Ох, как давно я не писала в свой дневник! Как много, с одной стороны, поменялось в моей жизни. А с другой, я все там же и с тем же.
Хотя нет. В моей жизни появился еще один человечек. Это – моя доченька Елеся, Еленка, Еленушка. Ей уже больше двух лет. Все свободное время – я с ней. Она – свет в окошке для меня, ясное солнышко в трудные дни, милый журчащий ручеек, который не дает замерзнуть душой в этом ужасном мире.
Но она – и мостик между мной и Матвеем. Дочка любит его, да так, что я даже ревную.
Помню разговор между нами, когда мы придумывали имя.
– Давай назовем Леной, – предложил Матвей.
Я обрадовалась. Ведь моя мама – тоже Лена. Буду смотреть на дочку и вспоминать маму.
Но через несколько секунд засомневалась, потому что муж завершил свою речь так:
– … в честь Владимира Ильича Ленина.
О, нет! Не хочу! А он уже наклонился над кроваткой, где лежала наша девочка и проговорил ласково:
– Ленка, привет!
– Никаких Ленок! – возмутилась я. – Не порти имя…
Матвей удивленно поднял брови, нахмурился. И я поняла, что мы сейчас поругаемся, пока выбираем имя ребёнку…
В общем, я зову малышку только Елена, или Елеся, или Ёлка. А он, разумеется, Леной…
Итак, я замужем уже почти три года. Мой муж курит, ходит в кожаной куртке и с наганом, ненавидит буржуазию и мечтает совершить мировую революцию. Вечерами он часто отправляется на встречи с товарищами по партии, а я остаюсь одна. Хорошо, что он не настаивает, чтобы я ходила с ним. Не люблю разговоры о Ленине, Марксе, Энгельсе. Они – эти невидимые создатели революции в России – лишили меня семьи. Где там сейчас мои родители и братик?
То обещание Матвея – помочь мне воссоединиться с ними, – кануло в лету. Конечно, он не виноват. Страна закрыта для постороннего мира. Никто не приезжает к нам из-за границы. Никто не ездит ТУДА. И все равно я виню его. Не за закрытость границ. А за то, что когда-то стала его женой, поверив в чудо.
Разумеется, я так ничего и не знаю о своей семье. Но верю, что все у них хорошо. Ведь революция не коснулась Швейцарии, однако так тяжело жить и не ведать, как они там. А им, наверно, труднее. Особенно, если они знают, что творится в России. Может, мои родные думают, что меня и в живых уже нет. Но я жива, и даже умудрилась выйти замуж. Также у меня есть доченька. Но… тётя была права: мы бы не выжили без Матвея.
Уже третий месяц на дворе двадцать первый год. В стране по-прежнему все не так просто. Хотя война и закончилась. У нас в Полянске все заводы закрылись после революции и так больше не были открыты. Ходят слухи, что на Украине и в Сибири восстали крестьяне. Всё из-за продразвёрстки и голода. А моряки Кронштадтского гарнизона выступили против репрессий большевиков и экономического развала в стране. Вслух, конечно, об этом не говорят – за это могут расстрелять как врага народа и революции. Но в своих кругах шепчутся.
Что же такое получается? Как раз те, кто воевал на свободу и лучшую жизнь рабочих и крестьян, сами же и недовольны?
Я не удержалась и высказала это Матвею. Думала, что он начнет защищать большевиков и их идею о мировой революции, но он только нахмурился и ничего не ответил.
Потом в глазах его мелькнул страх:
– Саша, смотри, ни с кем это не обсуждай. Пожалуйста!
Я обиженно пожала плечами: что я, не понимаю, что ли?
Но через несколько дней он примчался с сияющими глазами:
– Сашенька, помнишь наш недавний разговор? Кто думал, что большевики делали что-то неправильно, просто ошибались. Ленин – молодец! Каждый его шаг продуман до мелочей. Все предыдущие меры были необходимыми для новых решительных шагов. Скоро жизнь изменится до неузнаваемости. Ленин объявил о введении новой экономической политики, сокращенно – НЭП. Продразверстка отменена. Даже разрешена частная торговля, – он остановился вдруг, нежно заглянул мне в глаза и добавил осторожно: – И еще… особая новость, которая, думаю, тебя обрадует. Съезд партии постановил начать дипломатические и торговые связи с Европой.
Конечно же, я обрадовалась. Но не очень сильно. Просто верилось с трудом, что от тех злыдней, которые превратили Россию в руины, можно ожидать чего-то доброго.
Матвея назначили директором детского дома в нашем городе. Велели подыскать помещение, приготовить его к приему детей. Теперь он с утра до вечера рыскал по городу в поисках не только здания, но и воспитателей, мебели, продуктов…
Так редко бывали изменения в нашей жизни. Но однажды произошло невероятное!
Лучше по порядку.
Когда Матвей подыскивал помещение для будущего детского дома, то доказал кому-то, что бывшее здание гимназии-приюта, где мы – я, он и Елеся – проживали в комнате-классе, будет лучшим для этой цели. Поэтому однажды вечером сообщил мне новость:
– Так как здесь будет вскорости детский дом, нам дают комнату. Саша, сходим, посмотрим?..
…Неисповедимы пути Господни! Очередной раз я в этом убедилась, когда Матвей привел меня к дому, куда вскорости предстояло переехать.
Всю дорогу, пока мы шли, я по сторонам не смотрела, а изучала свои поношенные сапоги и думала о том, что наверно и мне, и тёте могут предложить вернуться в гимназию в качестве учителей. Я так углубилась в свои мысли, что, когда Матвей остановился, уткнулась лбом в его спину.
– Вот он! – объявил мой муж, оборачиваясь ко мне.
Я подняла голову, посмотрела в том направлении, куда он указывал и… увидела дом Алексея.
