— Разумеется. Поскольку ты живешь, главным образом, для других, ты в значительной мере живешь их жизнью, — сказала она. — Но любовь, дружба именно в этом и заключается — это своего рода симбиоз.
— Но тому, кто отвергает этот симбиоз, я могла бы стать в тягость?
— Можно стать в тягость людям, которые не дорожат тобой, в то время как ты ими дорожишь. Это вопрос ситуации, но не характера.
Я попросила ее постараться и сказать мне, какой она меня видит, что она обо мне думает. Она улыбнулась:
— Я не могу смотреть на тебя беспристрастно. Ты моя подруга, вот и все.
Она утверждала, что когда не замешаны никакие посторонние интересы, то тебе или приятно бывать с данным человеком или это неприятно. И больше никаких оценок тут не даешь. Ей со мной приятно — вот и все.
— Ну, а если откровенно, абсолютно откровенно, — ты считаешь меня умной?
— Конечно. Только когда ты не задаешь таких вопросов. Если же мы обе идиотки и каждая находит другую умной, то что это доказывает?
Она опять говорила, что в этом деле мои достоинства и недостатки не играют роли: Морис увлечен новизной. Полтора года — и все еще новизной.
Понедельник, 14 декабря. Страшно погружаться в глубины печали. Когда вы в печали, нет никакого желания заняться хоть чем-то веселым. Никогда больше по утрам я не ставлю пластинок. Не слушаю больше музыки, не хожу в кино, ничего себе не покупаю. Я встала, услышав, что пришла мадам Дормуа. Выпила чаю, съела ломтик хлеба, единственно, чтобы доставить ей удовольствие. И вот передо мной длинный-длинный день, который предстоит прожить. И я говорю себе…
…Раздался звонок. Посыльный вложил мне в руки большой букет роз и лилий. В нем была записка: «С днем рождения. Морис». Едва захлопнулась дверь, я залилась слезами. Вот я строю свою систему защиты из самоубеждения, мрачных предчувствий, ненависти, но стоило появиться этим цветам — напоминание об утраченной, безвозвратно утраченной нежности, как вся моя система самообороны вмиг рухнула.
Около часу дня ключ повернулся в замке, и я ощутила во рту этот ужасный вкус — вкус страха. (Точно такой же, как когда я шла в клинику, где лежал в агонии отец.) Тот, чье присутствие привычно для меня, как мое собственное отражение, он — смысл моего существования, моя жизнь, моя радость — теперь чужой, судья, враг! И когда он открывает дверь, мое сердце колотится в испуге. Он быстро подошел ко мне, улыбнулся, обнял:
— С днем рождения, милый!
Я тихо заплакала у него на плече.
— Не плачь. Я не хочу, чтобы ты была несчастна.
— Ты сказал, что вот уже восемь лет как разлюбил меня
— Нет-нет. Я ведь сказал потом, что это неправда…Мы сели, стали говорить. Я говорила с ним как с Изабелью или Мари Ламбер, доверчиво, дружески, свободно, как если бы речь шла не о нас с ним. Это была обычная тема, и мы обсуждали ее спокойно, непредвзято, как обсуждали сотни других. Я снова удивлялась его восьмилетнему молчанию. Он повторил:
— Ты говорила — умрешь от горя.
— Ты принудил меня сказать это. Казалось, мысль о неверности так пугала тебя.
— Да, пугала. Потому я и молчал, чтобы все шло так, как будто я тебе не изменял… В этом была какая-то магия. И, конечно же, мне было стыдно.
Я сказала, что мне особенно хочется понять, почему он заговорил именно в этом году. Он считает, что, с одной стороны, этого требовали его отношения с Ноэли. «Но так-же и потому, — сказал он, — что я имею право знать правду».
— Но ты не говорил правды.
— Из стыда, что лгал тебе.
Он обволакивал меня этим темным горячим взглядом, раскрывавшим передо мной всего его до самых глубин души, такого, казалось, бесконечно преданного, невинного и нежного, как раньше.
— Самая большая вина твоя в том, что ты усыпил мою бдительность. И вот в сорок четыре года я осталась без ничего: без профессии, без другого интереса в жизни, кроме тебя. Если бы восемь лет назад ты предупредил меня, я сумела бы сделать свою жизнь независимой и легче бы приняла возникшую сейчас ситуацию.
— Но, Моника, — сказал он в изумлении, — я изо всех сил настаивал семь лет назад, чтобы ты работала секретарем в «Медицинском обозрении». Это было тебе по силам. И ты могла в дальнейшем занять хороший пост. Но ты не захотела!
Я почти забыла об этом предложении — таким несвоевременным оно мне показалось тогда.
— Быть целый день вдали от дома и детей за тысячу франков в месяц — я не видела в этом смысла, — произнесла я.
— Именно так ты и ответила тогда. А я очень настаивал.
— Если бы ты сказал мне истинную причину: что я уже не была всем для тебя и что мне следует держать дистанцию, я бы согласилась.
— Я опять предлагал тебе работать, в Мужене. Ты снова отказалась.
— В то время мне было достаточно твоей любви.
— Еще не поздно, — произнес он. — Я легко найду тебе занятие.
— Ты думаешь, это меня утешит? Восемь лет назад в этом еще был какой-то смысл. У меня было больше возможностей чего-то достичь. А теперь…
На этом пункте мы застряли надолго. Я прекрасно понимаю, что возможность занять меня каким-нибудь делом облегчила бы его совесть. Но у меня нет желания ее облегчать. Я вернулась к нашему разговору первого декабря (памятный день!). Он действительно считает меня эгоистичной, деспотичной, назойливой?
— Даже со злости выдумать все это ты не мог.
Он поколебался, улыбнулся, стал объяснять. Мои недостатки проистекают из моих достоинств. Я всегда здесь, всегда начеку. Бесспорно, это ценно. Но иногда, например, когда плохое настроение, это утомительно. Я так предана прошлому, что забыть какую-нибудь мелочь — преступление, а меняя мнение или вкусы, чувствуешь за собой непонятную вину. Пусть так. Но давала я ему повод затаить на меня обиду? Десять лет назад он был в обиде на меня, я знаю. Мы много ссорились. Но все кончилось хорошо. Ведь он поступил так, как хотел, и с течением времени я поняла, что он прав. А в отношении нашего брака, считает ли он, что я принудила его? Вовсе нет, мы все решили вместе…
— Ты тогда упрекнул меня, что я не интересуюсь твоей работой.
— Я несколько жалею об этом, правда. Но еще более достойно сожаления было бы, если бы ты принуждала себя интересоваться этим в угоду мне.
Его голос звучал так ободряюще, что я осмелилась задать вопрос, который тревожил меня больше всего:
— Ты сердишься на меня из-за Колетты и Люсьенны? Они не оправдали твоих надежд, и ты считаешь, что в этом моя вина?
— На каком основании я должен быть разочарован? И на каком основании я могу возлагать вину на тебя?
— Тогда почему ты говорил с такой ненавистью?
— Ах! Положение совсем не просто и для меня тоже. Я недоволен собой, и это так несправедливо отражается на тебе.
Так сладостно было говорить с ним по-дружески, как когда-то. Все трудности казались ничтожными, проблемы распадались в прах, события таяли, правда и ложь тонули в переливах неуловимых оттенков. Ничего, в сущности, не произошло. Еще немного, и я поверила бы, что Ноэли не существует. Обман воображения, фокус. На деле — эта болтовня ничего не изменила. Просто вещи были названы другими именами, но все осталось на своих местах. Я ничего не узнала. Прошлое все так же темно. Будущее — так же неопределенно.
Вторник, 15 декабря. Вчера вечером я решила продолжить неприятный разговор, затеянный после обеда. Но Морису нужно было поработать после ужина, а кончив, он хотел лечь.
— Мы достаточно говорили сегодня. Все выяснили. Мне завтра рано вставать.
— В действительности — мы так ничего и не сказали. Он спросил с покорным видом:
— Что бы ты еще хотела от меня услышать?