— Может, выйдем в коридор? — предлагает он Фире.
— Выйдем! — соглашается Фира. И ей хочется без посторонних побеседовать, вспомнить безвозвратное прошлое — сыновей, сестру Рахиль, ее мужа, детей, даже плохого соседа, ставшего мужем. Вышли. На руках у Фиры — Эсфирь, прижалась к груди, теребит волосы.
— Чья эта прекрасная девочка? — разглядывает Фалек ребенка.
— Рахили!
— Сестры! — обрадовался Фалек, что жива его «крестница». — Надеюсь, все в порядке у Певзнеров?
— Это дочка соседки Рахили, — безучастно ответила Фира. — Не знаю, что с Певзнерами, не хочу зря терзаться. Какая разница — вчера, сегодня или завтра, один конец.
— Надо жить и дожить до победы, — взволнованно говорит Фалек и думает: «Смог бы перенести столько бед, сколько выпало на Фирину долю?!».
Пообещал еще раз наведаться, попытается узнать о судьбе Певзнеров.
Как всегда, в пять утра отправилась первая смена на фабрику. Изможденные до последней крайности узницы маршируют под веселую музыку «Роземунды», ставшую маршем фабрики Шварца. Фира в мыслях вернулась с работы, нянчит малютку Эсфирь.
Закончилась музыка, жилые блоки фабрики Шварца окружили гестаповцы и полицаи. Бегают по комнатам форарбайтерин, носится по этажам обер-юдин, сгоняют всех работниц во двор: «Аппель! В баню, девочки».
Хорошо бы в баню, не помнят, когда по-настоящему мылись, — но зачем появились полицаи, почему окружают дома?! Прячут женщины детишек в тряпье, хотя и знают, что там их не спрятать. Боятся оставить детей и еще больше боятся остаться с ними. Ворвутся обозленные заминкой гестаповцы и полицаи, тогда не останется надежды.
Прижала Рахиль к груди доченьку и не знает как быть. Детишки постарше понимают, что надо лежать и молчать, — а как уразумеет это Эсфирь? Должна уразуметь — ведь она дитя гетто. Надо оторвать дочь от сердца, надо спешить: вот-вот нагрянут гестаповцы с полицаями.
— Солнышко ясное, доченька ненаглядная, последнее мое утешение! Лежи тихо-смирно, как мертвая, не то злые дяди заберут тебя, и никто не сможет помочь — меня угоняют, нет тети Фиры. Если даже сделают тебе больно — лежи, моя умненькая, и молчи.
Прикрыла Рахиль тряпьем плоское тельце — ничего не заметно на нарах. Прошептала молитву и вместе со всеми спустилась во двор.
Выстроена смена, вокруг полицаи, эсэсовцы и собаки, В блоках фабрики Шварца начался обыск. Волокут детей, гонят тех, кто постарше, к женщинам, маленьких и младенцев кидают в кучу на середине. Не видят матери направленных на них автоматов и винтовок, рвутся к детям.
Скомандовал унтершарфюрер, прогремел залп. Лежат в крови матери и дети.
— На колени! — орет унтершарфюрер живым. — Быстро, не то всех перебьем. В баню поедете, в ба-аню.
Не все женщины стоят на коленях, уцелевшие матери ползут к мертвым детям, падают, сраженные пулями. Повезло Рахили, успела обнять свою доченьку, одна пуля убила обеих.
Приближаются к блокам грузовики, как из-под земли выросли полицейские еврейской службы порядка. Полицаи загоняют в кузов живых, туда же бросают убитых.
Отработав свои двенадцать часов, первая смена марширует в жилые дома фабрики Шварца. Ее встречает привычная музыка; наполненный нежностью голос поет: «О Роземунда! Ты моя любовь, мое счастье, мое наслаждение»…
Завели женщин во двор, бегают форарбайтерин между рядами, кричат: «В баню, девочки, в баню!».
Глядят женщины на вымытый двор, на первом этаже выбиты стекла, на втором — распахнуты окна, свисают обрывки тряпья.
Окружили строй гестаповцы и полицаи, унтершарфюрер командует:
— Всем на колени!
Прочел группенфюрер Катцман донесение штурмфюрера Силлера об убийстве начальника еврейской службы порядка Гринберга и задумался. Начинать надо не с евреев, а с Силлера, та же история, что и с Вильгаузом! Зажрался, нагулял жирок, вот и распоясались евреи. Надо менять коменданта — уже есть кандидат. Гауптштурмфюрер Гжимек блестяще справился с ликвидацией рава-русского гетто, за сутки — четырнадцать тысяч евреев. Хоть и фольксдойч, но железный характер.
19 февраля 1943 года скелеты в тряпье выстроены на широкой заснеженной площади. Стоит перед ними Иозеф Гжимек, новый властелин гетто — худощавый блондин в серой кожанке с висящим на плече автоматом. Сверлит злым взглядом, тонкие губы-змееныши сильно сжаты.
На узников опускается свинцовое небо, гробовой плитой прижимает к земле. Падает снег на обнаженные головы, одежду, люди превращаются в памятники.
— Шапки надеть, вши подохнут! — скомандовал Гжимек и начал обход. Трижды остановился — прогремели три выстрела. Снова стоит перед строем.
— Ваш новый командующий! — указал на стоящего позади начальника еврейской службы порядка Руперта и укоризненно покачал головой. — Мало того, что вы убиваете своих еврейских начальников, вы еще ходите грязными. Так не пойдет! Вам уже не захочется убивать еврейских начальников, не будет больше грязнуль на улицах гетто. Интересуетесь почему? Спросите у этих, — кивнул на три трупа. — Кроме того, мои дорогие евреи, придется взыскать с вас должок за покойного начальника службы порядка.
Второй раз идет Гжимек вдоль строя, за ним вырастает еще один строй. Триста узников гетто отвезли в тот день в Яновский лагерь.
С тех пор не прекращались расстрелы. Встречает Гжимек колонны, идущие на работу или с работы, тщательно проверяет одежду и обувь. Вообразит, что рванье недостаточно чистое — расстреливает, покажется грязной ветхая обувь — тоже расстреливает. Заметит на тротуаре соринку, дворнику больше не жить. Раскачивается в петле труп бывшего дворника, свисает в шеи доска с надписью: «У меня было грязно».
В своей вилле на Замарстыновской Гжимек тоже следит за «порядком», приспособился стрелять из окна по прохожим.
Беспощадно искореняет Гжимек недозволенное снабжение гетто. До него на улочках, прилегающих к гетто, женщины Львова поджидали колонны идущих на работу или с работы евреев, незаметно передавали пакетики — хлеб, мармелад, жиры, вареный картофель. Одни бескорыстно делились последними крохами, потерявшие совесть и стыд золотом измеряли свою жалость и свою доброту.
Теперь опустели улочки около гетто: Гжимек ежедневно охотится за поставщиками продуктов. Не один ходит — с конвоем. Задержит «преступницу» и тут же наказывает. Одну на мостовой выпорют, другую отправят в тюрьму на Лонцкого, третью привяжут к столбу у входа в гетто с табличкой на шее: «Я помогала жидам».
Как и раньше, встречает Наталка колонну фабрики «Пух и перо», теперь только издали может глянуть на мужа. Бородчук больше не берет передачи и письма: при въезде в гетто тщательно обыскивают его и подводу. Сам Гжимек предупредил: «Попытаешься провезти незаконно хоть грамм — повешу!».
Мучится Наталка неведением, доходят до нее страшные слухи о гауптштурмфюрере Гжимеке и кровавых событиях, приближающих гибель последних львовских евреев. Больше ждать невозможно, теперь любой риск оправдан, Фалек должен бежать. Как с ним встретиться, как поговорить по душам? Слышала от людей, что директор фабрики «Пух и перо» Мазуркевич очень охоч до денег.
Принарядилась, в меру подкрасилась и пошла на Джерельную, 5. Мазуркевич принял в своем кабинете. Понравилась красивая пани. Он вежливо выясняет, что привело ее на фабрику «Пух и перо»,
— Пан Мазуркевич! На вашей фабрике работает один знакомый еврей. Давно разыскиваю его, покойный отец одолжил ему до войны крупную сумму. Не отдает, а у него где-то спрятаны ценности, точно знаю, сам об этом рассказывал. Помогите с ним встретиться, потолковать наедине. Может, хоть перед смертью заговорит совесть. Только бы получилось, уж я вас отблагодарю.
Ишь чего захотела! Своих евреев он как-нибудь сам выпотрошит, только бы узнать, кто этот бывший делец.
— Красивой и элегантной пани готов помочь.
Не ожидала Наталка такой любезности от фабриканта, А есть ли любезность? Клюнул на «еврейское золото», рассчитывает на долю.
— Большое спасибо, пан Мазуркевич! — кокетливо улыбнулась Наталка. — А в благодарности не сомневайтесь, она как вклад в солидном швейцарском банке.
— Очень приятно, что пани знакома с банковским делом, — многозначительно ухмыляется Мазуркевич, — Я к вашим услугам, кого вызывать? Рядом с моим кабинетом свободная комната, там никто не помешает вашей беседе.
Свободная комната! Не раз попадали в эту ловушку простаки. В стене, соединяющей эту комнату с его кабинетом, вентилятором скрыто отверстие.
— Прошу вызвать Соломона Кайзера, — чуть слышно произносит Наталка фамилию, вобравшую всю ее жизнь.
— Соломона Кайзера? — переспрашивает Мазуркевич. — Что-то не слышал такого. Кто он по специальности, кем работает на моей фабрике?
— Ничего не знаю, случайно увидела в вашей колонне. До войны он был коммерсантом.
— Хватает на фабрике таких «коммерсантов». Страдаю за свою доброту, от них только убытки. Минуточку, пани, сейчас проверим, работает ли у нас Соломон Кайзер.
Заколотилось от счастья Наталкино сердце: сейчас увидится с Фалеком. Уговорит, обязательно уговорит. Бежать с фабрики намного легче, чем из гетто. А дальше все будет так, как планировали с Бородчуком.