— Так ведь они национализированы! — поражен Краммер нахальством своего собеседника.
— Сколько вам лет? — как ни в чем не бывало выясняет Доцет.
— Какое это имеет значение? — возмущает Краммера снисходительный тон, курит, на столе большая коробка с сигарами, не угощает.
— Самое непосредственное! — наблюдает Доцет за кольцами дыма. — Когда бегали еще в коротких штанишках, во Львове за один год трижды сменялась власть, украинская республика продолжалась недолго.
— И теперь на это рассчитываете? — усмехается Краммер. Сейчас собьет с пана спесь, будут ему «коротенькие штанишки». — Читателям «Ройтер штерн» интересно узнать ваше мнение.
— Никакого мнения не высказывал, ваших читателей не знал и знать не желаю, — в тоне пана Доцета явно звучит брезгливость к «жидам». — Сообщил об исторических фактах, известных любому нормальному человеку. Хотел бы у пана узнать, сколько от Львова до Москвы и сколько до новой германской границы?
— И это известно любому нормальному человеку, — запальчиво отвечает Краммер. — На что пан намекает?
— Вы еще очень молоды и наивны, — с деланным сожалением отмечает Доцет. — Жаль вас, хочу поговорить откровенно. Вряд ли вы верите в дружбу Гитлера и Сталина. И как по-вашему: станут ли Соединенные Штаты, Франция и Англия защищать большевиков, если Гитлер решит их уничтожить?
— Советский Союз — не Польша! — все более и более отвратительным становится Доцет, возлагающий надежды на фашистскую Германию, поработившую его родину. — Гитлер знает, что СССР надо обходить стороной.
— Пан журналист так считает, у пана Гитлера может быть иное мнение.
— Какое?
— Это мне неизвестно, лучше взять интервью у самого пана Гитлера. Все же хочу дать совет, очень хороший и совершенно бесплатно. Мировая война не закончилась, а во Львове живут не только Беднарские и Гринусы, далеко не все признают большевистскую власть. Пока молчат, но это до поры до времени. И пану лучше помалкивать, не злить людей, которые еще смогут сказать последнее слово. Иначе не позавидую пану.
— Так и написать в своем интервью? — с вызовом говорит Краммер.
— Можете писать, никто не поверит, что «классовый враг» так откровенничал с представителем ограбившей его власти. А легкомысленному пану товарищу как бы не плакать над своими статейками!
— Угрожаете?
— Предупреждаю!
На этом закончилось интервью. Следуя домой, Краммер думает о Доцете. Представляет, как распишет их встречу, вскроет настоящее нутро бывших господ… Почему Доцет вел себя так нагло? Надеется на связи сына, на США? Навряд ли! Неужели надеется на Гитлера, объявившего Польшу немецким генерал-губернаторством? Что ему родина, если уверовал в возвращение фабрик. Почему не скрывает этого, не боится последствий? Как смеет запугивать? А если смеет — значит, чувствует силу, значит, есть у него на кого опереться во Львове. Слышал, как в селе Конюхи банда националистов организовала еврейский погром, живьем сожгли старика и шестилетнего мальчика. Все не так просто, как кажется, как хочется ему и Наталке. От этих мыслей поблекла радость, рожденная поручением Блица. Посмеет ли Гитлер напасть на Советский Союз?.. Нападет или не нападет, а во Львове и в селах притаилось немало врагов новой власти, Доцет может быть с ними связан. Все же не стоит трогать этого опасного типа, без него хватит материала для ответа Вальдо.
Принял решение — сразу улучшилось настроение, до позднего вечера работал над репортажем о фабрике. Отличная получилась статья, Блиц остался доволен.
Решили с Наталкой отметить успех, пообедали и собрались в кино. Взяли газету — глаза разбегаются: в кинотеатре «Адрия» — «Огненные годы», в «Байке» — «Тайга золотая», в «Ванде» — «Истребители», в «Касино» — «Гроза», в «Музе» — «Искатели счастья», в «Тоне» — «Петр Первый», в «Паксе» — «Пугачев».
Уже видели «Петра Первого» и «Искателей счастья», пошли на «Грозу». Вышли из кинотеатра, переживают увиденное, безумно жаль Катерину, сыгранную Аллой Тарасовой.
— Такой была и у нас женская доля, — вздыхает Наталка. — Живи с нелюбимым до гроба или — в прорубь.
— И любовь не всегда ограждала от проруби, — вспоминает Фалек не чью-нибудь — их горькую долю. Чем горше прошлое, тем радостнее сегодняшний день, об этом и пишет в статье. Тогда, в редакции, обещал зайти к Шудриху, хорошо бы так закончить сегодняшний вечер.
Наталка поддержала намерение Фалека:
— Конечно, иди! Буду ждать, не задерживайся.
У порога квартиры одолевают сомнения — удобно ли с бухты-барахты вечером врываться в квартиру писателя. Может, занят или гости? Так ведь звал, приглашал заходить. Позвонил, Шудрих в пальто, с шляпой в руке встретил в прихожей.
— Извините, что не вовремя, — смутился Краммер. — Зайду в другой раз.
— Пришли в самое время, — обрадовался Краммеру Шудрих. — Пошли в Политехнический институт на встречу писателей со студентами. Завтра с утра приду к вам на фабрику.
Актовый зал института забит до отказа, не только студентами. Шудриха пригласили на сцену, Краммер разделил стул со знакомым.
Ярослав Галан, большелобый мудрец, покорил с первых слов. Начал с Левка Кушко — студента нелегального украинского политехнического института, который вскоре выследили шпики и полицейские. Кушко вынужден был продолжить учебу в польском политехническом институте, но отец уже пять лет безработный, нечем платить за учебу, квартиру, питание. Не бросил институт, промышлял случайными заработками, не гнушался никакой работы, а голод и болезни съедали здоровье. Затянулась учеба, через восемь лет все же получил диплом инженера.
Вспоминаются Фалеку Краммеру нелегкие годы студенчества, его невзгоды меркнут при сравнении с Кушко. Все же ежемесячно получал какие-то злотые от отца — экспедитора коломыйского бара. Да и после учебы по-разному сложились их судьбы. Рассказывает Галан, как, вернувшись в Перемышль, Кушко встретил свою постаревшую мать. Нужда свела в могилу отца, два младших брата томились в тюрьме за революционную деятельность. Стал Кушко, как и покойный отец, безработным, легче не стало от того, что прибавилось инженерное звание.
Ярослав Галан констатирует:
— Доля Кушко — лишь капля в море страдания трудящихся края. Не было в нашей жизни никакого просвета — только голод, смерть и руины. Первая Конная командарма Буденного вселила надежды, завоевала миллионы народных сердец. Люди верили: вернутся буденновцы, освободят нас навеки. Этот час наступил, недавно вновь встретился с Львом Максимовичем Кушко — инженером львовского «Водоканалтреста», депутатом областного Совета — очень занятым и очень счастливым человеком.
Когда аплодисменты умолкли, Ярослав Галан объявил: —Сейчас выступит известный еврейский поэт — мой друг Яков Шудрих.
— Ярослав по дружбе назвал меня известным поэтом, в панской Польше мало кто меня знал. Безрадостным запомнилось детство в небольшом и очень несчастном местечке Угнове, не на что было учиться. Закончил пять классов, переехал во Львов, мечтал о настоящей поэзии, И еще мечтал о работе, безработному скорняку и самоучке-портному редко перепадали случайные злотые. Так бы и умер нищим мечтателем, к счастью, судьба свела с Ярославом и Горно. Нет-нет, не хочу сказать, что не помогали польские власти. Не раз отправляли в тюрьму, это была неплохая пролетарская школа, да и как-никак бесплатно одевали, кормили. Так же, как Галан, сначала стал коммунистом, потом — поэтом. Может, поэтому лучшим своим произведением считаю «Смерть безработного».
Фалек Краммер ушел с этого вечера с еще большей верой в счастливое будущее. Доцет мечтает о прошлом — хочет вернуть свои фабрики! Зря испугался его, мог бы сделать такой репортаж, чтоб вся страна узнала о тех, кто ждет Гитлера. Может, доработать статью? Нет такого желания, гонит незваную мысль.
Утром на фабрику пришел Шудрих. Легко и просто перед ним раскрываются рабочие души. Для них он такой же рабочий, с полуслова находят общий язык. У него, Краммера, почему-то не так.
Учился у Шудриха, время от времени писал небольшие статьи, много работал на фабриках. В морозный декабрьский день пришло огромное счастье — на свет появилась Ганнуся.
Еще больше стало любимых дел и отрадных забот. Всегда поспевает к купанию ребенка. Наталка и сама справляется, но ничто не может сравниться с радостью, которую приносит Ганнуся, когда нежится в ванночке. Что ни день, то открытие: Ганнуся улыбнулась, Ганнуся аукнула, Ганнуся перевернулась на животик. Ганнуся, Ганнуся, Ганнуся!
Вечерами, когда ребенок спит, Фалек и Наталка читают газеты, обсуждают прочитанное. В июне сорокового принесли много радости: сообщения о победах Советской власти в Латвии, Литве и Эстонии, об освобождении Буковины и Бессарабии, захваченных боярской Румынией. А на Западе полыхает война, фашистские армии вторглись в Данию и Норвегию, рвутся к Ла-Маншу, громят войска англичан, французов, бельгийцев. Возмущает Фалека фашистский разбой, вспоминаются пророчества Доцета, но тут же их отгоняет: разве можно сравнить Данию и Норвегию с Советским Союзом! А война Германии с Францией и Англией еще неизвестно чем кончится…
Вскоре стало известно: фашисты разгромили своих врагов под Дюнкерком, пленили голландскую и бельгийскую армии, десятки тысяч французов, англичане бежали на свои острова. Стало ясно, война на Западе подходит к концу, пророчества Доцета снова не дают покоя. Почему на Западе не смогли разбить Гитлера? Пошли бы на союз с Советской страной — Гитлера не было бы в помине. Теперь платят за свои грехи собственной кровью. Еще не так будут платить! Об этом подумал, когда прочел в газетах о том, что 17 июня предатель Петен призвал к «прекращению борьбы» и принял решение о капитуляции Франции. И еще подумал о том, как хорошо жить в могучей Советской державе. Сталин не зря предупредил буржуазных политиков, что Красная Армия будет бить агрессоров на их собственной территории.
Время несется стремглав, расцветает мирная жизнь. Зашел как-то к Блицу, составляет план репортажей к празднованию 23-й годовщины Великого Октября. Обрадовался Краммеру: не хватает штатных работников.
— Есть предложение: подготовьте репортаж о новых жильцах многоэтажного дома на улице Трибунальской. Той самой улице, на которой 28 августа 1925 года прозвучал выстрел Нафтали Ботвина. Возьмите интервью у управдома Адольфа Ротфельда, в прошлом видного деятеля Краевой сионистской организации. Сумеете сопоставить события прошлого и настоящего — получится весьма интересный очерк.
10 ноября 1939 года почтальон вручил Адольфу Ротфельду письмо с официальным штампом. Прожитые полтора месяца не были жизнью — были ожиданием беды. Днем и ночью ждал ареста. Рассматривает письмо с непонятным штампом райжилуправления и думает; «Дождался, явилась беда!» Правда, не донимает, почему вызывают в райжилуправление? Наверное, этому управлению поручено отправлять сионистских деятелей в ссылку. Может, скрыться, бежать? Некуда бежать, ничего хорошего его не ждет ни в большевистской России, ни в захваченной фашистами Польше. Чему быть, того не миновать, надо идти в это страшное райжилуправление.
Принял Ротфельда молодой парень, очень похожий на еврея. Не расспрашивал о прошлой деятельности, заговорил как со старым знакомым:
— Нам нужны интеллигентные люди, тем более юристы. Хотим вам предложить пост управдома, то есть управляющего квартирным хозяйством большого многоэтажного дома на улице Трибунальской.
«Не арест и не ссылка!» — ворвалась радость в сознание Ротфельда, Пусть управление домом, пусть что угодно, только бы обрести спокойную жизнь, без страха за сегодняшний день и за будущее.
Принял дом, занимается квартирными делами, ходит в райисполком. Присматривается к новым правителям, многие посты занимают коммунисты — вчерашние узники Бригидок, Березы Картузской, других тюрем и лагерей. Бывшие хозяева Галиции вместе с властью утратили земли, фабрики, заводы и мастерские. Для большевиков не имеет никакого значения, кто они, бывшие хозяева, — поляки, украинцы или евреи.
Успокоился Ротфельд, освоился с работой, возобновились встречи с коллегами и приятелями, ставшими бывшими или тайными владельцами своих же богатств. Спасение от нацистской беды стало для них и несчастьем. Не верят бывшие сионистские лидеры, что их не тронет Советская власть, со страхом ждут, когда дойдет до них очередь. А он, Ротфельд?
Начальник квартирного сектора райжилуправления Вайсбурд, предложивший работу, оказался львовянином. Как-то вспомнил прошлую сионистскую деятельность управдома: