— Что же в этот раз приключилось, что Елизавета Ильинична решила духовную переделать? — спросила Аннушка, горя желанием узнать обо всех новостях родного городка. Пожалуй, она даже соскучилась немного по размеренности Затонска и прозрачности жизни его жителей.
Пётр Иванович развёл руками:
— Так я же говорю: Тузю почтенная вдова вспомнила. Или Кузю, котика своего… очередного.
Яков невольно усмехнулся:
— И сколько же их?
Пётр Иванович опять руками развёл:
— Сие есть тайна, неведомая даже хозяйке. Каждый раз, как новый любимец обнаруживается, почтенная госпожа Аверьянова посылает за Виктором Ивановичем и велит его включить в завещание очередного пушистого наследника.
— А что же, иных родственников у Елизаветы Ильиничны нет? — Яков Платонович не знал обсуждаемой дамы и очень надеялся, что судьба будет милостива и убережёт его от знакомства с этой оригиналкой, но привычка следователя во всём и всегда добираться до сути не оставляла.
Мария Тимофеевна всплеснула руками:
— Да как не быть, есть, конечно! Сын с супругой и их пятилетней дочкой, но они в Затонск только на праздники приезжают, малышка от шерсти задыхаться начинает. Затем ещё племянник, сын покойного брата, тот постоянно в доме живёт. Был студентом столичного университета да, говорят, принял участие в каком-то бунте, его и отчислили.
Пётр Иванович кашлянул. Он прекрасно знал, что молодой Аверьянов просто спустил в карты оставленные ему отцом деньги, работать не захотел и предпочёл поселиться у тётки, алкая богатого наследства. Версия с политическим мотивом ссылки звучала не в пример благороднее, поэтому как оно было на самом деле племянник никому в Затонске не рассказывал.
— Затем ещё в доме проживает сестрица Елизаветы Ильиничны с воспитанницей, — продолжала перечислять Мария Тимофеевна, опять вызвав короткий, под кашель замаскированный, смешок у Петра Ивановича, коий был очень хорошо осведомлён, что дама, которую в Затонске все считали старой девой, мужа никогда не имевшей, долгое время была содержанкой одного богатого банкира в Париже. Потом старик умер, и его родственники указали любовнице и её малютке дочери на дверь. Дама перебралась в Петербург, какое-то время послужила там в доме терпимости, а затем, когда дочка подросла, приехала в Затонск, сказав, что взяла себе воспитанницу дабы не коротать старость в одиночестве.
— Ещё Елизавета Ильинична дала кров своей старой тётке, у коей дом в Саратовской губернии при пожаре сгорел, — Мария Тимофеевна мысленно посчитала обывателей дома госпожи Аверьяновой, — да вот, пожалуй, и всё. Слуг я не считаю, Елизавета Ильинична и сама не знает, сколько их у неё.
"Бедлам", — подумал Яков Платонович, невольно вспомнив дом родителей, в коем всё и всегда располагалось на своих, единожды установленных, местах. Конечно, пятеро мальчишек и одна, ни в чём братьям не уступающая, девчонка регулярно являлись камнями, запускаемыми в тихий пруд, то громко о чём-то споря то проводя какие-то опыты с экспериментами, а то и подравшись, кулаками доказывая правоту собственных предположений. Но их возня, взбаламучивая на краткий миг покой в доме, не могла расшатать устои порядка и спокойствия, основой коего являлась сама Марта Васильевна.
Штольман вздохнул, вспомнив мягкий негромкий голос матери, её светлые глаза, взирающие на супруга и чад с безграничной нежностью и любовью. Марта Васильевна ни единого мига не сомневалась, что у неё самый лучший муж и самые замечательные дети, даже когда сыновья являлись домой перемазанными как прах и больше похожими на разбойников, чем на благовоспитанных молодых людей. Эту свою незыблемую веру матушка передала детям, каждый из них твёрдо знал: какие бы тучи не сгущались на горизонте, какие бы шторма не бушевали вокруг, они со всем справятся. А если у самих сил не хватит, на помощь придут родные либо же иные хорошие люди, коих на свете гораздо больше, чем людей дурных. И даже в самые мрачные часы невзгод и испытаний в глубине души, в самом потаённом уголке сердца, куда лишь Аннушка смогла пробраться, жила у Якова Платоновича эта вера в лучшее. И сейчас живёт, подпитываемая любовью супруги и теплом, на кое так щедры братья и сестрица с их семействами.
