— Совершено небывалое в генерал-губернаторстве преступление — евреями убит штурмфюрер СС, небывалым будет и наказание. — Помолчав, мрачно оглядев юденратовцев и функционеров службы порядка, Эрих Энгель продолжил: — Сейчас будут повешены председатель Ландесберг, три его ближайших советника, двадцать функционеров службы порядка и расстреляны полторы тысячи других евреев.
Как завороженный глядит Ландесберг на медленно опускающуюся петлю. Проплыла мимо глаз, остановилась у шеи. Один конец веревки пропущен через блок, прибитый к ветке высокого тополя, другой — в руках начальника службы порядка Гринберга. Как всегда, старателен, он преданно и выжидательно глядит на гауптштурмфюрера. Неужели потянет веревку?.. Веревка! Скользкая, холодная, змеей обвилась вокруг шеи! Еще мгновение — и будут покончены счеты с напрасно прожитой жизнью. Хоть встретит с достоинством смерть, на это сил хватит. Быстрее, быстрее!
Взмахнул Эрих Энгель рукой — натянулась веревка. Медленно, очень медленно ползет вверх, ноги оторвались от табурета, огненный обруч сдавил горло, загудело в ушах, в тумане уплывают дома…
Ландесберга долго приводили в сознание — отливали водой. Пришел в себя: лежит на мостовой, висит над ним все та же петля, конец веревки у Гринберга. Неужели опять? Нет-нет, помиловали… И не вешали, только пугали. Гринберг силен как бык и бессовестен, приказали бы вешать родного отца — без команды не выпустил бы из рук веревку.
Эрих Энгель нагнулся над Ландесбергом, усмехнулся, взял руку, проверил пульс. Выпрямился и сказал, чтобы все слышали:
— Столько накопили грехов, что даже Гринберг не выдержал. За верную службу…
«Сейчас объявит… Пусть так, пусть как угодно, но жить… Жить, жить, жить!». — С нарастающим ужасом глядит Ландесберг на петлю. Ему кажется: она вновь обвилась вокруг шеи, безжалостно сдавливает…
— За верную службу, — продолжает Энгель после длительной паузы, — Гринберг будет вешать с помощником. Два еврея, думаю, перевесят одного своего председателя.
Нет больше главного еврея львовского гетто, на табурете стоит трясущийся человечек. Кричит, горечь смешалась с мольбой:
— Служил верно, как собака, погубил всех львовских евреев — и такая расплата!
Все же оказался прав не Силлер, а он, Эрих Энгель. Пыжился главный еврей львовского гетто, повидался со смертью и униженно выпрашивает свою никчемную жизнь.
— Служил как собака и умрешь как собака, — презрительно процедил Эрих Энгель. — Действуйте, Гринберг, пусть вознесется к еврейскому богу душа начальника львовского гетто.
Висит Ландесберг у окон своего кабинета, дернулся несколько раз и затих.
Впились в Гринберга выпученные глаза Ландесберга, и ему предвещают страшные муки. Не пощадили самого председателя! На что надеяться, как дальше жить? — пробежал по телу электрический ток, себя успокаивает: — Пусть другие дрожат, когда вешают юденратовцев и полицейских, мне дрожать нечего. Это же я, главный советник коменданта львовского гетто, без всяких сантиментов и жалости решал и буду решать, кому жить и кому умереть. «Ландесберг сломался, за это сдохнет!» — сказал Эрих Энгель. А я не сдохну! С юных лет усвоил железное правило: «Хочешь чего-то достичь — шагай по трупам!».
Униатская крепость возвышается над истерзанным городом, толстыми стенами оградилась от горя и слез. Стоят друг против друга храм святого Юра и митрополичий дворец. Тут тишь и благодать! Ласкают глаз изумрудные блестки девственно чистого снега. Теплотой и уютом светятся окна святой обители.
В библиотеке на бесчисленных полках выстроились книги. В толстых кожаных переплетах — латынь, в золотых — немецкая готика.
