Глядят взрослые на детей, траурным мраком сгустилось молчание. Не выдержал Хаим Певзнер, анализирует военные сводки и другие сообщения газет.
— Когда, например, человек кричит, что не позволит себя избивать? — начинает обзор международных событий и после многозначительной паузы поднимает вверх указательный палец. — Тогда кричит, когда его таки да могут побить.
— К чему эта философия? — не поймет Фалек.
— А эта философия к тому, что Гитлер именно так закричал, — понижает Певзнер голос до шепота, будто Гитлер подслушивает в соседней комнате. — Изувер уже имеет надежду быть битым.
— Мне хватает своего горя, я его речей не читаю! — дрожь берет Фиру от страшного имени.
— Зря не читаешь, сестрица. Он уже не кричит о победах, а наоборот и напротив! — Напяливает Хаим на нос очки в тонкой стальной оправе и, приблизив к самому носу «Газету львовску», читает: «Хочу заверить моих врагов, что нас не покорит никакая сила оружия, ни время, и никакие внутренние сомнения не поколеблют нас в исполнении наших обязанностей». Ну, что я вам говорил!
— Обычное хвастовство! — не видит Фалек ничего нового.
— Не обычное, и совсем не хвастовство, — горячится Хаим. — Скажи мне просто и ясно: зачем Гитлер закричал, что его не покорит никакая сила?
— Спроси у него, — советует Фалек.
— Я тебя спрашиваю! — стучит Хаим ножом по столу. — Почему Гитлер не кричал об этом, когда у него были сплошные победы, когда его «доблестные» бандиты завоевывали страну за страной?
— Они и теперь завоевывают, — грустно констатирует Фалек.
— И теперь завоевывают! — кричит Хаим, забыв об осторожности. — Дулю с маком они завоевывают!
— С ума спятил! — Фалек удивленно глядит на Хаима. — Не знаешь о победоносных боях под Москвой? Хоронишь Гитлера, а он, может, уже въехал в Москву?
— Въехал в Москву! — вскочил, переполненный возмущением Хаим, пальцем водит вокруг виска. — Надо читать газеты.
— Что же ты вычитал? — Не поймет Фалек Хаима — может, подбадривает Рахиль?
— Что я вычитал? — Хаим снова садится за стол и переходит на торжественный тон. — В сводке верховного командования германских вооруженных сил сообщается, — водит Хаим указательным пальцем по газетным строкам: — «В связи с переходом от наступательных операций к позиционной войне в зимние месяцы на разных участках восточного фронта, в том числе под Москвой, производятся необходимые плановые улучшения и сокращения линии фронта». Что теперь скажешь? — победоносно вопрошает Хаим.
— Ничего не скажу! — пожимает плечами Фалек.
— Он ничего не скажет! Он ничего не скажет! — укоризненно повторяет Хаим, перебирая газеты. — Тогда я вам напомню вчерашнюю сводочку. — Вновь палец Хаима движется по газетным строчкам: — «На Восточном фронте, под Москвой, успешно отбиваются местные атаки врага». Теперь поняли? Не немцы наступают, а русские! Даст бог, моя Рахиль, на зло Гитлеру, еще не раз будет рожать и растить детишек.
— Будем рожать и будем растить детей! — заразилась Наталка энтузиазмом и верой Хаима. До чего же чудесный человек этот Хаим. Рахиль и нерожденный ребеночек — в смертельной опасности, а он мечтает о поражении немцев. Не только мечтает — так прочел немецкие сводки, что хочеться ему верить.
Об этом же подумал и Фалек. И еще думает о том, почему малообразованный плотник разбирается лучше, чем он, в немецких газетах. Может, потому, что Хаим, несмотря ни на что, верит в русскую силу. Как хочется, чтобы Хаим был прав.
Торопит Фалек Наталку: пора уходить. Не хочется Наталке, а надо. Когда у Фалека была своя комната, там отводили душу, теперь их немногие минуты — на улице. Опасные минуты, любят полицаи вечерами куражиться на еврейских улицах.
Вышли из дому, взялись за руки и только теперь испили всю горечь их последней встречи. Кто знает, когда и как встретятся? Встретятся ли?
— Обязательно встретимся, даже скоро! — уверяет Наталка. — С возчиком Бородчуком буду слать передачи и письма. Каждую пятницу, от двенадцати до часа, встречай около продовольственного склада на Кресовой. Подходи, когда разгрузят продукты, не то заподозрят, что хочешь украсть или тайно купить.
— Разве можно завязывать такие знакомства с каждым встречным? Могут тебя погубить!
— Степан Васильевич меня погубит! Фалек, Фалек, разве можно никому не верить из-за того, что находятся подлецы?! — вспоминаются Наталке идущие на смерть украинцы, — Да знаешь ли ты, кто такой Степан Васильевич? Это же родной брат Станиславы Васильевны Снегур, она с ним познакомила.
Молчит Фалек — что может ответить? Наталка доверчива, ее душа открыта людям, и люди раскрывают ей свои души. Люди! Достаточно одного негодяя, чтобы ее погубить. Никто не знает, сколько негодяев во Львове, встречался с ними здесь, в гетто, и за его стенами.
Прижалась Наталка к Фалеку и тоже умолкла. Последняя встреча, а она читает нотации. Мало ли за эти месяцы обижали любимого, отворачивались, гнали прочь!
— Не знаю, что случилось со мной, извини за глупую лекцию, — шепчет Наталка в самое ухо, целует.
Дошли до больницы, вошли во двор, обнялись и никак не могут расстаться, боятся вымолвить слово, нарушить счастье последних мгновений. Так бы вечно стоять… Вырвался Фалек из объятий Наталки, щемит сердце, хоть вой.
