Никогда в жизни Фалек Краммер не говорил о себе с такой гордостью, как теперь. Особенно в этой больнице, особенно перед доктором Гаркави. Ушли страхи, и кажется, нет ничего невозможного.
По-новому разглядывает доктор Гаркави полицейскую форму, никогда не видел подпольщиков, не слышал, что такие имеются в гетто. А что они могут?.. Не зарубцевались и никогда не зарубцуются раны от мартовского побоища.
— Я в вашем распоряжении: чем смогу — помогу.
— Акция уже началась, пришли спасти Натана Горовица — нашего командира.
— Три дня, как ему вырезал желчный пузырь, извлек больше сотни камней. Очень слаб. Имеете транспорт?
— У нас нет транспорта, Натан пойдет с нами. — Заметив протестующий жест доктора, Семен решительно продолжает: — Доктор, эта акция будет похуже мартовской, намного хуже. Все ходячие пусть немедленно бегут и прячутся где только могут. Вам и врачам отштемпелеваны мельдкарты?
— Больнице не отштемпелевали.
— И вам надо скрыться!
— Я главный врач еврейской больницы! — сказал Гаркави тихо, буднично. — Ждите, сейчас приведу Горовица.
Когда врач ушел, Семен заметался по комнате:
— Как отговорить доктора от бессмысленной гибели?
— Для него это — исполнение долга, суть его жизни. Доктор Гаркави не покинет больницу. — Сказав это, Краммер устыдился своей жизни в гетто.
Распахнулась дверь, вошли Гаркави и Горовиц. До войны не раз его видел на литературных вечерах и собраниях. Всегда был в хорошо отутюженной одежде, с идеальным пробором и тонкими аккуратными усиками. Производил впечатление уравновешенного и невозмутимого. Заходил спор об идеях, политике — раскрывался характер — страстный, непримиримый. Сейчас вошел другой человек: худой, наголо остриженный, безусый, в потрепанной одежде.
— Товарищ Натан! — не то приветствует, не то выясняет Семен. Недавно расстались, был такой же, худой, но не полутруп, как сейчас.
— Ну, я Натан! И не гляди на меня, как на покойника, еще повоюем.
— А сможешь дойти до нашей квартиры? — рад, что видит своего командира несломленным, непокоренным.
— Ну и человек! — Горовиц укоризненно покачал головой. — Я говорю о войне, а он о ночном горшке.
Доктор Гаркави теперь верит, что Горовиц дойдет туда, куда надо. Гаркави жмет руку Горовицу и ведет к выходу.
Как тогда, в марте, вестибюль заполнили шупо, полицаи, к стенам прислонились полицейские службы порядка.
Навстречу Гаркави идет комендант гетто штурмфюрер Силлер, сегодня он сам руководит операцией.
Семен Лейбович четко откозырял штурмфюреру Силлеру и зло кричит Горовицу:
— Смирно стоять!
Усмехнулся Силлер: еврей из шкуры лезет.
— Куда ведешь доходягу?
— Сам комиссар приказал арестовать для отправки на Лонцкого. Предупредил: очень опасен, коммунист, связан с городскими бандитами! — рапортует Лейбович.
Краммер с ужасом глядит на Лейбовича: всех обманул, не подпольщик — предатель!
Похвалил Силлер Лейбовича:
— Молодец! Старайся и проживешь сто лет, даже больше. Отведешь бандита и доложи комиссару, что сам комендант гетто тебя похвалил.
— Слушаюсь! — рявкнул Лейбович и приказал Горовицу шагать вперед. Повернулся к Краммеру и прикрикнул: — Не отставай, несешь службу.
Подойдя к двери, услышали, как штурмфюрер Силлер объявляет Гаркави:
— Больница закрыта, больные и медперсонал перевозятся в новое помещение!
Во дворе грузовики, шупо, полицаи. К Семену подступил унтершарфюрер:
— Куда?
— По приказу коменданта гетто штурмфюрера Силлера ведем в комиссариат для отправки на Лонцкого, — козыряет Лейбович.
— Шагай!
Вышли на Кушевича, молча добрались до Замарстыновской. Не к комиссариату идут — к Похилой.
Отлегло у Краммера: считал себя опытным юристом, а оказался недотепой и олухом. Лейбович разыграл свою роль исключительно точно, только так можно было спасти Натана Горовица.
Лейбович и Горовиц говорят не об удачном побеге — об акции в больнице и на улицах гетто. Увозят на гибель больных и врачей, ничем нельзя им помочь. Ум понимает — душа не приемлет.
— Надо попытаться спасти доктора Гаркави, — говорит Горовиц. — Отныне в гетто может быть лишь одна больница — подпольная, лучшего главврача для нее не найти.
Дошли до заветного домика, Горовиц с трудом доплелся до стула.
— Идите, спешите, спасайте доктора Гаркави. Лейбович и Краммер вновь вышли на Замарстыновскую. С левой стороны — гробовая тишь, с правой — топот ног, одиночные выстрелы, залпы, ругань, рвущие душу вопли, стенания, предсмертные крики.
Мчится навстречу какой-то мужчина. Лейбович узнает в нем Исаака Бровермана. В окровавленной рубашке, вместо левого глаза — сгусток крови.
— Что случилось? — останавливает его Лейбович.
— Убили жену, Клару, ее отца и мать, дядю и тетю, потребовали мельдкарту нашего маленького. На коленях молил о пощаде, показал им мою и жены мельдкарты со штемпелями СС и полиции. Они хохотали: «А где мельдкарта жиденка?». Один полицай выхватил Изю из рук обезумевшей матери: «Ну зачем вам такая дохлятина?». Клара бросилась к убийце, а я…
Исаак зашатался, медленно опустился на землю, глотнул воздух и стих…
Улица Кушевича оцеплена полицаями. Выезжает грузовик, кузов забит до самого верха — трупами, умирающими. Из-за борта показалась голова рвущегося из этого месива — полицай размахнулся винтовкой, ударил прикладом:
— Тихо будь и не рыпайся!
Увидели, как ехал грузовик, орошал мостовую каплями крови.
— За мной! — шепчет Лейбович Краммеру. Шагает вдоль оцепления.