюрьмы-то вышла, оказалось, что померла моя Авдотьюшка. Якобы с лестницы упала и шею свернула, а какое там, упала, когда я каждую ночь во сне видела, как он её истязает, а потом подушкой душит! Я ведь даже на похороны не поспела, без меня дочку мою зарыли, дай бог, чтобы хоть с отпеванием, а не как блудницу какую, без молебна да за церковной оградой.
Анна Ивановна судорожно втянула носом воздух:
— Долго я тогда справедливости добивалась, да, видать, сия птица не для столицы. Меня никто и слушать не стал, где дверь не отворяли, где взашей выталкивали, где судом да карой грозили. Поняла я тогда, что никто, кроме меня, за дочку мою убиенную не вступится, стала себя к отмщению готовить. Как сказано: мне отмщение и аз воздам.
— Руку тренировали? — уточнил Штольман, вспомнив, что удар подсвечником был нанесён очень сильный, с точки зрения доктора, даже профессиональный, специально поставленный.
— Да! — вскинулась безутешная мать. — Да, тренировала! Одного бывшего кулачного бойца умолила научить, а имя я его Вам не скажу и не пытайте, я за этого человека и по сей день молюсь. Как подготовилась, в Петербург приехала, всё про купца узнала, как и с кем живёт, как можно в дом неприметно попасть, потом дождалась, когда все суетиться перед свадьбой станут, в дом прошмыгнула под видом служанки и затаилась в каморке какой-то. Там часа намеченного дождалась, в спальню купца прошла, он меня и не слышал, над девочкой несчастной измываться начал на ложе своём адовом. Я подсвечник взяла, хороший такой, тяжёлый, и зверя этого по голове и шваркнула от всей своей материнской души. Потом канделябру эту на пол бросила, а тут служанка вошла. Я затаилась в углу, она меня и не приметила. Когда служаночка с визгом из спальни выбежала, я канделябру прихватила да с его помощью по лестнице и спустилась, после чего вышвырнула его в саду, на кой он мне сдался? Вот так вот я супостата и сгубила, отомстила за дочку. Так что давайте, казните меня, я на плаху с радостью пойду, всё одно мне теперь жить незачем.
Анна Ивановна замолчала и незряче уставилась в стену. Анна Викторовна мягко коснулась рукой руки женщины, в тщетной попытке хоть немного ободрить, да разве легко затушить боль материнскую? Штольман задумчиво прикусил костяшки пальцев, раздумывая, как лучше поступить: по справедливости или закону. По закону убийцу следует арестовать и отправить на каторгу, где она и зачахнет от тоски и печали. Получится, что купец Бобров не только дочь, но и мать изведёт, даже после смерти продолжит людей убивать. И он, Яков Платонович, его соучастником станет. А по справедливости…
— Вам есть, куда уехать, сударыня?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что не только Анна Ивановна, Анна Викторовна и то вздрогнула. Женщина растерянно посмотрела на следователя, плечами повела:
— Меня в село приглашали уединённое, оно далеко от этих мест, только…
— Вот туда и отправляйтесь, — Яков Платонович прихлопнул тростью по ладони, — даю Вам время до завтрашнего… полудня, более тянуть не стану, так что, не мешкайте.
— А дабы снова вкус к жизни обрести, можете взять с собой двух славных мальчуганов, — добавила Анна, ни на миг не забывавшая печальной истории Игната и его братишки. — Старшего зовут Игнат, а младшего — Вася. Вы их даже видели, помните?
По лицу женщины скользнуло бледное подобие улыбки:
— Помню. Васятка меня даже мамой называл… Только как же… Вы же меня арестовать должны, по закону-то…
— Помимо закона есть ещё и совесть, — вздохнул Штольман и коротко поклонился. — Всего хорошего, Анна Ивановна, не мешкайте с отъездом.
На следующий день Яков Платонович Штольман доложил полковнику Варфоломееву, что никаких шпионских следов убийство купца Боброва не несло, а была это лишь месть матери, потерявшей единственную и желанную дочь. Присланные по сказанному адресу городовые вернулись ни с чем, сказав, что дом пуст, а соседи заявили, дескать видели, как женщина с двумя пареньками, одним старшим, а вторым совсем дитятей, уехала куда-то рано утром. Искать Анну Ивановну Кубышкину никто не стал, сославшись на то, что женщина из староверов, а они своих не выдают и прячут основательно.
Когда Штольман вернулся с доклада, Лизхен прямо с порога заявила ему, что они еду в Польшу.
— Если ты не забыл, братец, то супругам молодым положено путешествовать не по трущобам Петербурга, а по Европе, — решительно выпалила Елизавета Платоновна. — И я сильно обижусь, коли Вы манкируете моим предложением погостить немного у нас с Андришем.
— Я никогда не была в Варшаве, — мечтательно добавила Анна, что и решило исход спора. Впрочем, в успехе кампании они и не сомневались, прекрасно зная своего любимого брата и супруга.
— И в Варшаве Вы будете только отдыхать, никаких расследований, — строго повторила Лизхен брату.
— Как получится, — отозвался Яков Платонович, не спешащий строить никаких радужных иллюзий и воздушных замков. Жизнь штука причудливая, у неё на каждый завиток по сто поворотов, так стоит ли наперёд загадывать?
Дело Љ 2. Карты Судьбы
Господин Уваков Илья Петрович раздражённо раздавил сигару в пепельнице и широким шагом прошёлся по тесной комнатке, которая всё чаще напоминала ему крысоловку, причём захлопнувшуюся. Опять накатила бессильная ярость, заставлявшая скрипеть зубами и стискивать кулаки так, что ногти синели, до крови впиваясь в ладони. Как же всё тщательно задумано было, какими влиятельными покровителями удалось обзавестись, какие прожекты были построены, а чем всё закончилось? Даже не пшиком, полным крахом, с коим едва ли сможет сравниться и обещанный неоднократно конец света. А всё из-за Штольмана и его голубоглазой ведьмы, будь они прокляты! Только вот Якову Платоновичу от проклятий бывшего знакомца ни тепло, ни холодно, он обвенчался со своей Анной Викторовной, в делах служебных, под крылом полковника Варфоломеева, процветает, газеты, почитай, только о нём и пишут! Уваков схватил брошенную на стол газету, изодрал в клочки и швырнул в камин, жадно глядя на то, как бумагу пожирают языки пламени. Вот только это и остаётся: прятаться в этом вонючем логове да планы мести строить, коим никогда не суждено исполниться, потому как сил не хватит бодаться с многочисленными покровителями Штольмана, гори он в аду!
— Грустишь, мой котик? — томно прошептала скользнувшая в комнату смуглокожая девица в пёстром, восточного кроя платье и, завлекательно покачивая бёдрами, подошла к Увакову, обняла его сзади, прижавшись большой упругой грудью.
— Уйди, — рыкнул мужчина, грубо вырываясь, — не до тебя сейчас.
Девица звучно хмыкнула, закатила глаза и отошла, вольготно расположившись на диванчике. Помолчала, созерцая ноготки, а потом равнодушно, словно речь шла о вещах обыденных, таким, как погода за окном, произнесла, плечиками передёрнув:
— Не понимаю, чего ради ты так нервничаешь.
— Дура потому что, — рявкнул Илья Петрович. — Правильно про таких говорят: волос долог, да ум короток! Будь у меня хоть малюсенький призрачный шанс всё исправить, уж я бы…
— Так в чём дело? — девица в притворном удивлении приподняла бровки.
— Время вспять не повернуть, а удача отвернулась от меня, — огрызнулся мужчина и опять нервно закружил по комнате, бурча себе под нос что-то нечленораздельное и сжимая кулаки.
Девица встала с диванчика, скользнула к Увакову, опять прижалась к нему, жарко дохнула в ухо:
— Удача — дама капризная, переменчивая. Сегодня отвернулась, завтра опять приголубит. Мне бабка сказывала, есть такие карты, Карты Судьбы, они своему хозяину богатство приносят. А золотые-то доспехи никакой Штольман пробить не сможет, тем более, что с большими-то деньгами тебе никто и не велит в России сидеть, можно в каком угодно уголке Европы обосноваться али вообще Новый Свет для себя открыть.
— Чушь это всё, — уже не так сердито отмахнулся Илья Петрович, — бабьи сказки для малых детей да глупых девок вроде тебя.
Девица плечами пожала:
— А что ты теряешь? Коли повезёт Карты найти, так станешь в богатстве купаться, а не повезёт — так всё одно пропадать.
Уваков круто повернулся, сгрёб девку за косу, притянул к себе, прошипел в самое лицо:
— Рисковая ты, Катерина.
— А мы, цыганки, другими не бываем, — выдохнула Катерина и припала к губам Ильи Петровича жадным поцелуем.
Уваков скромничать не стал, на поцелуй ответил, но едва девка с полустоном ослабила хватку, отшвырнул её от себя, словно грязную тряпку, заложил руки за спину и отошёл к небольшому мутному окошку. Несколько минут бездумно поизучал пустой квадрат двора, в самом центре коего самозабвенно вычёсывался здоровенный лохматый пёс, а потом медленно, раздумчиво протянул:
— Карты Судьбы, дающие богатство… Звучит, спору нет, заманчиво, только где их искать? Что молчишь, Катерина, тебя спрашиваю?
Девица сладко потянулась, тонкая ткань платья натянулась, соблазнительно очертив пышную грудь и тонкий гибкий стан:
— Так знамо дело, где, в Польше. В Варшаве, точнее. Пан Зворовский, коий их создал, оттуда родом, там и припрятал заветные Карты.
Уваков нахмурился, в памяти мелькнуло что-то, связанное с именем Зворовского, но что, чёрт его знает. Столько дел за время службы было и громких, и пустяшных, и блестящих, и закончившихся горькими провалами, поди упомни каждого, с кем судьба на узких тропинках свела. Он не Штольман, про коего сказывали, что каждого хоть один раз встреченного не только по фамилии, а ещё и по имени-отчеству запоминает. Эх, Яков Платонович, если бы не Ваша принципиальность и честность, такие дела можно было бы свершить! В золоте бы купались, королям в долг давали… Хотя нет, это, пожалуй, лишнее. Вон, тамплиеры, прости господи, до того королю французскому до одалживали, что он вместо возврата долга на костёр их отправил и весь орден разрушил. Спору нет, поступил правильно, Илья Петрович и сам бы так сделал, да что пред собой греха таить, и делал, причём неоднократно, только вот самому в огне гореть не хочется.
Уваков сердито дёрнул щекой, потянул себя за усы, более не воинственно топорщащиеся, а уныло обвисшие и опять, в который уже раз, задумчиво повторил:
— Карты Судьбы…
***