Сегодняшний вечер я проведу с Морисом. Так советовала Изабель и так подсказывает мне сердце. Чтобы вновь завоевать вашего мужа, будьте веселой, элегантной, бывайте с ним на людях. Мне не надо его завоевывать: я его не теряла. Но у меня есть много вопросов к нему. Разговор пойдет более свободно, если мы поужинаем вне дома. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы это было похоже на решительное объяснение.
Одна идиотская деталь не дает мне покоя: почему у него был стакан в руке? Я позвала: «Морис!» Он предвидел, что, проснувшись в три часа утра, я буду его расспрашивать. Он никогда не хлопал так громко входной дверью.
Вторник. 28 сентября. Я слишком много выпила, но Морис смеялся и сказал, что я очаровательна. Забавно: понадобилась его измена, чтобы воскресить ночи нашей молодости. Нет ничего хуже рутины: удар пробуждает от спячки. С 46-го года Сен-Жермен-де-Пре изменился: другая публика. «Другое время», — сказал Морис с какой-то грустью. Но я не бывала в ночном кабаре уже лет пятнадцать, и все меня восхищало. Мы танцевали. На мгновение крепко сжав меня в объятиях, он произнес: «Между нами ничего не изменилось». И мы болтали о чем попало; но я была блаженно пьяна и плохо помню, что он говорил. В общем, все обстоит именно так, как я и предполагала.
Ноэли — блестящий адвокат. Обуреваемая честолюбием. Это одинокая женщина — разведенная, имеет дочь; очень свободных нравов, светская, модная — полная противоположность мне. Морису захотелось узнать, может ли он понравиться таким женщинам. «Если бы я захотела…» Эта мысль мелькнула у меня, когда я флиртовала с Килланом — единственный флирт за всю жизнь. Я скоро прекратила его. В Морисе, как и в большинстве мужчин, дремлет подросток, совсем неуверенный в себе. Ноэли разрешила его сомнения. И кроме всего, здесь, несомненно, была и влюбленность — она очень аппетитна.
Среда, 29 сентября. Впервые с моего ведома Морис провел вечер с Ноэли. Я пошла с Изабелью на старый фильм Бергмана, а потом мы ели в «Ошпо» бургундское фондю (Блюдо, приготовляемое из плавленого сыра с вином). Мне всегда хорошо с ней. Она не утратила горячности наших юношеских дней, когда каждый фильм, каждая книга, каждая картина имели огромное значение. Теперь, когда дочери не со мной, я смогу чаще ходить с ней на выставки, на концерты. Выйдя замуж, она, как и я, оставила учебу, но вела более активную интеллектуальную жизнь, чем я. Надо заметить, что ей пришлось воспитывать только одного сына, а не двух дочерей.
Я сказала ей, что без труда приняла тактику улыбок, ибо убеждена, что эта история действительно не много значит для Мориса. «Между нами ничего не изменилось», — сказал он мне позавчера. Действительно, я мучилась гораздо сильнее десять лет назад: раз у него появились новые устремления, раз его работа в фирме «Симка» — работа обычного врача, малооплачиваемая, но оставлявшая много свободного времени и которой он занимался так добросовестно, — не удовлетворяет его, значит, дома ему стало скучно, значит, его чувства ко мне остыли. Сейчас я жалею, что совсем не участвую в том, что он делает. О своих больных он рассказывал мне, отмечал интересные случаи, я пыталась им помочь. Теперь я совсем не в курсе его исследований, а пациентам поликлиники я не нужна. Изабель помогла мне и тогда.
Прежде, чем лечь, я приняла немного нембутала и сразу же заснула. Морис сказал, что вернулся около часу. Я его ни о чем не спросила. Мне помогает то, что в физическом смысле я не ревнива. Моему телу уже не тридцать лет, телу Мориса — тоже. Они находят друг друга с удовольствием, но без прежней пылкости да и, признаться, это случается редко. О, я не обольщаюсь. В Ноэли для Мориса — прелесть новизны. В ее постели он молодеет. Это мне безразлично. Мне внушала бы опасение женщина, способная дать что-то Морису в духовном смысле. Но по моим встречам с Ноэли и по тому, что говорят, я имею о ней достаточное представление. Она воплощает все, что нам чуждо: карьеризм, снобизм, жажду денег, страсть производить впечатление. У нее ни одной своей мысли, она абсолютно лишена чувства и во всем подчиняется только моде. В ее кокетстве столько откровенного бесстыдства. Я даже думаю, что она фригидна.
Четверг, 30 сентября. Сегодня с утра у Колетты было 36,9°. Она уже встает. Морис говорит, что эта болезнь распространена сейчас в Париже: долго держится температура, человек худеет, а потом выздоравливает. Не знаю почему, глядя, как она ходит по квартире, я почти поняла, о чем сожалел Морис. Она не глупее сестры. Ее интересовала химия. Занятия шли успешно. Жаль, что она их прервала. Что она будет делать целыми днями? Я должна была бы оправдать ее: она выбрала тот же путь, что и я. Но у меня был Морис. Конечно, у нее есть Жан-Пьер, Если не любишь человека, трудно представить себе, способен ли он заполнить собой чью-то жизнь.
Пятница, 1 октября. Впервые я сорвалась. За завтраком Морис сказал, что отныне, когда он будет проводить вечер с Ноэли, он будет оставаться у нее и на ночь. Он считает, что так приличнее и для нее, и для меня. — Раз ты согласна с тем, что эта история имеет место, позволь мне пережить ее достойно. Если учесть все вечера, которые он проводит в лаборатории, все обеды, на которые он не является, получается, что Ноэли он уделяет почти столько же времени, сколько мне. Я сопротивлялась. Он довел меня до головокружения подсчетами. Если считать в часах, хорошо, он чаще бывает со мной. Но огромное количество часов он работает, читает журналы или мы встречаемся с друзьями. А когда он с Ноэли, он занят только ею.
В результате я уступила. Раз я выбрала позицию взаимопонимания и миролюбия, надо держаться. Не атаковать его в лоб. Если я испорчу ему это приключение, издали оно будет казаться более заманчивым, он начнет жалеть. Если я позволю ему «достойно пережить его», ему быстро надоест. Так утверждала Изабель. «Терпение», — повторяю я себе.
Все-таки надо признать, что в возрасте Мориса любовная история кое-что значит. В Мужене он, конечно, думал о Ноэли. Я понимаю ту тревогу в глазах на аэродроме в Ницце: он спрашивал себя, не догадываюсь ли я о чем-нибудь. Или ему было стыдно своей лжи? Это был стыд, а не тревога? Я вижу его тогдашнее лицо, но не могу разобрать того, что на нем написано.
Суббота, 2 октября. Утро. Они сидят в пижамах, пьют кофе, улыбаются… Это видение причиняет мне боль. Когда споткнешься о камень, сначала ощущаешь удар, боль приходит потом. Страдание пришло ко мне с опозданием на неделю. Вначале я была скорее ошеломлена. Я умствовала, пытаясь отодвинуть эту боль, которая навалилась на меня сегодня утром. Образы. Я кружусь по квартире, и каждый шаг вызывает новый образ. Я открыла его шкаф. Увидела пижамы, рубашки, трусы, майки и расплакалась. Другая ласкается щекой об этот тонкий шелк, касается этого мягкого пуловера. Я этого не вынесу! Я утратила бдительность. Я думала, что с возрастом Морис слишком много стал работать, что я должна примириться с его холодностью. Он стал на меня смотреть почти как на сестру. Ноэли разбудила его желания. Есть ли, нет ли у нее темперамента, как вести себя в постели, она, безусловно, знает. Он вновь испытал гордую радость победы над женщиной. Постель есть не просто постель. Между ними существует та близость, которая принадлежала лишь мне. За обедом я сказала Морису:
— В итоге, мы так и не поговорили. Я ничего не знаю о Ноэли.
— Но это не так. Главное я тебе рассказал. Действительно, в «Клубе 46» он говорил о ней. Жаль, что я так плохо слушала.
— Все же я не понимаю, что особенного ты нашел в ней: есть десятки не менее красивых женщин.
Он подумал.
— У нее есть качество, которое должно тебе понравиться: она целиком отдается тому, что делает.
— Она честолюбива, я знаю.
— Это нечто иное, чем честолюбие.
Он запнулся, смущенный тем, что расхваливает Ноэли в моем присутствии. Нужно сказать, что мой вид не предвещал ничего хорошего.
Вторник, 5 октября. Теперь, хотя Колетта уже выздоровела, я все равно провожу у нее довольно много времени. Несмотря на ее ласковость, я чувствую, что рискую скоро надоесть ей своей заботой. Когда столько времени живешь для других, очень трудно перестроиться и начать жить для себя. Не следует попадать в ловушку преданности. Я очень хорошо знаю, что слова «давать» и «получать» взаимозаменяемы. Как мне было необходимо сознание того, что я нужна моим дочерям! Здесь я никогда не обманывалась. «Ты удивительная, — говорил мне Морис (он говорил это так часто и по стольким поводам), — потому что для тебя делать удовольствие другим — прежде всего удовольствие для себя самой». Я смеялась: «Да, это разновидность эгоизма». Какая нежность в его глазах: «Самая прелестная на свете».
Среда, 6 октября. Вчера мне привезли стол, который я выбрала в воскресенье на «блошином рынке». Настоящий фермерский стол сучковатого дерева, кое-где чиненый, массивный и широкий. Мне было грустно вчера вечером. Кино, нем бута л — я скоро устану от такого режима. Но несмотря на это, я предвкушала, как Морис обрадуется утром. Он и правда поздравил меня. Но что же это? Десять лет назад я уставила нашу комнату, пока он навещал больную мать. Вспоминаю его голос, лицо: «Как нам будет хорошо, как мы будем счастливы здесь!».
Он разжег яркий огонь в камине, сходил за вином и опять принес мне алые розы. Сегодня утром он все рассматривал, хвалил с видом человека, решившего — как бы это сказать? — проявить добрую волю. Неужели он действительно переменился? В каком-то смысле его признание успокоило меня: у него любовная история, и это все объясняет. Но могла ли случиться эта история, останься он прежним? Я это предчувствовала, и в этом была одна из смутных причин моего сопротивления: невозможно изменить свою жизнь, а самому остаться прежним.
Деньги, блестящее общество — он просто пресытился. Когда мы перебивались кое-как, моя изобретательность приводила его в восторг: «Ты удивительная». Простой цветок, хорошее яблоко, пуловер, связанный мной, — казались сокровищами. Что ж, в этой общей комнате, которую я обставляла с такой любовью, нет ничего особенного по сравнению с апартаментами Тальбо. А с квартирой Ноэли? Какая она? Конечно, роскошнее нашей.
Четверг, 7 октября. В конце концов, что я выиграла от того, что он говорит мне правду? Теперь он проводит ночи с ней — это их устраивает. Я спрашиваю себя… Но это слишком очевидно. Хлопнувшая дверь, стакан виски — все было сделано обдуманно. Он спровоцировал мои вопросы. А я, бедная дура, поверила, что он все сказал мне из преданности… Боже мой! Злиться — как это больно! Я думала, что не справлюсь с этим до его возвращения. Но на самом-то деле у меня нет никаких причин доходить до такого состояния. Он не знал, с чего начать, он хитрил, стараясь выйти из затруднительного положения. Это не преступление. Все же — я хотела бы знать: он заговорил ради меня или ради собственного удобства.
Суббота, 9 октября. Сегодня около половины одиннадцатого зазвонил телефон. Тальбо спрашивал Мориса. Я ответила:
— Он в лаборатории. Я думала, вы тоже там.
— …То есть… я должен был там быть, но у меня грипп. Я думал, Лакомб уже вернулся, я позвоню ему в лабораторию. Извините, что побеспокоил вас.
Последние фразы были произнесены скороговоркой, очень оживленно. Я же слышала только это молчание. «…То есть…» И опять молчание. Я застыла, устремив взгляд на телефон. Раз десять повторила, как старая заезженная пластинка, эти две реплики: «…Что вы тоже там… То есть…» И каждый раз это неумолимое молчание.
Воскресенье, 10 октября. Он вернулся незадолго до полуночи. Я сказала:
— Звонил Тальбо. Я думала, он с тобой в лаборатории. Он ответил, избегая глядеть на меня:
— Его там не было.
— И тебя тоже. Последовало краткое молчание.
— Действительно. Я был у Ноэли. Она умоляла зайти к ней.
— Зайти! Ты пробыл у нее три часа. Тебе часто случается ходить к ней, когда ты говоришь мне, что был в лаборатории?
— То есть как? Это впервые, — произнес он с таким возмущением, как будто никогда в жизни не лгал мне.
— Этот раз — сверх программы. И потом, зачем было признаваться, если ты продолжаешь лгать мне?
— Ты права. Но я не осмелился…
При этих словах я вскочила. Сколько раз я подавляла свой гнев, сколько делала усилий, чтобы сохранить видимость спокойствия!
— Не осмелился? Что я — мегера? Покажи мне женщину более сговорчивую, чем я!
Его голос стал неприятным.
— Я не осмелился потому, что в тот вечер ты принялась подсчитывать: столько часов Ноэли, столько — тебе.
— Вот как! Это ты оглушил меня подсчетами! Секунду он колебался, потом сказал с раскаянием:
— Ладно. Признаю себя виновным. Я больше никогда не буду лгать.
Я спросила, почему Ноэли так настаивала на встрече с ним.
— Ее положение не такое уж веселое, — ответил он. Меня снова охватил гнев.
— Ну, уж это предел! Она знала о моем существовании, когда ложилась с тобой в постель!
— Она не забывает об этом: именно это ее и удручает.
— Я ее стесняю? Она хотела бы получить тебя целиком?