В кресле с колесиками сидит старец, монументальный, как храм. Седая борода ниспадает на черную рясу, под ней распятый спаситель. Взывает Христос к отрешению от всех мирских дел, а крест — из червонного золота — ничтожной доли богатств митрополита, графа Андрея Шептицкого. Золото! Красивой оправой обрамляет глаза — умные, наблюдательные, властные.
В другом кресле сгорбился раввин Львова Давид Кахане — худощавый, с изможденным лицом, в измятом черном костюме.
Между ними молчание — тягостное, мучительное, настоянное на думах о прошлом, — думах, столкнувшихся с нынешним днем.
Для митрополита Давид Кахане — тяжкое испытание совести. Господи! Как сочетать земные дела и небесные? Не убий! А евреев каждый день убивают, всех подряд — женщин, мужчин, детей, стариков. Синагоги в развалинах, свитки торы осквернены и растоптаны. Тора — пять Моисеевых книг божественной библии! Творение божье и слово божье распинают и жгут, а он благословляет святотатцев и убийц… Благословляет не на богопротивное дело — святым крестом освящает борьбу с большевизмом, разрушающим веру. А можно ли благословлять разрушающих основы христианской морали?
Митрополиту вспоминается посещение Рима летом 1933 года. В курии велись горячив споры о конкордате, подписанном 20 июля папой Пием XI и вице-канцлером Германии Францем фон Папеном. Среди высшего духовенства имелись противники соглашения, Гитлер являлся весьма неудобным, даже неприличным союзником. Его можно было использовать, он был нужен, но открытый союз компрометировал папу перед многими верующими. И если все-таки конкордат подписали, это была заслуга статс-секретаря папы кардинала Эудженио Пачелли, нынешнего папы Пия XII. Заслуга ли? Возвращаясь из Рима в Берлин, фон Папен выступил на конференции студентов-католиков в бенедиктинском монастыре в Мариаллах, Тогда, пожалуй, Папен верно сказал, что святой отец пошел на соглашение с Гитлером лишь во имя борьбы с большевизмом и безбожием. Во имя! Все же надеялись, что Гитлер станет действовать более прилично, соблюдать такт, необходимый для христианского государства. Не тут-то было, Гитлер закусил удила. Всю курию возмутила бестактность выскочки при приеме германских епископов. Издеваясь над ними, Гитлер кричал: «Тысячу лет вы были проводниками антисемитской политики, я — ваш ученик, мне дано совершить то, что вы не сумели». Не сумели! Как он, митрополит греко-католической церкви, относился к евреям?
Рука тянется к полке, берет малоприметную книжицу. На серой бумажной обложке выделяются большие черные буквы: «Социалисты и евреи». Издана книжица в 1900 году — памятном, в этом году стал львовским митрополитом. И книжица памятная, первая в его униатском издательстве. Претили примитивные мысли и примитивные способы их изложения, но с чернью надо было разговаривать на доступном для нее языке. Тогда, как и ныне, стояла все та же проблема: как оградить от гибели устои цивилизации?
Листает митрополит пожелтевшие страницы — ровесники молодости.
«Антисемиты — это люди благонамеренные, стремящиеся создать своим трудом состояние», — прочел и взглянул на раввина. — Такие же благонамеренные евреи, теми же способами создавали свои состояния, а в брошюре написано: «Евреи напустили на антисемитов свору социалистов, жаждущих обогатиться их собственностью». Собственность — вот в чем корень проблемы. А евреи? На пороге могилы, как ни горько, надо признать: нужна была жертва — отдушина для народного гнева. Ничего не поделаешь, господь пожертвовал сыном. Всем божествам всегда приносились бесконечные жертвы. Не поэтому ли за сорок два года его митрополитства униатская церковь выпустила сотни подобных книжонок, брошюр, прокламаций?». Кто мог подумать, что дойдет до такого? Ничего не поделаешь: выше ставка — большим приходиться жертвовать. После захвата Европы Гитлер решил уничтожить большевизм — Россию. Ради этого надо терпеть… Победят Россию, наступит извечный порядок. Евреи или извечный порядок! Иного выбора нет! Но где взять силы, чтоб не захлебнуться в океане человеческой крови? Как об этой дилемме сказать Кахане? Как признать, что на нем, митрополите Андрее, кровь невинных людей? На нем ли? На нем! Это же он писал своей пастве: «Победоносную немецкую армию приветствуем с радостью и благодарностью…». Это же он требовал от священников в благодарственном богослужении просить у господа бога многие лета немецкому воинству. Многие лета! За год этим воинством перебиты почти все евреи. А сколько христиан? Призрачна тишина библиотеки: ее разрушают письма мирян и священников. Не вправе отгородиться от них, но и читать невозможно.
