- Здесь я и останусь.
- Да ты, сдается мне, спятил, - сказал Тибор. - Тебя же просто поймали в ловушку. Твое положение, доложу я тебе, из тех, каких, собственно говоря, и вообще-то не бывает. Тебе остается только дать деру. А тут перед тобой лазейка на свободу, да что там, попросту открытая дверь. А ты хочешь остаться. Собирай вещи, поезжай в Бухарест и требуй развода. Даже закон будет на твоей стороне. Останешься здесь - считай, что вышел из игры.
- Я хочу покорить Марго, - ответил Ласло и взглянул на залитую красноватым светом стену, словно оттуда он черпал свои слова. А так как Гергейфи ничего больше не говорил, он решительно добавил: - Она единственный человек, который относится ко мне с любовью и пониманием.
- Ой, ой, ой, ой, - захныкал Тибор и отвернулся, - тебя заставили купить кота в мешке, а ты еще вообразил, что это заяц. И знаешь, Ласло, что касается понимания, то тебя понять не так уж трудно, все это просто как пара оплеух.
Тибор умолк. Он только сейчас заметил, что обидел друга.
И все-таки: Ласло упомянул о бухарестском дядюшке.
А значит, он уже вынашивал мысль о побеге.
Гергейфи она представлялась единственно разумной. Любая другая попытка найти выход из создавшегося положения обречена была остаться теорией или просто фантазией, вроде этого нового номера с "покорением" Марго. Впрочем, Тибор относился к ней с почтением из-за ее выдержки. Но всякий раз, как ему удавалось где-нибудь ее увидеть, его прямо-таки леденила та абсолютная замкнутость, в которой она существовала. Это было страшно и непонятно, как погасшее светило, парящее в пустом пространстве. Ласло несет чепуху. Откуда здесь возьмется любовь, откуда возьмется понимание? Рядом с отчаянием жить нельзя. Так он думал. Именно теперь.
Прошло время, когда Ласло искал забвения. Никаких премьеров, никаких премьерш. И бутылки стоят нетронутые. Вот как сейчас эти бутылки на столе с красным "Пекарем". Собственно, его пил только Гергейфи, да и то помаленьку. Все это было даже зловеще: словно что-то готовилось. Он предпочел бы видеть, как Ласло напивается и выкидывает какие-нибудь штуки. В сущности, он больше всего боялся, что Путника ждет еще что-то вроде второго шока. Первый Тибор пережил с ним вместе: отвращение, ярость, унижение в схватке с почтением и нежностью. Это не должно было повториться. Оставалось только бегство.
Все же Марго побеждала, медленно и упорно. Ее каменная природа, всякий раз заставлявшая Гергейфи леденеть и чувствовать себя вконец подавленным, более того, изгнанным из жизни, дома отнюдь не была более активной Тибор, конечно же, ничего об этом не знал, - напротив, она уступила место все более явной способности сделать другому жизнь удобной и приятной. Мы не говорим: окружить его любовью. Это ведь было бы уже претензией. Нет, у Ласло настала прекрасная жизнь дома, во всем решительно; она, Марго, была как дуновение. Недюжинный успех при семидесяти двух килограммах веса. Ее словно бы и не было вовсе, пока он ее не звал. А отпускал, и она исчезала. Даже во время разговора: он умолкнет - она уходит из комнаты. Гергейфи Марго считала его собутыльником Ласло - до сих пор никогда не подымался наверх к молодой чете. Только теперь, так как Ласло все чаще по вечерам оставался дома, его пригласили к ним. Но он долго не отваживался принять это приглашение. Целый день ему казалось, что это была бы подлость, но в конце концов он все-таки решился. Итак, он отправился в лагерь противника. И было это некоторое время спустя после того разговора за бутылкой красного вина.