— Поцелуй Ганнусю, пусть не забывает отца! — шагает Фалек в глубь гетто. Спешит, может сил не хватить, неудержимо тянет к Наталке.
Утром Фалек поведал доктору Гаркави о страшной беде Рахили., Долго расхаживал доктор по своему кабинету, перебирал за столом какие-то бумаги и книги.
— Проще всего и безопасней для всех вызвать искусственные роды, тогда погибнет только ребенок, еще не начавший самостоятельно жить. Для здоровья матери нет опасности, это я гарантирую. Задним числом невозможно оформить рождение ребенка, беременность вашей Рахили зафиксирована участковым врачом, значит, в медицинском и жилищном отделах, возможно, и в службе порядка. Наивно думать, что все эти чиновники станут ради Рахили рисковать своей жизнью. И станут ли соучастниками все жители вашей квартиры?!
— Значит, выход только один! — не поймет себя Фалек: здоровью матери не грозит опасность, но от этого легче не стало.
— С точки зрения медицинской имеется только один выход, с точки зрения человеческой этот выход претит. Новый немецкий приказ — еще один шаг к уничтожению еврейского народа. Не должны рождаться дети, на нынешнем поколении должна закончиться еврейская жизнь. Ни один народ не может и не должен смириться со своей гибелью, и если ваша Рахиль способна на подвиг — я ей помогу. В седьмой палате сыпнотифозного отделения вчера умерла Этель Лихтенштейн, за день до этого скончалась ее пятидневная дочка. Положим Рахиль в сыпнотифозное отделение, зафиксируем ее смерть, продолжим жизнь Этель Лихтенштейн и ее пятидневной дочки. Бог поможет, Рахиль родит дочь. Родится мальчик — что-нибудь придумаем. Но рожать придется в сыпнотифозной палате. После родов Певзнеры уже не смогут жить у сестры, Этель Лихтенштейн со своими детьми должна начать новую жизнь там, где ее не знают. Больше ничем не могу помочь.
Возвращается Фалек домой, обдумывает предстоящий разговор с Певзнерами. Роды ныне — подвиг, сражение беспомощных рожениц, их семей и врачей с беспощадным, сильным и вездесущим врагом. Близорукий, худой и тщедушный доктор Гаркави — настоящий герой. Наверное, не стерпел бы пощечины полицая, как тогда он, Фалек. Не всякая жизнь — благо, может быть благом и достойная смерть. Как бы поступил на месте Хаима, если бы должна была рожать Наталка?.. Является ли подвигом бессмысленный риск? А как же судьба еврейского народа? Победит Гитлер — нацисты уничтожат еврейский народ, новорожденные ничего не изменят.
Вошел Фалек в комнату, сели ужинать, никто ни о чем не спрашивает. Жизнь людей этой комнаты и его, Фалека, жизнь зависит от решения Гаркави, от их решения. Не в праве ничего скрыть, ничего не желает скрывать.
— Доктор Гаркави готов сделать выкидыш, и это совсем не опасно для матери. — Сделал Фалек паузу, никто не нарушил тишины. — Если Рахиль решится рожать — поможет, но рожать придется в сыпнотифозной палате. Рахиль должна будет принять имя и фамилию Этель Лихтенштейн, умершей с новорожденной от тифа. Пройдут роды благополучно — вам, Хаим с Рахилью, придется начинать жизнь в другой квартире, где с Певзнерами никто не знаком. И знаете, что еще сказал доктор Гаркави? Что готов пойти на все это, чтобы на нынешнем поколении не закончилась жизнь еврейского народа.
Больше Краммер ничего не сказал, и так ясно: роды могут закончиться гибелью не только Певзнеров — всех здесь присутствующих.
Взял Хаим Певзнер руку жены, погладил, поцеловал:
— Что скажешь, Рахиль?
— Можешь, Хаим, назвать меня дурой, хочу рожать, не могу стать убийцей ребенка, который так же мне дорог, как Сима и Клара, носящая имя покойной мамы.
— Ты совсем не дура, Рахиль! — обнимает Хаим жену. — Ты не дура, Рахиль, и ты таки родишь, но не дочку, а сына, чтобы было кому мстить изуверам.
В девять вечера у Рахиль начались схватки. Могли дойти до больницы, но этого нельзя делать. Как и было договорено, Хаим и Фалек привезли на ручной тележке. Притащил Фалек носилки, отнесли Рахиль в покойницкую сыпнотифозного отделения. На полу лежат трупы, роженицу положили на деревянную кушетку. Фалеку надо бежать за Гаркави, Рахиль боится оставаться с покойниками. И Хаиму невозможно задерживаться: это вызовет подозрение. Расцеловал Хаим жену и шепнул:
— Думай только о нашем ребенке и благодари бога, что ты среди умерших, а не среди живых мучителей.
Вышли, закрыл Фалек на ключ покойницкую и помчался в кабинет главврача.
Одевается доктор Гаркави, беседует с Краммером:
— Хорошо, если сразу начнутся роды, нам в покойницкой долго нельзя находиться. Если схватки затянутся, придется Рахиль одной полежать с покойниками, вы незаметно наведывайтесь. Начнутся роды — запрете меня в покойницкой и гуляйте поблизости. Войдете, когда из-под двери покажется кончик белой бумажки.
— А если явится служба порядка или гестапо и потребует открыть дверь? — От этой мысли тяжелеет затылок и сжимается сердце.
— Эти паны в дневное время не совершают экскурсий по сыпнотифозным палатам еврейской больницы, ночью тем более найдут получше занятие. Если все же нагрянет такая беда, отводите, проявляйте находчивость, пугайте завшивленными сыпнотифозными трупами.