— Яша? — Аннушка своим любящим сердцем безошибочно уловила светлую грусть мужа, с волнением заглянула ему в глаза. — Что-то не так?
Ещё не так уж и давно, каких-то три года назад, Яков Платонович ни за что не стал бы поверять свои размышления о семье, кои хранил трепетно, словно Кощей либо дракон злато. Сейчас же он лишь чуть смущённо улыбнулся, затеребив по привычке левый манжет и ответил:
— Родителей вспомнил.
— Они у тебя хорошие, — Анна Викторовна улыбнулась, вспомнив призрачных родственников и добавила, — и очень тебя любят.
Лицо Штольмана озарила улыбка. Не официальная, чуть приподнимающая уголки губ и оставляющая холодным взгляд, а ясная и чистая, словно озаряющая и согревающая всё вокруг. Пётр Иванович, случайно поймавший эту улыбку, поспешно отвернулся, словно бы увидел что-то для чужих глаз не предусмотренное. А ещё господин Миронов с лёгким сожалением подумал, что, пожалуй, зря он так цепей Гименея-то избегал. Конечно, кому-то они оковы неподъёмные почище кандалов каторжных, но есть ведь и те, для кого это связь бесценная с душой любящей и любимой. Витя-то, вон, тоже счастлив в браке, хоть Машенька у него порой и становится воительницей — надзирательницей.
Не успел Пётр Иванович о брате вспомнить, как тут же его и заприметил. Виктор Иванович сидел на веранде, на коей семейство любило за чаем собираться, и газету читал, листы сердито перелистывая. На звук подъезжающего экипажа господин Миронов от чтения оторвался, и на его сумрачном лице улыбке заиграла, и глаза засияли.
— Папенька, — Анна сама из экипажа выпорхнула, помощи мужа не дождавшись, к отцу подскочила и обняла, звучно в щёку поцеловав, — как же я рада тебя видеть!
— Взаимно, — Виктор Иванович на миг дочь отстранил, окинул взглядом внимательным, изучающим, убедился, что Аннушка, как говорится, цветёт и пахнет и собой вполне благополучна, и снова к груди её притиснул. — Я тоже рад тебя видеть, дочка.
— Все за стол, — распорядилась Мария Тимофеевна, начиная приятные хлопоты по приёму дорогих гостей. — Прасковья, завтрак неси!
— Нам бы умыться с дороги, — Яков Платонович смахнул с рукава дорожную пыль и добавил. — И переодеться.
— Я провожу, — Анна восторженно, словно маленькая девочка, получившая большой рождественский подарок, захлопала в ладоши, — идём.
Мария Тимофеевна задумчиво посмотрела вслед дочери и зятю, вздохнула, прижалась к мужу, припав головой к его плечу:
— Любит она его, это давно было понятно. А он её любит? Как думаешь?
— Любит, — уверенно ответил Виктор Иванович и добавил с тихим вздохом, — больше жизни.
Пётр Иванович опять вспомнил улыбку Штольмана и молчаливо с братом согласился. А ещё посмотрел на брата с женой, прислушался к счастливому, точно перезвон колокольчиков на лугу, смеху Аннушки, долетающему из дома и с особой остротой ощутил собственную неприкаянность на этом свете. Может, стоит жениться, взбаламутить болотце Затонска, ведь ещё и не так стар? Пётр Иванович крякнул, налил себе коньячку, благо Мария Тимофеевна, разомлевшая от приезда дочери и крепких объятий мужа бдительность утратила, и разом осушил рюмочку. Право слово, любовь словно простуда, так и разливается в воздухе, заражая всё вокруг, впору нос и рот, как советует в таких случаях доктор Милц, платком закрывать!
***
Приготовленные для дорогих гостей комнаты Аннушка нашла без труда, матушку-то она хорошо знала. Мария Тимофеевна приказала проветрить и как следует протопить комнату дочери и ещё одни покои, соседние, в коих, по изначальной задумке матушки, дочка должна была рукоделием заниматься да переписку вести. Анна же всем занятиям, приличествующим благовоспитанным барышням, предпочитала спиритизм да катание на велосипеде, а потому в комнату если и заглядывала, то только в компании Марии Тимофеевны под её строгим надзором и чутким руководством.
"Теперь всё будет иначе, — Анна Викторовна провела пальчиком по полке с книгами, выглянула в окошко, — эта комната станет моей самой любимой, ведь она Яшина".
Яков обнял жену, уткнулся лицом в пушистые завитки на макушке, Анна в ответ всем телом прижалась к мужу, наслаждаясь излучаемыми им теплом и силой, такими родными и желанными.
— Аня, — прошептал Яков, расстёгивая маленькие пуговки на лифе жены.
Анна подняла на мужа сияющие голубые глаза, прошептала хрипловатым от сдерживаемых чувств голосом:
— Нас родители ждут.
— Я знаю, — выдохнул Штольман, целуя супругу в плечико.
Анна вздохнула порывисто, потянулась, снимая с мужа сюртук и слегка досадуя, что нельзя разом и от рубашки его избавиться.
— Аня, — Яков чуть отстранился, восхищённо глядя на жену, — драгоценная моя… Люблю тебя.
Анна прижалась к мужу, припала к его губам, но сладкий миг единения нарушил стук в дверь и голос горничной:
— Анна Викторовна, Яков Платонович, Мария Тимофеевна прислали сказать, что завтрак готов, все уже собрались, только Вас и ждут.
— Маменька, — с нескрываемой досадой прошипела Анна, — вот ведь, как нарочно, право слово!
Яков негромко рассмеялся:
— Готов ручаться, что нарочно, Мария Тимофеевна крайне строга в вопросе приличий.
Анна сердито глазами сверкнула, став в этот миг такой хорошенькой, что Яков не стал бороться с соблазном. Привлёк жену к себе, поцеловал, но потом всё же нашёл силы отстраниться и хриплым от сдерживаемой страсти голосом прошептать:
— Нужно идти. Нехорошо заставлять себя ждать.
Анна вздохнула тоскливо, чуть подрагивающими пальчиками застёгивая и поправляя платье. Право слово, маменька никак не хочет принять тот факт, что дочь её уже не просто взрослая, а ещё и замужняя дама, продолжает опекать и о чести заботиться! Словно боится, что Яков Анну соблазнит, потом наиграется ей, словно куклой какой и бросит! Да, такое случается, даже в Затонске тихом и то пару раз было, но нельзя ведь всех мужчин по паре негодяев судить! Это же глупо в конце-то концов!
Когда Анна Викторовна и Яков Платонович спустились к завтраку, Виктор Иванович с братом благородно сделали вид, что не заметили небрежно застёгнутых пуговок на лифе Анны и того, что рубашка господина Штольмана была расстёгнута едва ли не до середины груди. А уж то, что молодые люди, которые поднимались к себе переодеваться, спустились вниз в той же самой одежде и вовсе внимания не заслуживало. Как говорится, в родном доме супругам, чей союз освящён церковью, уместно всё. Самое главное, что спустились и даже одетые, а всё остальное детали, кои из виду можно и должно упустить. Впрочем, Мария Тимофеевна была более консервативна и улучив момент шепнула дочери о беспорядке в её платье. Анна вспыхнула, резво поднялась, словно заметила что-то интересное за окном, и спешно застегнула пуговицы как должно.