Пульс учащенно забился: мой не переключившийся мозг решил, что Матвей показывает не на дом, а на неизвестно откуда появившегося Алешу.
Но Матвей между тем пояснял, не подозревая, какие панические мысли рыскают в моей голове:
– Здесь пока еще никто не поселился. Если поспешим, будем первыми. Но ключ мне уже выдали. Так что, пойдем, посмотрим?
До меня дошло: мы будем жить в этом доме! Как же так? Разве такое возможно?
Но Матвей уже тащил меня за руку.
В сильном волнении я переступила порог дома человека, которого совсем недавно любила до безумия. Все же, при каких странных обстоятельствах я посещаю этот дом впервые. И не Алексей пригласил меня сюда. И не он встретит сейчас… А может, он здесь живёт? Ведь нам пришлось потесниться в доме тети, когда туда подселили несколько семей рабочих?
– А где хозяева? – осторожно спросила я Матвея.
– Не знаю. Наверно, сбежали за границу.
«Он не знает, чей это дом», – с облегчением в душе сделала я вывод.
Ключ лязгнул в замке. Матвей толкнул плечом дверь, и первым шагнул в дом. Я переступила через порог следом за ним.
Похоже, что здесь уже не жили несколько месяцев. Пол был покрыт слоем пыли, ошметки ее лежали также и на мебели.
Длинный коридор привел нас в гостиную с камином. Она еще не потеряла своего былого очарования: красный кирпич для очага, обрамленный золотистой металлической рамкой, два больших мягких кресла, тяжелые бордовые занавеси с золотыми кистями. А на стенах – картины. Странно, что все сохранилось, как при бывших хозяевах: никто ничего не растащил и не разграбил. Может, здесь кто-то жил из руководства? Мозг услужливо сунул мне картинку, когда я увидела выходившую в ворот женщину с двумя малышами. Может быть, жена какого-нибудь комиссара?
Я подошла к одной из картин и обмерла: это был автопортрет хозяина дома – Алексея. На меня смотрели его глаза цвета гречишного меда, а знакомая до боли улыбка задевала самые сокровенные струны души. Неужели я до сих пор люблю его? Неужели эти страшные последние годы жизни не убили во мне чувство к нему?
Воспоминания вернули меня в прошлое. Я снова вспомнила наши долгие прогулки у моря и первые поцелуи.
– Правда, здесь хорошо? – голос Матвея вернул меня в настоящее.
Я торопливо отошла от стены. Если он заметит картину, у которой я стояла, и узнает на ней Алексея, этого автопортрета мне больше не увидеть никогда.
– Да, мне тоже нравится, – отозвалась я. – А сколько семей здесь будет жить?
Матвей хитро улыбнулся, прежде чем ответить.
– Ты себе не представляешь! Только две. Или три. Еще не решено. Дом не очень большой. У дома три выхода. Можно отгородиться так, что у нас будет маленькая, но своя квартира. А в ней – эта комната и еще совсем крошечная. Пойдем, покажу.
Он взял меня за руку, потащил за собой и при этом продолжал возбужденно объяснять:
– Вторая семья будет заходить с другого крылечка. Пока я не знаю, кто они будут. А третьей семьи, возможно, и не будет. Здесь хотят организовать ленинскую библиотеку…
Между тем, через короткий коридор мы попали в маленькую спальню, в которой стояла высокая и широкая кровать с нежно-розовым атласным покрывалом, на котором были вышиты ангелочки в облаках.
– … У бывшего хозяина было очень много книг…, - продолжал между тем Матвей. – Ты потом посмотришь, что можно оставить, а что не нужно – выбросим. Я договорился: ты будешь работать в этой библиотеке!
Я еще не успела переварить фразу «… а что не нужно – выбросим», как следующие за ними слова Матвея удивили меня не меньше:
– Я?! В библиотеке?!
– Да… Тебе не хочется?
– Нет, мне очень нравится, – искренне созналась я. – А как же школа?
– Здесь тоже будет ликбез, но только не слишком часто и для определенного круга. Я тебе потом покажу комнату для библиотеки: она не очень большая. Там войдет за раз человек десять.
– А сейчас там закрыто? Ты не можешь мне показать?
– Могу…
Я в последний раз бросила короткий взгляд на автопортрет Алексея и заспешила за Матвеем…
Мы переехали – хотя слово это звучит несколько странно. Вещей у нас было немного. Тем не менее, именно после того, как каждый из нас принес в бывший дом Алексея своё, началась наша семейная жизнь в новом доме.
Может, от того, что мы теперь жили отдельно, без соседей, я успокоилась и почувствовала в своей душе умиротворение. В принципе, жаловаться мне было особе не на что.
Ни я, ни мои близкие – тетя и Гертруда – не испытывали голод и холод.
Матвей был без сомнения хорошим мужем и отцом. И характер его мне нравился: никогда не закричит, не упрекнет в чем-то. Пока мы жили в «муравейнике» с бывшим названием «Гимназия-приют», я насмотрелась на в семьях рабочих: страсти на фоне драк и пьянок были обычным явлением. А у нас царили мир и тишина. Спорить было не о чем, потому что практически Матвей всегда со мной соглашался. Он не препятствовал моим частым походам к родственникам, и по возможности, сам сопровождал меня. А если не мог, находил солдатика быть моим компаньоном.
Но я все равно никак не могла пустить Матвея в своё сердце и свою душу – жила в собственном узком мире, наполненном воспоминаниями о прошлом. Так тоже бывает: живем, не ссоримся, а любви нет.
Я привыкла к людям его круга. Большинство из них были вполне нормальными людьми. Да, не ухоженными. Да, от них несло потом и дешевым табаком. Но они умиляли порой своей жаждой построить новый, счастливый мир… Возможно, Матвей не посылал любого, а выбирал лучших. Мне этого знать было не дано.
