Перед вами два пути: один — под нож палачей, другой — борьба с палачами. Третьего нет и не будет: вешают даже фашистских прислужников. Порядок, к которому нас призывают, такой же, как в хлеву перед бойней. Мы не скот, деритесь за достойную жизнь и достойную смерть!
Сражайтесь, убивайте палачей и прислужников, бегите в леса! Отряд партизан нашего гетто уже многие месяцы отважно воюет во львовских лесах. Организуйте новые боевые отряды, присоединяйтесь к партизанам Народной гвардии!».
Евреи воюют во львовских лесах! Быть такого не может, украинцы давно бы перерезали их. Но разные бывают украинцы: одни прячут, другие режут, одни воюют с немцами, другие им служат. Может, и ему бежать к партизанам? Уж очень непрочна жизнь в гетто, плохо заканчивается даже самая верная служба. И за эту листовку Силлер запросто может прикончить: не нашел бунтовщика — отвечай… Прибежит к партизанам, увидят его сытую рожу… Легко догадаться, чем это закончится. Совсем ужасно, если там встретится с беглецами из гетто… Нет-нет, если, не дай бог, придется бежать, то не в леса, а во Львов. За деньги спрячут, если сумеет скрыть свое главное богатство. В нем не только спасение, но и гибель. И так плохо, и этак плохо, а надо дожить до конца войны… Доживет — знает, как действовать.
Только Гринберг вошел в кабинет штурмфюрера — сразу понял, что не ошибся: листовки лежат на столе.
Кивнул Силлер на пачку листовок:
— Ваша работа?
— Виноват! — хрипит Гринберг. — Шел докладывать, а вы сами вызвали.
— Значит, виноваты и хотите сознаться. Слушаю! — Силлер с издевкой разглядывает стоящего навытяжку Гринберга.
Мгновенно белье пропиталось потом, в животе возникла ужасная резь. В чем обвиняет штурмфюрер? Наверное, о листовках узнали в гестапо, решил все списать на него. Знает эти полицейские штучки, сам…
— Герр штурмфюрер, ищем преступников, уже напали на след.
— И это все? — хохочет штурмфюрер.
— Я стараюсь…
— Стараетесь! — зло обрывает Силлер. — Да за эти листовки вас и всю вашу вшивую команду мало повесить. Куда смотрите, чем занимаетесь?
— Прошу три дня…
— ри дня, ишь чего захотел! Где же ваш «след»?
Как ответить? Только не молчать: это смерть, и докладывать нечего. Как это нечего? Ведь речь идет о собственной шкуре. Надо подсунуть кого-нибудь из задержанных, а там видно будет.
— Герр штурмфюрер, лично задержал Хаима Шмуклера при расклейке листовок.
— И вы молчали? — сверлит Силлер недоверчивым взглядом. — Значит, напали на след большевистской банды?!
— Шмуклер пока не дает показаний, нахально отрицает причастность к листовкам. И такой доходяга, что тронуть опасно.
— Молодец! — Силлер зло кривит губы. — Этакой падалью решили отчитаться за свои грехи. Не выйдет!
Посерел Гринберг, бьет дрожь, прощается с жизнью. Все было ясно, когда Ландесберга… Чего ждал? Почему не бежал?
Встал из-за стола Силлер, подошел к Гринбергу, удовлетворенно разглядывает:
— Хочу, Гринберг, предоставить последний шанс. Справитесь — будем дальше работать, у вас же раньше получалось неплохо. И сейчас должно получиться: эта самая листовка поможет. Явитесь с нею в рава-русское гетто, не в своей шикарной форме — в обычном еврейском рванье. В трехсуточный срок должны выведать все до единого тайники. Справитесь — снова вернетесь начальником службы порядка, не справитесь — подберем другого начальника. Мне бы не хотелось, привык, столько вместе работали.
— Справлюсь! Честное слово, справлюсь, — хватается Гринберг за внезапно появившуюся надежду на жизнь.
6 января 1943 года исчез юденрат — увезли в крытой автомашине председателя Эбрензона и немногих старейшин. Не вернулись и конвоиры — полицейские службы порядка. Гетто стало юлагом.
Юлаг — еврейский лагерь. В отличие от других концлагерей, в нем содержатся только евреи, уничтожают их по точному графику. Этим графиком установлены жесткие сроки замены евреев «арийцами» на предприятиях Лемберга. Наступил срок, произведена замена, гестаповцы и полицаи оцепляют дома и казармы предприятия, вывозят евреев в Яновский лагерь, расстреливают на страшных Песках. Этим же графиком определены сроки жизни в домах и кварталах «Б»-гетто. Все предусмотрено графиком, но люди есть люди, всеми возможными и невозможными способами работающие прячут родных и друзей.
Вновь и вновь сооружаются норы в подвалах, склепы на чердаках, гробоподобные тайники в печах и дымоходах. Фальшивые стены превращают в убежища кладовки и ванные, скрывают от чужих глаз крохи комнатных метров. Ненадежны убежища — научились гестаповцы и полицаи их обнаруживать. Зачастую и обнаруживать незачем, уничтожаются вместе с домами, кварталами.
В предусмотренную немецким графиком ночь исчезли легальные жители домика — чернокудрые и черноокие сестры Сима и Эстер; нелегалы — Эдмунд, Борис, Мойша и Яков; все жители соседних домов.
В эту ночь, роковую для переулка Ставова-боковая, Семен с Фалеком и Хаим с Ефимом расклеивали на стенах гетто листовки, чуть не погубившие Гринберга. К опустевшему домику Семен и Хаим вернулись вдовцами, клянущими немилосердную долю, отделившую их от уничтоженных жен. Фалек Краммер еще раз сменил фамилию, имя и должность. Снова помог Шудрих. Теперь он — Соломон Кайзер, рабочий немецкой фирмы «Feder—Dannen» — «Пух и перо», на улице Джерельной, 5. Жилые блоки этой фирмы считаются в гетто наиболее надежными, говорят, что у их жителей «твердое R». Говорят! Нет и не может быть в гетто «твердых» мельдкарт и «надежных» блоков.
Рабочие этой фирмы размещаются на улице Помирки. До войны в этом домике проживала одна семья и жаловалась на тесноту, теперь ютятся семьдесят два рабочих и шестнадцать лишенных права на жизнь. Молодые, высохшие, сморщенные, поседевшие и посеревшие жены; дети-старички с застывшей в глазах тоской-ужасом. Лишь один ребенок продолжает жить в своем возрасте — неугомонный Давидка.
Прячут нелегалов в подвале, вход в него через люк на кухне. Столяр Бойтман искусно облицевал крышку подвального люка, она слилась с полом, стала невидимой. Рабочим, пережившим многие акции, и это кажется недостаточным. Решили выкопать под домом более надежный тайник, замаскировать вход из подвала.
Третий рассвет Соломона Кайзера в домике «Feder— Dannen» взорвался грохотом, руганью. Два эсэсовца и полицаи проверили документы работающих, загнали в одну комнату, начали обыск. Простукивают стены, шарят на чердаке, прощупывают дымоходную трубу, осматривают крышу. Рыщут по дворику, проверяют уборную. Спресованные в комнатушке рабочие ждут свою лютую долю.
Оцепенел Фалек — приближается гибель, гнетут думы о смерти родных. Наверное, в Коломые также орудуют полицаи, разыскивают последние тайники последних евреев. Может, ворвались в тот дом, где прячутся мать, отец и сестра. Может…
Обыск подходит к концу, возрастают надежды. Хочется, очень хочется верить в благополучный исход. Зря надеялись: полицаи не угомонились, ищут подвал. Сами львовяне, они знают, что раз нет входа в подвал снаружи — должен быть изнутри. Ползают по кухонному полу, осматривают, простукивают и, несмотря на искусство Ицхака Бойтмана, обнаружили люк. Возвестили об этом раздавшиеся из подвала вопли, крики, рыдания. Обладатели «R» больше не думают о своей доле — рвутся из комнатушки. Повезло Симхе Гинзбургу — сразу умер, раньше жены.
Прогремели выстрелы, отхлестали плети, валяются на полу убитые и умирающие. Уцелевшие обладатели «R» снова загнаны в комнатушку, оцепенели от ужаса и безысходного горя. Ушли эсэсовцы и полицаи, в домике — мертвая тишина и мороз. Рассвело, сгурьбились рабочие у открытого люка: рыдают, клянут, кто-то молится, кто-то рвет на себе рубашку.
Ицхак Бойтман ринулся в дворовую уборную, там для сына Давидки сделал отдельный тайник — нишу в задней стене. Все эти ночи Давидка провел в своей нише — свернется клубочком и спит. Верит Ицхак, что беда миновала сыночка, в безмятежных снах обошел свою смерть. Рванул дверь — зашлось сердце радостью: ничего не нарушено.
— Вылезай, Давидка, уехали звери!
Молчит неугомонный Давидка. Приподнял Бойтман верхнюю доску, Давидка прилип к нише.
— Давидка, сынок, уехали звери!
Молчит Давидка, в глазах пустота. Тормошит Бойтман сына, обнимает, целует. Не отвечает Давидка, не глядит на отца, будто немой и слепой. Обнял Бойтман сына, втолковывает, что миновала опасность.
— Сыночек, родной, единственная моя радость, единственное мое утешение! Испугался, а все уже прошло. Взгляни на меня, это же я — твой папа.
Не понимает Давидка, никогда ничего не поймет! Всю ночь просидел Бойтман с сыном, себя успокаивает: «Сжалился бог, теперь Давидка живет вне страха и ужаса».
Наступило еще одно утро. Идя на работу, узнали рабочие: все «А»-гетто прорежено акцией.
Безрадостно тянутся дни тяжелой и нудной работы на фабрике «Пух и перо». Трудно жить без надежды на жизнь, а надеяться не на что. Гибель приблизилась к последним кварталам львовского гетто. Приблизилась, а борьба продолжается.
Борьба! Неприменимы обычные мерки там, где жизнь стала цифрой в графике смерти, сырьем для все сжирающей мельницы. Малейший протест, любое противодействие всесильным убийцам требуют величайшего мужества. Фалек Краммер не думает о мужестве, не ищет спасения: подпольная работа поглощает всю его жизнь. После убийства штурмфюрера допущен в штабной подвал, стал, как грустно пошутил Шудрих, директором и единственным рабочим «типографии» гетто. Размножает на пишущей машинке листовки, вошел в группу распространителей. В часы, остающиеся после фабрики, штабного подвала и беспокойного сна, встречается с Наталкой, Ганнусей. В мыслях встречается — и этому несказанно рад. Ни один эсэсовец, ни один полицейский не может лишить радости воображаемых встреч, и они безопасны для близких. Так и живет. Нежданно-негаданно на улице гетто встретился с Бородчуком — посланцем Наталки из сорок первого года. Как и тогда, возит хлеб, крохами выдается в гетто.
Обрадовался Бородчук встрече с Фалеком Краммером: не раз приходила Наталка, просила помочь найти мужа, а он беспомощно разводил руками. И вдруг!
В жизнь Фалека Краммера вновь вошли как праздники письма и посылки Наталки. Письма! Пишет Наталка: «Ганнуся жива и здорова, днем и ночью ждет папочку». Может ли помнить и ждать девочка в два с половиной года? Наверное, может.
«Я по-прежнему работаю в магазине, в складском подвале давно приготовлено место, — сообщает Наталка. — Скоро!».
«Ох, Наталочка-Наталка! Мучишься сама и меня мучаешь несбыточной мечтой о побеге, сооружаешь убежище, надежное лишь в собственных мыслях. В складе магазина невозможно скрываться, там сгружают и получают товар, толкутся продавцы, покупатели».