Они ужинали втроем. Марго, видимо, полагала, что Гергейфи все известно. Ей несомненно хотелось принять на борт близкого друга Ласло, словно их встречи только здесь могли иметь место, только здесь. Она провела Тибора по всему дому. Сад был не намного шире дома, во уходил далеко вглубь. Мраморные украшения завершали глубину этого сада возле массивной стены полукруглые скамейки, над которыми высились огромные каменные вазы. Все это открывалось взору из окон выходившей в сад комнаты, перед нею была маленькая терраса и лестница, спускавшаяся в зелень сада. Была там и столовая, иными словами, две гостиные: одна - вытянутая в длину, другая покороче. Тибор, теперь составивший себе представление о непростом плане этого дома, правильно определил, где должна находиться спальня. Что Ласло спал в комнате, выходившей в сад, Гергейфи знал давно, сейчас же еще увидел разбросанные там предметы его туалета. На стене висели охотничьи ружья. Двустворчатая дверь на террасу была широко распахнута, ибо снизу эту террасу отделяла от сада решетчатая ограда.
"Я ни разу не была у сестры в Бейруте", - несколько подчеркнуто, хотя и не без уклончивости, отвечала она за столом на вопрос Тибора, устремив взгляд на белый дамаст скатерти, на фарфор и хрусталь. Она сидела, немного нагнувшись, и говорила, глядя на стол. Казалось, никого не замечая. Тяжелый узел ее белокурых волос светился под люстрой. В 1900 году модный художник Сезар Элле [Поль Сезар Элле (1859-1927) - французский художник, гравер, пейзажист, портретист] сильно влиял на внешность парижанок, которых он любил видеть блондинками, с лицами скорее сердцевидными, чем вытянутыми, и с широко расставленными глазами. А поскольку природа, как поучал нас Оскар Уайльд, всегда подражает искусству, то с каждым днем все больше парижанок выглядели так, как того хотелось художнику; даже расстояние между глазами стало соответствовать вкусу последнего, более того, его влияние простерлось и на семьдесят два килограмма Марго, конечно не предусмотренных художником... Но она была красива, Марго, очень красива. Гергейфи ясно это видел и с удивлением об этом думал.
Нет, не так-то легко было уехать в Бухарест. Только сейчас он уразумел значительность происходящего и всю серьезность положения Ласло.
Если бы он знал la reine, фундаментальное различие между этими двумя женщинами и сестрами бросилось бы ему в глаза. Там плотская роскошь в сиянии света, выставленная напоказ. Здесь вуаль, пелена, взгляд искоса живое существо под слоем проточной воды.
Еще острее он это ощутил, когда они сидели в маленькой гостиной за турецким кофе. Здесь на латунной, до блеска начищенной штанге низко свисал широкий фиолетовый абажур; снизу свет был смягчен тоже чем-то фиолетовым, но не белым тюлем, как то делается еще и в наши дни. Говоря о красивой женщине, такое освещение, право же, нельзя было назвать выгодным. Но она сидела за этой, казалось бы, воздвигнутой перед нею лиловой стеной как бы за полупрозрачной тканью, а значит, лишь отчасти здесь присутствуя.
Тибор, не так уж восхищенный ее красотой - его вкусы избрали себе совсем иные дороги (и кстати сказать, правильные, в чем мы скоро убедимся), - всеми силами стремился получше ее рассмотреть, понять, побольше узнать о ней, досконально ее изучить, хотя его ни на мгновение не покидало сознание тщетности своих усилий.
В остальном контакт был установлен, и вечер проходил гармонично, как принято выражаться. С Марго было легко. Она не была чуркой, которая, не шелохнувшись, лежит на дороге, дожидаясь, покуда ее повернут или поднимут... Она сама могла расшевелить кого угодно, например этих двух стройных, изящно сложенных молодых людей, круживших вокруг нее, как планеты вокруг солнца. И удивительное дело, чего она иной раз добивалась! Мы справедливо сравнили ее с нашей инженершей, по рангу, так сказать. Образование не отягощало ни Путника, ни Гергейфи, последний рад был, что хоть кое-как справлялся с французским языком. Марго заявила, что ее венгерский годится только для домашнего обихода. Она, правда, очень старалась в нем усовершенствоваться, но в общество пока что отказывалась говорить по-венгерски. И хорошо делала. Венгерский - насквозь поэтический язык, посему особенно чувствительный к фальшивым интонациям или деревянно-грамматическому школьному употреблению. Чтобы овладеть венгерским, надо родиться либо венгром, либо лингвистическим гением.
Но однажды она все-таки заговорила по-венгерски - и с того дня взяла обоих себе в провожатые.
Им никогда не хотелось затратить усилия на то, чтобы пройти расстояние от кабачка, что за Швабенбергом, до одиноко стоявшего музея римских древностей. Марго он был давно известен. Она достаточно долго была одна и жила несчастливо, чтобы уметь оценить сокровища, мимо которых счастливые люди проходили не задумываясь, счастливые даже в несчастье, оттого что рядом есть близкий человек, есть разговоры с ним, вино. Подруга Марго Ирма, дочка богачей Руссовых, в дом которых ее ввел Путник в первые же дни их брака, могла бы стать для нее таким вот близким человеком. Но для Марго было за пределами возможного сделать неприметную, изящную и уже не очень молодую девушку поверенной своих плотских тайн, что, собственно, могло бы стать ключом к пониманию ее положения и в конце концов предпосылкой всего происходящего.
Ирма из дружеского расположения регулярно и основательно обучала ее венгерскому. Эти часы в родительском доме Ирмы всякий раз были для Марго праздником, счастьем, свободным от каких бы то ни было условностей, островом, не связанным с континентом ее жизни, куда она так или иначе вынуждена была возвращаться.
Значит, здесь, как и повсюду, - стена. Иногда перед этими стенами Марго охватывал страх.
Для Ирмы Руссов Марго была прекрасной, достойной преклонения женщиной, благословенной всеми дарами природы, которых недоставало ей самой и которые не могло заменить никакое богатство. Или по меньшей мере нужна была другая натура, чем у Ирмы, чтобы использовать его как эрзац. Вскоре она уже полюбила Марго восторженной любовью, ни о чем, разумеется, не догадываясь.
Итак, одиночество Марго в Будапеште еще усугублялось жизнью вдвоем. Так как поведение Ласло в первые месяцы брака не осталось тайной для Будапешта, то Ирма Руссов считала его за злостного дурака и постоянного святотатца. Но перед лицом своей святыни она и слова не решалась сказать ему в укор. Когда Марго защищала Ласло, идол Ирмы поднимался до высот, где уже ощущается аромат святости.
Здесь, в доме Руссовых, невдалеке от площади Верешмарти, Марго изучила венгерский язык и его основы; вскоре Ирма подвела ее к познанию национальной поэзии, являющейся наилучшим учителем любого языка. По одному-единственному произведению она изучила интонацию, познала нюансы, свойственные только венгерскому языку, то есть то, что не может воссоздать никакой перевод. Андраш Ади тогда еще был никому не ведом, но высокая башня - Шандор Петефи - давно уже стояла, видимая отовсюду. Марго научилась декламировать некоторые его стихи и то и дело повторяла их, покуда они не зазвучали совсем свободно - играючи не срывались с ее языка.
В тот вечер, когда она сидела с Гергейфи и Ласло, при каком-то обороте разговора с ее уст вдруг легко и свободно сорвалось начало одного из длинных стихотворений Петефи, под названием "В конце сентября", оно было впервые переведено на немецкий в самом начале нашего века достопочтенным доктором Францем Бубеником из Вены.
Цветы по садам доцветают в долине,
И в зелени тополь еще под окном,
Но вот и предвестье зимы и унынья
Гора в покрывале своем снеговом.
И в сердце моем еще полдень весенний
И лета горячего жар и краса,
Но иней безвременного поседенья
Закрался уже и в мои волоса
[перевод Б.Пастернака].
Когда она, за своей лиловой световой стеной, прочитала вслух эти стихи, все внимание собравшихся перенеслось на нее. Венгр, даже чуждый литературе, знает и любит своих поэтов, они ему представляются главной национальной гордостью. Бурная тоска, пронизавшая эти стихи, непостижимым образом соединила молодых людей. Гергейфи, при всей своей выдержке, уже не сопротивлялся Марго.
Впрочем, это ему не помешало там же, на улице Лигети, настойчиво выказывать внимание прелестной белокурой горничной Марике, после того как он преуспел и установил с ней контакт во время обеда, который она подавала.
Он тогда сразу подумал, что эта девушка будет выглядеть еще очаровательнее в короткой юбочке и сапожках. Сапожки вообще сводили Тибора с ума, они, так сказать, постоянно присутствовали в самых сладких и тайных его грезах. Калигула да и только. В этом мы еще убедимся. Неловким он никогда не был, не был и сегодня. К тому же у него имелись увесистые серебряные монеты достоинством в пять крон, отлично приспособленные для щедрых чаевых, а как они справлялись с этой ролью, мы уже знаем. В свое время Хвостик, инспирированный Мюнстерером, с их помощью подчинил себе Венидопплершу (как это произошло, нам не вполне ясно, но ведь произошло, и тут уж ничего не поделаешь). Впрочем, щедрость Гергейфи проявил лишь уходя, уже в передней, после того как в комнатах простился с Марго и Ласло; последний был достаточно близок с ним, чтобы торжественно не провожать его до дверей. К тому же слишком ленив и, в-третьих, изрядно подвыпил. Таким образом Тибору удалось быстро все устроить, свою лепту и карточку с номером телефона всунуть в открытую маленькую ладошку. Засим последовал поцелуй. Дела быстро пошли на лад, и надо сказать, дальнейшее тоже! Ибо с этого дня Марика начала новую жизнь, которая среди всего прочего включила в себя и знакомство с "шампанскими заведениями" Будапешта (второстепенными).
Итак, это началось на улице Лигети, и мы видим, что для этого - между Петефи и Марго - еще осталось достаточно места. Простор для озорных проделок находится не только в маленькой хижине, но и между двумя взмахами ресниц или между губами и краешком бокала. Но дерзость все равно оставалась дерзостью.
И все-таки она как-то сошла на нет, эта дерзость. Она не умалила глубины впечатления, весь вечер производимого Марго на Тибора. Часы летели, но выдавались мгновения, непривычно долго тянувшиеся, и в эти мгновения им овладевало противоестественное желание (как последняя, наивысшая, самая крайняя из всех его возможностей) влюбиться в Марго наперекор всем ужасам, которые это ему сулило, - а не в какую-то Марику (пока еще без сапожек, но где-то они уже маячили).
Он поздно ушел, поначалу, правда, еще думая о девушке, немного отяжелевший от вина, и не сел в поезд подземки, чтобы ехать к центру города, недалекому отсюда, а пошел пешком.
У Октогона, в разостлавшейся темноте, равномерно подчеркнутой дуговыми фонарями, в нем все же поднялось сомнение, казалось готовое охватить и затопить весь этот только что прожитой вечер. Тибор Гергейфи, конечно, не принадлежал к тем, кого называют интеллигентами. Теперь он вполне усвоил постоянные переходы из одной крайности в другую - в них свершается все наше мышление, неизменно живое и опережающее время. Раз уж у Тибора не было образования, он заменял его чем-то вроде диалектики. И все это проделывал живо и энергично. Эта энергия принудила его признаться себе, что на его стороне скорее были теория и фантазия, когда он порекомендовал Ласло единственно возможное - поскорее уехать в Бухарест. Сейчас, поскольку нагляднее стала подлинная значимость вещей, его собственная рекомендация - как бы она ни была благоразумна - показалась ему попросту наивной.
Но как же это остаться? Вся ситуация, отягощенная бременем, непременно тайным и анонимным и в то же время постоянно давившим на жизненный нерв Ласло, не могла привести ни к чему, кроме ужасного конца, и чем дольше бы это продлилось, тем ужаснее стал бы конец, ибо возникли бы новые иллюзии, неизбежные, чтобы сделать хоть как-то выносимой такую жизнь. Ничего другого от разговоров Ласло о "покорении" Марго ждать не приходилось. Внутреннее его убеждение требовало бегства. Он самостоятельно и совершенно неожиданно там, за Швабенбергом, сделал открытие: что его дядя в Румынии готов в любой день принять его в свое бухарестское предприятие.
Гергейфи остановился. Он давно уже дошел до проспекта Андраши. В данную минуту необходимо было многое уяснить себе, заново решить, как следует себя держать, понять - сейчас, перейдя границу, - попал ли он в полосу тумана, приняв это приглашение на сегодняшний вечер. (А что ему, собственно, оставалось делать? Но нет! Ласло ведь заранее тайком спросил его, и ему ничего не стоило решительно отказаться от приглашения!) Полоса тумана. В чем тут было дело? В той странной власти, которую Марго приобрела над Ласло, над ним, над обоими. Необходимо было стряхнуть с себя эту власть, забыть о ней!
Такое намерение тяжело нависло над ним, но как его осуществить, он так и не придумал. Сейчас ему больше всего хотелось чашку кофе, залить вино. Так живо заинтересован в судьбе другого был Тибор Гергейфи, что сонливость и вялость с него как рукой сняло. В этом мы усматриваем удивительные свойства его натуры.
Одолеваемый тяжелыми мыслями о Марго, Гергейфи наконец огляделся. Он, как оказалось, стоял у монумента, находившегося немного в стороне от широкого бульвара. Монумент изображал человека, скрывшего свое лицо за приподнятым плащом: то был безымянный летописец короля Белы IV, венгерский историк XIII столетия.
Тетушка Ада Вукович вдруг перестала шагать по Вене и засела в "Империале" в своем номере. Кламтачи были этим очень обеспокоены. Но их домашний врач, доктор Феликс Гевиннер, немедленно приглашенный к ней, сказал, проконсультировавшись еще и с невропатологом, которого привел с собой, что это сущие пустяки. Люмбаго, "прострел", как это принято называть в просторечии. Славная тетушка слишком много бегает по городу, она не привыкла к быстрой ходьбе по твердым мостовым, к тому же она при этом потела и, видимо, схватила простуду. Когда она уже сможет кое-как передвигаться - а прописанные ей втирания быстро этому поспособствуют лучше всего ей отправиться домой, в деревню, там она скоро совсем поправится.
Так оно и вышло. Но для переезда она была еще слишком беспомощна. Кто-то должен был ее сопровождать. А так далеко погоня за наследством все же не заходила. К тому же тщедушная Эжени не смогла бы управиться с весьма корпулентной дамой, скажем, при посадке в вагон. Начальник же департамента безвыходно сидел в присутствии. Поручение это было возложено на Зденко; уже приближалась троица, а следовательно, и каникулы. В общем-то, он был доволен: таким образом ему удастся разведать места, где ему предстоит провести лето.
Когда в троицын день он ехал с теткой через Земмеринг (в Вене при посадке в вагон, конечно же, помогали родители и горничная), госпожа фон Вукович пожелала пойти в вагон-ресторан, что и было сделано без особых усилий. После сытного обеда, во время которого она, можно сказать, почти одна выпила бутылку красного вина, к черному кофе еще заказала изрядную толику коньячку, тут уж и Зденко нельзя было отказаться.
Одним словом, он убедился, что она выпивоха, и тем самым лучше уразумел ее недомогания. Коньяк вряд ли можно рассматривать как противоревматическое средство, к тому же она, возможно, не так злоупотребляла им в присутствии родителей Зденко, а врачи были достаточно деликатны. Наконец тетушке Аде такое воздержание, видимо, наскучило, и она опять стала прикладываться к бутылочке.