И работа в библиотеке мне понравилась. Я настояла на том, чтобы мы не выбросили ни одной книги. «Когда-нибудь, возможно, – объясняла я Матвею, – писатели, которых Страна Советов сейчас не признает, позднее будут изучаться. Поэтому мы не можем выбрасывать книги, ценность которых нельзя оценить сегодня». Матвей не смог меня переспорить, и это спасло жизнь книгам. Мы перенесли их на чердак и оставили там до лучших времен.
Два, иногда три раза в неделю в библиотеке устраивался ликбез.
И хотя в моей жизни произошли улучшения, Россия по-прежнему была в отчаянном положении. Не хватало еды, угля. Город кишел беспризорниками и калеками. Везде процветала преступность…
В те вечера, когда Матвея нет дома, я достаю свой дневник и начинаю туда записывать события, случавшиеся со мной.
Кстати, я нашла замечательное место прятать свои записи. Случайно Матвей задел плечом картину с автопортретом Алексея, и она упала на пол. Рамка треснула. Сначала я расстроилась. Но потом заметила, что рамка раскололась очень удачно: теперь между фанерой сзади рамки и картиной образовалась щель. Именно туда я сейчас и прячу свои дневники. (Их уже не одна тетрадь.) Картина все время висит на стене и то, что рамка немного сломана, незаметно. А дневники лежат внутри. Догадаться об этом трудно. Так что получился очень хороший тайничок.
Но часто писать я все равно не могу. Если Елеся со мной, мы весь вечер чем-нибудь занимаемся: читаем, рисуем, шьем из лоскуточков одежку для куклы. Если дома Матвей, тут уж понятно, что дневник достать я не могу. А иногда, даже когда мужа нет дома, к нам вечером приходят учиться рабочие. И я провожу занятия в библиотеке.
Были перенесены в наше новое жилище и две другие картины: с Никиткой и со мной.
Когда я одна или дочка спит, то сажусь на стул напротив стены, где висят три дорогих моему сердцу картины, и смотрю, смотрю, смотрю… Они – часть моей прошлой жизни. Моей лучшей части.
Я смотрю на НЕГО – Алексея – и думаю: где же он сейчас, что делает, помнит ли обо мне?
Смотрю на портрет Никитки. На картине ему – двенадцать. А ведь прошло уже почти шесть лет с момента разлуки. Он уже совсем взрослый, мой милый братик.
Потом смотрю на себя.
Какой же я была тогда счастливой! Хотя, помнится, в тот день, когда Алексей делал набросок, я чувствовала себя ужасно несчастной. Ведь меня собирались выдать замуж без моего согласия. И все же глаза лучатся.
Не вернуть то время больше, не вернуть…
У меня будет второй ребенок.
Сначала я испугалась – время нынче совсем не то для появления на свет новой жизни. Но потом, успокоившись, даже обрадовалась: появится еще один маленький человечек, родная душа. Если будет мальчик, назову его Никитой, как брата. Если девочка… Не знаю. Может, именем тети.
Мысль о ребенке согревает меня. Но я пока ничего не говорю Матвею. Пусть хоть какое-то время это побудет только моей тайной.
Так прекрасно ощущать внутри себя присутствие новой жизни!
Когда невозможно изменить свою жизнь так, как хочется, надо просто жить. И находить радость в малом. Наверно, уже никогда мне не встретить свою семью. Наш разговор с Матвеем на эту тему давным-давно забыт. Ну, и что тут поделать? Буду жить одним днём и радоваться тому, что сегодня даёт мне Бог.
Вчера случилось невероятное. До сих пор сердце мое трепещет от воспоминаний.
Как обычно, в одиннадцать утра, я перешла из нашей половины дома в библиотеку. До обеда посетители являлись редко. Но я всегда придерживалась расписания работы библиотеки и в нужное время была на месте.
Звякнул дверной колокольчик, и я привычно обернулась, чтобы поприветствовать посетителя.
И обмерла. Только что внутрь шагнул Алексей! Я узнала его сразу, в ту же секунду, как только увидела. Хотя одет он был как рабочий: старая куртка, заправленные в сапоги брюки…
А вот он меня не узнал! Да и почти не посмотрел в мою сторону. Так, мельком, из вежливости, чтобы поздороваться. Прошел к книжным полкам. Стоял, смотрел, нежно касался корочек.
Я молча наблюдала за ним, стараясь утихомирить свое взволнованное сердце.
Наконец он обернулся.
– Я не вижу здесь книг графа Толстого, – с холодинкой в голосе произнес он.
– Они на верхних полках, – сглотнув комок, образовавшийся в горле, отозвалась я.
И тут он меня узнал.
– Саша? Вы?!
– Я, Алексей! А я вас сразу узнала…
– Правда? – он слабо улыбнулся. – Трудно поверить в это… Вы тут работаете?.. Хотя… что я спрашиваю… Среди пролетариев не так много читающих, – я почувствовала сарказм в его словах.
– Впрочем… не будем портить эту замечательную минутку. Сашенька! Я так рад встретить вас снова! Это просто чудо, что мы увиделись с вами в моем доме. Точнее, в моем бывшем доме. Вы знаете об этом?
Я едва кивнула, все еще пытаясь усмирить вспыхнувшее во мне волнение.
– Знаете? – удивленно переспросил он, не ожидавши такого ответа.
Да, конечно же, предполагалось, что я не должна знать ничего подобного. Ведь тогда в семнадцатом, когда я увидела Алексея, зашедшего в этот дом с какой-то женщиной, он меня не заметил. Объяснять ему сейчас причину моей осведомленности мне не хотелось. Поэтому я постаралась увести разговор в сторону:
– Я – тоже… очень рада, …Алеша.
Я произнесла его имя и так сладостно стало на душе! Так горячо и празднично!
– Вы похудели, – с любопытством разглядывая меня, сообщил он. – Но все такая же прекрасная. Как все же я рад нашей встрече! Сейчас почти никого не встречаю из прошлого. Часть моих знакомых и друзей были убиты во время Красного Террора. Некоторые умерли от голода, болезней или холода. Немногие ушли в армию. Кто-то иммигрировал… Действительно, где ж найти кого-то из людей нашего круга? – он грустно вздохнул. – Жизнь перевернулась. Свет превратился во тьму. То, во что мы верили, исчезло. Страна стала похожа на преисподнюю… Слышали, как они называли подростков, которые воевали против белых? Красные дьяволята. Они вкладывают в это слово СВОЙ смысл. Но дьявол – он везде дьявол. И гордиться здесь нечем.
– Алеша, как вам удалось выжить? Честно говоря, я думала: вы давно оставили Полянск и уехали куда-то.
– Со мной случилось чудо. Меня уже вели расстреливать по какому-то гнусному обвинению. Потом неожиданно вернули в камеру. Я сидел там и ждал утра. Последнего в моей жизни утра. Вы себе не представляете, ЧТО чувствует человек, которому осталось жить несколько часов! Но потом меня вывели из камеры и посадили в машину. Я ничего не мог понять. Затем оказался в какой-то комнате, где за столом сидел человек в военной форме. Он спросил меня:
«– Вы художник?»
Я, ничего не понимая, кивнул.
«– Вы-то нам и нужны. Сможете рисовать революционные плакаты?»
Я не стал ломаться, а сразу согласился. С тех пор дела мои пошли в гору. Я рисовал не только революционные плакаты, но и красных командиров, героев войны. За это мне платили жалование и давали спецпаек. Так я и выжил. А потом женился на рабочей, чем укрепил свое положение в обществе. (Алексей горько расхохотался). Вы помните, что раньше значили эти слова: «положение в обществе»?.. К счастью, моя жена меня любит. А так как ее активность в жизни коммунистической партии – это как вечный двигатель, она пользуется большим авторитетом. Ну, и я вместе с ней, под крылом ее авторитета и почитания! – он снова рассмеялся, а мне почему-то стало грустно.
Вот как бывает! Раньше девушки (и иногда юноши тоже) стремились найти себе суженого или суженую по расчёту, чтобы укрепиться в жизни. И сейчас получается что-то вроде этого. Если твой муж или твоя жена из пролетариев, считай, что тебе повезло.
– То есть вы сейчас женаты? – переспросила я, скрывая свои чувства.
– Представьте себе. Но я это браком не считаю. Не в церкви. И батюшкой не освящено. Что же это за женитьба?
– А дети у вас есть?
– Не поверите, Сашенька, двое! Подрастают бастрюки.
Что-то больно кольнуло меня. Неприятное слово «бастрюки» царапнуло слух и душу. Нет, мои дети – не бастрюки. Они даны мне Богом. И пусть кто угодно думает что угодно! Даже Алексею не позволю обидеть своих кровиночек!
– Вы их не любите?
Алексей расхохотался, закинув голову вверх. Я вспомнила, что именно эта его манера смеяться сводила меня с ума.
– Вы все та же, Саша. Прямолинейные вопросы – это всегда было вашей характерной чертой.
Я слабо улыбнулась на этот сомнительный комплимент.
– Люблю, конечно, – ответил запоздало на мой вопрос Алексей. – Но вырастут они не такими, какими бы мне хотелось их видеть. В таком окружении ничего хорошего из них не выйдет. Так что пусть растут как растут.
– Мальчики, девочки?
– Что? А… это… Два мальчика. Один за другим родились. Ну, а вы-то как? Как вам удалось сюда устроиться?
Мне очень не хотелось ему ничего рассказывать. Я представила, как он засмеется, откинув голову, а потом скажет что-то типа того: «Видите, я же говорил! Если в вашей семье один относится к большевикам, второму, считай, повезло!»
– Случайно, – тихо ответила я.
Меня спас от его дальнейших расспросов посетитель. Дверь открылась, звоночек тренькнул. Мы с Алексеем одновременно обернулись. И вошел солдат. Постукивал по полу разными по звучанию звуками при ходьбе, потому что одна нога у него была в сапоге, а вместо второй – деревяшка, торчавшая из завязанной в узел штанины.
– Здорово, товарищи, – зычным и слишком громким голосом произнес он. Обычно так разговаривают люди, которые плохо слышат. Бедный, покалечила его война. – Тут, что ли, библиотека?
– Да, проходите, пожалуйста, – улыбнулась я ему.
Алексей быстро попрощался.
– Сашенька, я зайду еще как-нибудь, – тихо сказал он. – Очень рад был встретить тебя здесь! – последние слова прозвучали очень искренне.
Он кивнул солдату и быстро направился к выходу. Больше уже не обернулся. Я грустно посмотрела ему вслед и подавила вздох.
Тут же поймала хитрый взгляд солдата:
– Что, милок твой?
– Нет, что вы! Обычный посетитель! – горячо ответила я и почувствовала, что краснею. Да и страх не замедлил появиться: в «особое» время живем, лишние пересуды опасны для жизни…
«Зайду еще как-нибудь» случилось уже на следующий день. И потом Алексей зачастил: появлялся каждый день в библиотеке, объясняя это тем, что ему по пути на работу.
Я радовалась его приходам, но виду старалась не подавать: оставалась с ним ровной и спокойной. Он женат, я замужем. То, что было, никогда не вернуть. Надо быть разумной и не делать ошибок.
Но Алексей так не думал. Сначала он нежно брал меня за руку при разговоре и заглядывал в глаза. Потом стал целовать мои пальчики. А я все больше и больше начинала бояться этих встреч. И себя. Сердце мое пело от неожиданно вернувшейся и расцветавшей с необычайно быстрой скоростью любви. Но песня эта была очень тревожной. И слово к сердечному песнопению напрашивалось другое: сердце не пело, оно ныло.
Больше всего на свете я боялась, что Матвей узнает об этих визитах. Тогда может случиться страшное. Он не простит такого ни мне, ни Алексею. Но Матвей был весь в работе, уходил рано, а приходил поздно.
Вечером, сидя у камина, я вспоминала взгляды Алексея, легонько трогала свои перецелованные им – каждый в отдельности – пальцы. А сердце учащенно билось и не соглашалось подчиняться разуму и логике.
Мне стал он сниться каждую ночь. Причем сны были тревожными. К утру же перерастали всё в одно и то же видение: наступала снова та далёкая ночь, когда стреляли под нашими окнами, и мы втроём – тетя, Гертруда и я – ложились в постель, не раздеваясь, на случай, если произойдет что-то непредвиденно ужасное. Только теперь с нами был и Алексей. Он был рядом со мной, лежал, обняв меня, и при каждом выстреле прятал своё лицо, уткнувшись в моё плечо…
Матвей стал замечать, что со мной творится что-то неладное. И пару раз он даже спросил меня беспокойно:
– Саша, у тебе ничего не случилось?
А второй раз:
– Ты случайно не заболела?
Да, заболела. Заболела снова, как почти пять лет назад. И болезнь эта называлась «любовь». Болезнь, от которой нет лекарств и которая может изменить твою жизнь до неузнаваемости. Где бы я могла сейчас быть, не сбеги тогда с парохода? Был бы в моей жизни Матвей? Нет. Все бы было по-другому. Возможно, переболев любовью к Алексею, я встретила бы другого мужчину и снова влюбилась.
А сейчас, уже повзрослевшая, осознавала, что просто обязана держать над собой контроль.
– Все хорошо, Матвей, – ответила я и занялась чем-то, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Муки совести, мои страхи и стоны бушующего в груди сердца переплелись в один змеиный клубок, который заставлял меня жить в постоянном трепете. Вскоре это стало невыносимо. Ведь в любой момент я могла сорваться и наделать глупостей.
Поэтому твердо решила: в следующий раз, когда Алексей появится в библиотеке (а это, скорее всего, будет завтра), я скажу ему, чтобы он больше никогда не приходил сюда! Алеша уже знает, что я тоже не одна. Правда, он не смеялся, когда услышал об этом. Погрустнел и произнес со вздохом:
– Как нам не повезло родиться в этот период истории! Возможно, родись мы на двадцать лет раньше, МОГЛИ БЫ СОЗДАТЬ ЧУДЕСНУЮ СЕМЬЮ, родить детишек и жить счастливо.
– Но наши дети все равно бы попали в это время, в революцию, – только и нашлась, что ответить, я. Его слова о счастливой семье очень взволновали меня.
Хотя я вроде рассказала ему о Матвее, о том, как познакомились и что уже женаты не первый год. Но о том, что жду ребенка, сказать ему не смогла. Боялась, что он обзовет моего неродившегося малыша «бастрюком»…
На следующее утро я была полна решимости осуществить задуманное. Но… Алексей не пришел. Не пришел он и на следующий день. И через день… И так в течение целой недели.
Я стала волноваться. Неужели Матвей узнал о наших встречах, проследил и сотворил что-то с ним?..
Но именно в тот день, когда уже вечером я собиралась задать Матвею прямой вопрос в лоб, в библиотеке с утра появился Алексей. Все случилось как обычно. Дверь открылась, звякнул колокольчик, я обернулась и увидела его. Он улыбался мне. А я, неделю прожившая на нервах, первое, что сделала, спросила:
– Алексей, что-то случилось? Почему вас не было целую неделю?
И тут же, глядя на его довольное выражение лица, прикусила губу: мне не следовало показывать ему, что я волновалась.
– Вы беспокоились обо мне? – радостно спросил он. – Ну, простите меня, Сашенька. Я и не думал, что имею такое влияние на ваше настроение.
«О! Знал бы ты, дорогой мой человек, КАКОЕ влияние ты на меня имел всегда!»
– Дело не в этом, Алеша. Просто я хотела поговорить с вами. А вас все нет и нет. Раньше вы ходили каждый день. Вот я и подумала, что могло что-то случиться.
– Нет, все нормально. Просто пролетарии подкинули срочную работу. Надо было все завершить вчерашним днем… А о чем вы со мной хотели поговорить?
Он уже подошел ко мне и взял мою руку. Поднес ее к своим губам и стал целовать мои пальцы.
– Алексей, подождите! – я почувствовала, что моя решимость с этими поцелуями тает как масло на сковородке. Поэтому довольно резко вытянула свою руку из его ладони. – Я как раз хотела вас попросить не приходить сюда больше.
Его брови удивленно взметнулись вверх.
– Вы ждали меня целую неделю, чтобы попросить больше не приходить сюда?
Он расхохотался, запрокинув голову назад. (Боже, он делает это специально!)
– Очень оригинально, Сашенька! Именно в вашем духе.
– Вы должны понимать, Алексей! Вы женаты, я замужем. Мой муж – не просто рабочий. И это может быть опасно для вас – если он и вы встретитесь.
– Опасно? Не понимаю.
– Он вас уже один раз спас. Он не сделает это снова, если узнает, что мы с вами встречаемся.
– Не понимаю…, - опять повторил Алексей и нахмурился. – Что вы имеете в виду?
– Тогда именно я попросила его помочь вам.
– Ааа, я вспомнил. Меня спросили о вас. Я сказал, что не слышал такое имя…
– Нам нельзя встречаться! – снова в отчаяньи повторила я.
– Встречаться? Вы называете ЭТО «встречаться»? И потом… не понимаю… Кто меня спас? Ваш муж? А кто он?
В этот момент дверь открылась, звякнул колокольчик. И я вздрогнула от неожиданности: на пороге стоял Матвей.
Он зашёл в библиотеку. Дверь не придержал, и она за ним громко хлопнула. Я вздрогнула от этого звука, как от выстрела.
Матвей подошел. Посмотрел на меня, потом на Алексея. Сказал:
– Так я и знал. Без бывших ухажеров здесь не обошлось.
– Что вы имеете в виду? – спросил Алексей, и я заметила, что у него начала дергаться щека. – Я просто зашел в библиотеку.
Похоже, он сразу понял, кто такой Матвей.
Я молчала, тревожно наблюдая за мужем.
Матвей остановился напротив меня, посмотрел мне в лицо.
– Что молчишь, Саша? Нечего сказать в свое оправдание?
Я видела, что внутри у него все кипит, глаза полны гневом, и только усилием воли он себя сдерживает.
Алексей снова попытался вставить слово:
– Я не понимаю, почему вы ругаетесь? Я – просто посетитель.
Матвей обернулся к Алексею, сжав кулаки так, что косточки на пальцах побелели. Все задрожало во мне от плохого предчувствия: сейчас он его ударит – это в лучшем случае!
– Посетил? – переспросил Матвей сквозь зубы. – Теперь пшел вон! А если узнаю, что ты хоть пальцем к ней притронулся…
Матвей именно так и сказал «пшел». Это прозвучало настолько презрительно, что Алексея качнуло как от пощечины. Матвей не договорил, что будет, если… Но видимо, после тех испытаний, которые когда-то пришлись на долю Алексея, повторять второй раз не пришлось. «Моя любовь» побледнела, но попыталась горячо оправдаться:
– Верьте, я ничего не сделал плохого!
В моих ушах это прозвучало не как оправдание моих поступков, а как желание выбелить себя. В сердце кольнуло.
– Не слышал?! – не глядя на него, сквозь зубы процедил Матвей. – Убирайся!
Алексей даже мельком не взглянул на меня и торопливо зашагал к двери. Колокольчик звякнул, дверь за ним захлопнулась.
Я закрыла глаза. Мне было безумно страшно: и за тетю с Гертрудой, и за себя, и за Алексея. И за еще за неродившегося малыша. И за Елесю, которую Матвей может отобрать у меня, а я ничего не смогу сделать против. Что же я натворила! Ну, почему я сразу не сказала Алексею не искать встреч со мной?
– Пойдем, – устало сказал Матвей.
Я открыла глаза. Он не смотрел на меня. Стоял хмурый, ссутулившийся. Потом, повернувшись ко мне, взял за руку и повел на нашу половину.
Я не сопротивлялась. Покорно перебирала ногами, ведомая им. Устала я. Хочу уткнуться в подушку, укрыться с головой одеялом. И – спать, спать, спать, пока не закончится этот ужасный сон, называемый «настоящее»…
…Он усадил меня на кровать, сам встал напротив.
– Давно он сюда ходит?
У меня не было ни сил, ни желания отвечать, объяснять, оправдываться. Внутри гулкой болью звенела пустота. И страх.
– Нет, не очень… Это произошло случайно… Он зашел в библиотеку и узнал меня…
– Между вами было что-то?
– Нет, – покачала я головой. – И не могло быть.
– Почему? Ты ведь до сих пор любишь его! Так?
Он всё-таки запомнил, что я любила Алексея, – невольно отметил мой воспаленный мозг. Знал, но никогда не попрекал.
– Нет. Все прошло… Просто он – человек из прошлой жизни. И я была рада его видеть, – соврала я, не глядя на мужа.
– Не верю… Саша, посмотри мне в глаза.
Конечно же, он знал о моей слабости, что врать я не умею, особенно, если смотрю на человека.
Я не подняла голову. Тихо произнесла, оправдывая и Алексея, и себя:
– Он женат, Матвей. И я – замужем. Ты забыл, кто мой муж?
– Как будто это что-то меняет.
– Ты почему-то плохо думаешь обо мне. Я заслужила это?
Матвей вдруг опустился передо мной на колени, прижался головой к моим ногам, обхватил меня сзади за талию..
Я испугалась его порыву, вся напряглась, застыла.
Он взял мои ладошки, лежавшие на коленях, уткнул в них свое лицо. Я почувствовала, какое оно горячее. А потом поняла, что он… плачет!
– Саша… Ты – единственный мне родной человек… У меня нет ни родителей, ни братьев, ни сестёр. Ты, только ты – моя семья. Ты понимаешь, что мне очень больно сейчас? Я не вынесу твоего предательства…
Наверно, мой страх, основанный на том, что Матвей может забрать дочку, заморозил во мне сострадание к нему – я не почувствовала жалости. И даже хотела спросить его: а как же товарищи по партии, Ленин, рабочие всех стран? Но вовремя остановилась. Похоже, ему действительно сейчас было невыразимо плохо. Запоздалая жалость подкралась ко мне и сжала сердце. Ведь и я сама сейчас могу по пальцам пересчитать тех, кто действительно волнуется за меня, кому я искренне нужна.
– Я не предала тебя, – прошептала я, глотая комок, подкатившийся к самому горлу.
Мне вдруг стало трудно дышать. Что такое предательство? Когда любишь одного, а выходишь замуж за другого? Когда мечтаешь об одном, а рожаешь детей от другого? Когда хочешь быть с одним, а убеждаешь другого в том, что любимый человек для тебя ничего не значит?
И от своих собственных слов мне вдруг стало невыносимо тоскливо. Безысходность моего положения сжала все внутри с такой силой, что показалось: я сейчас умру.
«Может, и лучше?» – мелькнула трусливая мыслишка.
И тут же внутренний голос твердо заявил:
«Нет! Помни о дочке, о тете Тамаре и Гертруде. О родителях, Никитке. И еще о том малыше, кто тихонько растёт внутри. Им будет очень больно, если со мной что-то случится. Пусть родители не знают, где я и как живу. Они даже не знают о Еленочке. Но они очень хотят, чтобы со мной все было хорошо. По крайней мере, чтобы я была жива.»
Матвей между тем по-прежнему сидел, уткнувши нос в мои ладони, и ничего не говорил. Потом раздалось тихое:
– Я тебе верю. И люблю тебя… Но пусть он больше не приходит. Хорошо?
– Хорошо… Я думаю, что он и сам понимает и не придёт больше.
Он сел рядом со мной, притянул к себе, поцеловал в губы. Я не ответила на его поцелуй.
Матвей подавил вздох, встал.
– Пойду я. На работу надо.
Глаза у него были красные. Я промолчала и не попыталась удержать его.
Матвей вышел, не оборачиваясь и не прощаясь.
Мне не хотелось жалеть его, хотя внутри что-то тревожно гудело. Но я пыталась задавить ненужное чувство сострадания к Матвею. Он – чужой! Пусть, если хочет, любит. Но я не отвечу ему тем же ни-ког-да!
Я уткнулась лицом в подушку, натянула на голову одеяло.
Спать! И пусть все закончится, когда я проснусь! Уже проваливаясь в сон, я пробормотала:
– Уйду завтра к тете. Не хочу здесь находиться. Будем втроем растить детей и счастливо жить. И пусть только попробует меня вернуть обратно!
Потом я будто полетела вниз. Но это был приятный полет. Яркий солнечный день. Внизу – вода, я, как птица, приближаюсь к ней, расправив руки словно крылья. Мне весело, спокойно и радостно.
Нет тревог, нет забот, нет Матвея. Ничего плохого нет!..
Конец этой тетради.
Когда закончился рабочий день, я отправилась искать тетю Мотю. Но ее нигде не было.
Увидев Романа у входных дверей музея, спросила:
– Не знаешь, Рома, Матрена Ивановна еще в музее?
– Нет, она уже домой ушла, – ответил Ромэо и тут же включил свою пластинку: – Сеня, мне надо с тобой поговорить!
– Sorry, Ром, я опаздываю… Пока-пока, – и рысью побежала домой.
От событий сегодняшнего дня я чувствовала себя морально и физически истощенной. Операция под названием «Возвращение блудных картин» с треском провалилась. Конечно же, это изрядно меня потрепало. Но когда ты частенько попадаешь в разные передряги, приходить в чувства после подобных событий проще. К тому же, день еще не закончился. Так что просто продолжим решать проблемы, не впадая в депрессию и истерику.
Уже подходя к дому, в голову опять пришла та же мысль, которая посещала меня недавно: «А что, если в квартире картин уже нет?» Полежали себе временно и отправились туда, куда нужно. Я была на работе достаточно долго, чтобы хватило времени их забрать… Это было бы замечательно. Хотя очень мне интересно все-таки узнать подробности этой истории. И особенно участие в ней Глеба. Но если бы мне сейчас предоставили выбрать между «узнать подробности» и «обнаружить, что картины исчезли из моей квартиры», без раздумий выбрала бы второе.
Я осторожно зашла в квартиру. Было тихо. Вроде бы все как прежде: вещи на своих местах, не чувствуется чужого запаха… Я на цыпочках прошла в зал.
Картины по-прежнему стояли у стены, и та, что неоднократно совершала сегодня со мной путешествие в музей и обратно, – тоже.
Увы, а воз и ныне там. Не всегда проблемы решаются самостоятельно.
Далее, я, в целях безопасности, опять проверила каждый угол в квартире, и только после этого, успокоившись, что, по крайней мере, никто не «сидит в засаде», закрыла входную дверь на все замки и потопала на кухню.
Решила приготовить что-то по-быстрому – устала за день, не до царских ужинов. Поставила кастрюльку с водой на плиту, бросила туда три картофелины прямо в кожуре: пусть будет сегодня картофель в мундире!
Между тем, мои мысли вернулись ко всё той же навязчивой идее, что за картинами кто-нибудь может прийти. До сих пор никто не позвонил в полицию, чтобы обвинить меня в краже, значит, моя квартира стала для кого-то вроде перевалочного пункта.
Если это так, почему же картины все еще у меня? Допустим, в выходные это было невозможно – я сидела дома безвылазно. Но сегодня я работала. Ну, только если утром пару раз появлялась в квартире на короткий период… Почему никто не пришел? Если этот кто-то с нашего музея, возможно, он (или она) не хотел (или не хотела), чтобы его (ее) подозревали. Значит, хорошо бы сделать так, чтобы завтра на работу не пойти, а в музее должны знать, что меня дома нет.
Я села на табурет, напротив плитки, на которой кипела в кастрюльке картошка, и задумалась.
Потом решительно встала и направилась в зал, к телефону: четкий план действий уже нарисовался в моей голове.
– Тимофей Борисыч?.. Добрый вечер! Извините за звонок домой, но мне только что позвонили из областного музея… Они нашли там документы, относящиеся к нашему городу. Просили приехать забрать. Не возражаете, если я завтра съезжу?
– Не возражаю, – дал согласие Рисыч. – Думаю, справимся без тебя, – и отключился.
В этом весь Рисыч. Все у него до предела коротко. Наши оперативки в музее длятся меньше трех минут. Директор берет бумажку, зачитывает, что кому делать и, облегченно вздохнув, отвечает:
– Я все сказал. Можете идти…
Ну что ж, замечательно! Итак, завтра на работе узнают, что дома меня не будет целый день. С утра, после девяти, я выйду из подъезда и притворюсь, что ухожу. Тот «некто» (если он из музея) будет знать, что я собираюсь отсутствовать минимум пять часов. У него появится предостаточно времени прийти и забрать картины…
…Глотая приготовленную картошку и не чувствуя вкуса, я продолжала думать.
Все-таки обидно, если я не узнаю, КТО – главное действующее лицо в этой истории. Может, спрятаться где-нибудь да подсмотреть? Тем более, ехать в область мне на самом деле не нужно. Всё равно придется где-то по городу болтаться. Не ехать же в Полянск в самом деле.
Я подошла к окну и оглядела наш двор сверху. Мы жили на третьем этаже, поэтому видимость была прекрасная. У подъезда – стоянка (спонтанно организованная). Дальше – детская площадка. Не очень большая: песочница, горка, деревянный домик и качели. Еще две лавочки для мамочек… Стоп! Домик! Вот где я спрячусь! Конечно, он маловат для меня. Ну, ничего, заберемся! Главное, незаметно туда проскочить. Маленькое окошко домика смотрит прямо на мой подъезд. Увижу каждого, кто зайдет внутрь и кто выйдет наружу: с картинами или без.
Зазвонил телефон, вырвав меня из глубоко раздумья и детального рутинного планирования завтрашней операции.
Это была тетя Мотя.
– Сенечка, – заговорщическим голосом произнесла она. – Я договорилась с сыном. Он не против с тобой познакомиться. Как насчет завтрашнего дня?
– Спасибочки, Матрена Ивановна! Я завтра еду в область и вернусь только вечером… Если часов в семь?
– Хорошо… Он предложил в кафе «Сюрприз». Ты согласна?
– Да мне без разницы… Пусть будет «Сюрприз».
Она засмеялась: то ли довольная перспективой стать в будущем моей свекровью, то ли от получившегося каламбура:
– ОКей, я передам ему…
Уже, когда мы рассоединились, я опять осознала, что забыла спросить имя ее сына. Может, это вовсе не Глеб… Ладно, сюрприз так сюрприз. К тому же, если это не Глеб, тетю Мотю, как подозреваемую, можно будет вычеркнуть из списка.
А ведь это очень даже хорошо, что она мне позвонила. Теперь целых два, то есть три, человека знают, что завтра меня дома не будет: Рисыч, она и ее сын (если это Глеб и именно он принес картины к нам домой). Почему бы не оповестить и остальных «подозреваемых»? Короче, я решила «сесть» на телефон. Позвонила Лерке. Сообщила. Набрала телефон Романа, но в последний момент отключилась. Не хочу ему звонить, а то подумает невесть что! Оставался дядя Ваня. Я порылась в телефонной книжке без всякой надежды. Ну, откуда у меня может быть его телефон? Нет, действительно не записан.
На этом звонки пришлось закончить. Я успокоила себя тем, что завтра утром и Рома, и дядя Ваня все равно узнают, что работница музея Арсения Ромашкина уехала в служебную командировку… Так что переживать насчет этого не стоит. Если им надо, любой из них всегда может отпроситься с работы на час. Даже Ромка. Ну, например, притвориться, что живот заболел, и побежать в аптеку…
Я сидела в зале и созерцала нарисованных виновников моих злоключений: девушку, сидящую у окна, мужчину приятной наружности и мальчика с собакой. Прошло только три дня с того пятничного вечера, когда я обнаружила их в своей квартире. А, кажется, целая вечность минула! Вот и сейчас картины стоят у стены так же, как стояли там в первый день, когда я их увидела… Хотя… Нет. «Мужчина» стоял последним. Непорядок!
Я встала, чтобы переставить картины. Это у меня явно уже нервное. Ну, какая разница, в каком порядке они стоят? Так думала я, поднимая «Мужчину». И тут заметила трещину в рамке. Ох, совсем забыла, что грохнув картину об асфальт, я невольно сломала рамку! Попыталась соединить сломанное дерево. И тут заметила широкую щель между внутренней стороной картины и задней дощечкой рамки. Мне даже показалось, что там что-то лежит. Я с трудом протиснула ладонь в эту щель, нащупала что-то бумажное и медленно двигая кисть руки вверх, вытянула… старую тетрадь. Интересно, как она туда попала?
Я пролистала ее. Она вся была исписана красивым некрупным почерком. Аккуратные буковки, как бисеринки, были ровно «нанизаны» на строчки. Только в некоторых словах почему-то содержались «Ъ». Что это? Я открыла первую страницу и начала читать:
«Как хочется поплакаться кому-то в жилетку, сбросить с сердца камень, который мешает дышать легко и свободно… Но это невозможно… Время такое, что лучше помалкивать и никому не доверять. А родных мои жалобы только еще больше расстроят, ведь им тоже непросто…
Жизнь стала другой до неузнаваемости. Как будто каждый предмет, каждое лицо, каждое действие кто-то заменил на негатив: все белое стало черным. А всё черное? Наоборот, стало нормальным, повседневным: узаконенное убийство, предательство, хамство…
От меня, смешной наивной девочки, какой я была три года назад, ничего не осталось. Мало того, живу как в тумане. Ощущение, что я – это не я. И всё, что происходит со мной, ко мне никакого отношения не имеет…»
С первой же минуты стало понятно, что это чей-то дневник. И, судя по буквам «Ъ», ему уже немало лет! Если я правильно помню, твердые знаки на конце слов отменили в 1918 году… Вот это находка!
Время остановилось для меня. Мир вокруг исчез. Остались только мы с дневником. Я сидела на диване и читала. Остановиться не могла. Передо мной развернулась другая эпоха, другое время, другая жизнь…