Повернулся к столу, стопкой лежит почта дня нынешнего — слезы и горе людское. Не только слезы, не только горе — ненависть. Вот письмо Тимофея Лабы:
«Преосвященный владыко!
Прошу выйти на улицы и увидеть, как ваши герои крепко воюют, как прекрасно истязают беззащитных стариков и детей, а вы не отзываетесь. Прошу пастырским посланием богословить и укрепить в истязаниях. В каждом выстреле слышу славу вашего великого святого имени, которое не исчезнет в веках».
Сложил письмо, аккуратно положил на стопку других, надо отбросить все несущественное, вновь обрести силу духа. Лаба смотрит из своей подворотни: не в его возможностях большая политика. И письмо пропитано злобой — может, погиб его сын или другой близкий родственник? Прощает Лабе, клевета не может его запятнать, он, митрополит, не причастен к истязаниям и выстрелам. А кто назвал верными слугами церкви людей Бандеры и Мельника? Не призывал их к убийствам, такого душа не приемлет. А может ли прямо и честно осудить за убийство, написать так, как ему пишет Лаба: «Бабушка учила: люби всех людей, один бог их создал»? Не может, это равносильно осуждению немецкой политики. А как ответить монахине Авксентии? Просит бога внушить Гитлеру, чтобы прогнал всех безбожников, чтобы отделил жидов от христиан, разрешил жить лишь в «отдельном месте». Вот Гитлер и нашел для них «отдельное место»! Может ли ответить Авксентии так, как Лаба ему написал: «Люби всех людей!»? Не может, богословит сестру во Христе…
Раввин Кахане незаметно поглядывает на митрополита Андрея, не хочет нарушить раздумья. Зачем митрополит достал антисемитскую книжицу? Может, мучает раскаяние, немало сделала церковь для разжигания антисемитских страстей. Нет, не мучает раскаяние, митрополит — реальный политик, далекий от пустых сантиментов. За много лет до войны состоялся у них разговор об антисемитских книжонках, выпускаемых издательством «Библос». Эти книжки не призывали к избиению и убийству евреев, они сеяли ненависть. Призывали другие — впитавшие ненависть. Не отрицал митрополит антисемитских «посевов», ответил весьма вразумительно: «У нас один бог, а пути к нему разные. Я не в претензии, что евреи считают себя богоизбранным народом, но и вы не будьте в претензии за то, что мы считаем себя богоизбранными. Каждый должен укреплять свои силы всеми возможными методами и не забывать, что, даже воюя друг с другом, мы тоже искореняем безбожие». И он, Кахане, давно познал эту мудрость. Одни укрепляли веру, разжигая антисемитские страсти, другие укрепляли веру, призывая к всенародному объединению против антисемитских гонений. Однако теперь антисемитские страсти не только средство борьбы с безбожниками — средство уничтожения евреев. Всех евреев! Можно ли, воюя антисемитизмом против безбожников, защищать жизнь евреев? Не об этой ли проблеме размышляет митрополит? Встретились впервые за многие месяцы, поведал ему, как гибнет еврейское население города, как уничтожают бесценные памятники иудейской религии. Поведал! Униаты — вездесущи, им все известно. Почему же его так потрясло это сообщение? Одно дело знать, другое — самому прикоснуться к кровоточащей ране.
— Ваши беды мне ведомы, — нарушает тишину скорбный старческий голос. — Я пытался противостоять силе зла, но оказался бессилен. Я просил не натравливать украинскую молодежь на евреев — последовал жестокий и грубый ответ. Тогда я направил духовенству и пастве послание «О милосердии», призвал блюсти заповедь «Не убий!». По понятным причинам не мог призвать к прекращению антиеврейских гонений, но каждое слово протестовало против пролития крови невинных.
«Любовь к ближнему! Какая теперь цена любви к ближнему? Не только у высоких политиков — у охотников за евреями?» — подумал раввин Кахане, но сказал другое:
— Евреи знают и ценят доброту вашей экселенции, но два литра водки и три тысячи злотых — плата за найденную вне гетто еврейскую душу бывают сильнее священных призывов.
— Апостол Павел и Иуда сидели за одним столом, вместе слушали слово Христово, — напомнил митрополит. — И теперь они, благочестивые и ослепленные ненавистью, живут в одном доме, ходят по одной улице. Разве в гетто все ревностно служат господу богу?
«Все ли в гетто ревностно служат богу?!» — болью отозвался вопрос-обвинение. — Какому богу служил Ландесберг, отправляя тысячи евреев на смерть? Какому богу служил Гринберг, вешая Ландесберга? Какому богу служит он, раввин Кахане, соединяя юденратовскую и синагогальную службу? Нет-нет, кир Андрей не это имеет в виду, сам совмещает несовместимое. Не изобличает — отвергает невысказанное изобличение. Как отвергает? Ставит на одну доску убийц и их жертвы!.. И он, Кахане, не обвиняет митрополита, боже упаси, на него вся надежда. Нехорошо получилось, каждый понял невысказанную мысль собеседника.
— Мудрости вашей экселенции открыты тайники человеческих душ, — потупил глаза Кахане. — В годину роковых испытаний проявляет себя не только сила, но и слабость.
— Не будем толковать о человеческих слабостях, — тяжко вздохнул кир Андрей. — И мы — грешные, во искупление грехов и страдаем. Молю господа, чтоб облегчил страдания евреев, я готов сделать все, что в моих силах.
«Аудиенция заканчивается! — понял раввин Кахане. — О чем просить, как соразмерить возможности митрополита с тысячами гибнущих в гетто? Бессмысленно говорить о главном, надо просить о посильном, объединяющем их религиозные чувства».
— Ваша экселенция, духовная коллегия просит спасти хранимые сотни лет свитки торы, слово божье не должно вместе с нами погибнуть. Уповаем на вас, сами не можем вынести из гетто священные свитки, на улицах у евреев все отбирают, нередко и жизнь.
Понимает ли несчастный еврей карикатурность предлагаемой им ситуации? Священник и тора! Анекдот, превращающий церковь в посмешище. Если бы только в посмешище! Немецкие власти воспримут это как протест против официальной политики. Не в его силах спасти священные книги иудейской религии, как и спасти еврейский народ. Как объяснить? Ничего объяснять не надо: Кахане сам все понимает. Он не просит спасать гибнущих в гетто евреев, за свитками торы стоят священнослужители — он молит об их спасении. Как иначе просить, если гибнет вся паства? Рука с перстнем легла на золотой крест и застыла. Вспоминается мудрость спасителя. И он должен, никому ни в чем не отказывая, давать по возможностям, определенным богом и человеческим разумом. Если иного выхода нет, приходится тремя хлебами накормить тысячи страждущих, а они, если смогут, пусть насытятся. Всех спасти невозможно — спасет раввинов и хотя бы немногих детей. Спросит бога — он ответит: «Все, что смог, совершил». Времена переменятся — пусть судят о нем не по сотням тысяч убитых, а по живым, им спасенным.
— Свитки торы приму в монастырь, ваши святыни укрою от надругательства. Но доставить все это вы должны сами. Да поможет вам бог! Готов предоставить убежище вам и вашей семье, членам еврейской духовной коллегии, приму меры к спасению еврейских детей. Вас проведут к моему брату Клименту, настоятелю и архимандриту монастырей ордена студитов, он сделает все возможное.
Раввин Кахане вышел от архимандрита Климента с верой, что дошли до бога молитвы, он не оставит в беде своих слуг. Отступили кровавые беды, настоятельница студитского монастыря на улице Убоч игуменья Юзефа спрячет в своей обители дочь и жену, достанет для них арийские документы. И ему обеспечена безопасность — аусвайс с буквой «R» и фиктивная должность парикмахера в солидной немецкой фирме «Ле-Пе-Га». Все устроилось, а радости нет, чувствует себя так, будто совершил что-то аморальное, нечестное. Спасается, близких спасает, а на гетто обрушились новые страшные беды, нет из них выхода, никто не спасется. При прощании митрополит дал понять, что и «R» не поможет: «Вас ждет убежище в храме святого Юра». А вправе ли главный львовский раввин Давид Кахане отделить себя и своих близких от обреченной на гибель паствы? Вправе, такова божья воля, еврейский народ должен сохранить свое семя для будущего. Еврейское семя! Спасает не чужих дочерей — свою дочь, не чужих жен — свою. Митрополит обещает спасти и чужих, кого сможет. Со своей жены, со своего ребенка начинает спасение. А кто поступил бы иначе? Любое творение божье сделает все для спасения детеныша, своего детеныша. Это от бога! Не будь такого всепобеждающего инстинкта, давно бы в бурях многовековых преследований исчезли евреи. Его дочь должна не только выжить — сохранить имя и национальность, скрытые фальшивыми документами. Иначе ее жизнь не нужна богу. Так думает он, раввин, а богу игуменьи Юзефы требуется еще одна обращенная в христианство душа. Вот почему и жена должна сохранить свою жизнь. А другие жены? Пусть бог им поможет, но свое право на жизнь Эсфирь выстрадала, одним путем шла с многими тысячами львовских евреек. Эсфирь должна жить: если он не переживет катастрофу, доченька не останется круглой сироткой. А как пережить катастрофу? Тяжким укором врезался в сердце вопрос митрополита Андрея: «Разве в гетто все ревностно служат господу богу?». Достойным ответом был бы отказ от убежища в храме святого Юра, сам должен возглавить идущих на смерть… Если погибнут раввины, кто станет духовником уцелевших евреев? И кто, как не он, может скрыть в храме святого Юра древние свитки торы — память и святыню народа еврейского? Самим богом предначертан его путь спасения. Спасется и все сделает для спасения других. Митрополит не оставит евреев в беде, во Львове много монастырей и костелов.
Последняя зима еврейского населения Львова приблизилась к январю. Гетто разделено на две части. «А»-гетто составляют казармы обладателей буквы «W» или «R» и их гаусгальт. Немецкие фирмы больше не платят работающим, деньги за аренду рабов переводят на счет СС. Не все, удерживают стоимость ломтика хлеба, миски водянистого супа и двух кружек бурякового эрзац-кофе. В «Б»-гетто доживают все остальные евреи, их жизнь измеряется производственным планом управления СС и полиции. В этом гетто каждый день пустеют квартиры, домики, целые кварталы. Из подворотен домов, в которых живут евреи, выглядывают взлохмаченные мальчишки, шепчут одиноким прохожим: «Цианка, цианка! Самая легкая смерть!». У продавцов побогаче в замусоленных кепках мирно соседствуют смерть в ампулах и голодная жизнь — макагиги, только внешним видом схожие с довоенными маковниками.
Цианка — ходкий товар, пользуется спросом и в «А»-гетто, не переводятся желающие сразу погибнуть. Это легче, чем быть свидетелем убийства матери, жены и детей, а потом ждать своей смерти. В торговле цианкой нет перебоев: этим товаром эсэсовцы снабжают полицейских-евреев, а те — торгующих в розницу.
Три недели в юденрате не было председателя и не было желающих занять этот пост. Еще недавно высшая должность львовского гетто считалась гарантией жизни; казнь Ландесберга развеяла и эту иллюзию. И юденрат утратил прежнюю роль, в каждой казарме «А»-гетто свой оберюде — старший еврей, подчиненный администрации фабрики. Он за все отвечает. В «Б»-гетто другое деление — на дни жизни и дни ликвидации. Продолжают работать только две юденратовские службы — полицейская и погребальная, изменились масштабы их работы. Прежние комиссариаты службы порядка сведены в две небольшие группы: одна — для «А»-гетто, другая — для «Б»-гетто. Расширен состав погребальной команды, обильно снабженной ручными тележками.
В комнатах, на чердаках и в подвалах этих гетто ежедневно ждут наступления смертного часа, а начальник службы порядка Гринберг, отгоняя мысль о приближении последнего дня, упивается призрачной властью, наслаждается жизнью и не может насытиться доступными удовольствиями. Верит, что ему уготована самая мягкая плацкарта в город «ценных евреев» — Терезии. Верит, иначе каждый день превратился бы в ожидание приговора. Приговоры выносит другим.
Назначение Менахема Эбрензона председателем юденрата Гринберг воспринял как незаслуженную обиду. Надеялся занять эту должность — и остался с носом. Успокоился, когда штурмфюрер Силлер доверительно сказал ему: «Евреи должны верить в незыблемость установленного для гетто порядка, есть юденрат — должен быть председатель. Держите эту куклу в руках!». Он, Гринберг, встретился раз-другой с Эбрензоном и вновь вошел в свою самодержавную роль. Издерганный, затурканный, низко кланяющийся собственной тени, Эбрензон боялся распоряжаться и действовать, еще больше боялся бездействовать. Гринберг раскусил нового председателя и не стал церемониться. Входит без стука, садится без приглашения, закуривает без разрешения; по форме — докладывает, по сути — распоряжается. Только и слышится: «необходимо» и «требуется». Эбрензон со всем соглашается, начальник стал подчиненным, подчиненный — начальником, оба довольны.
Победа над Эбрензоном ублажает самолюбие Гринберга, а служба очень и очень нелегкая. На каждый день — план, и с каждым днем все труднее выполнять его. В «А»-гетто не подлежат захвату буквы «W» и «R», а он должен ловить нелегалов и укрывателей со всеми буквами. И то и другое опасно, стали исчезать полицейские — находят их трупы. В «Б»-гетто, среди развалин и грязи, адски трудно искать тайники, выковыривать из них евреев. Ловля — только половина работы, улов надо доставить в Яновский лагерь или к эшелонам на станцию Клепаров. Тащатся колонны по улицам города, дохнут в пути доходяги. Волокут покойников призраки, еле передвигают ноги. Полицейские лезут из кожи, лупят их плетями и дубинками. Новые трупы. Чем больше трупов, тем медленнее тащатся призраки! Выручают грузовые автомобили гестапо. Начальство никогда не ругает за трупы! Однако от трупов нет никакого дохода, а надо без конца угождать кровожадным коллегам. Только раз не угоди гестаповцам и полицаям — ради шутки прикончат.
Лезут к Гринбергу непрошенные мрачные мысли — и не может их отогнать. Раньше безразлично шагал по чужим страданиям и мукам. Благоустроенный домик надежно огражден от бед гетто, комнаты ломятся от шикарной мебели, хватает с избытком жратвы и вина. Не только ему — не обижает двух лакомых баб. Все есть, а сегодня не идет в рот колбаса, не соблазняет брюхатый графинчик. Неужели из-за проклятых листовок? Конечно, из-за них, висели на каждой стене, поэтому и вызывает штурмфюрер. Откуда только доходяги берут силы брыкаться да еще писать, расклеивать свою писанину? А его дармоеды никого не сумели поймать. Беда да и только.
Достал Гринберг из кармана листовку, вновь перечитывает: