«Иди. Продолжай двигаться».
Я спешу мимо трамвайной остановки, сжимая в руке книгу Гудини.
Я знала, что он работал с Американским Научным Сообществом, и читала его пространные обличительные статьи в газетах, но все равно оказалась не готова к произошедшему.
Все, над чем мы с матерью так усердно работали, висит на волоске из-за Гарри Гудини. Да, я ненавижу спиритические сеансы и жду не дождусь, когда мы сможем перестать их проводить, но они всегда помогали нам выживать. Порой от успешности сеанса зависит, будет ли у нас крыша над головой и с полным ли желудком мы ляжем спать или с пустым.
Выступления Гудини направлены на разоблачение медиумов, но что бы он сказал, встретив настоящего? Того, кто действительно общался с мертвыми, или видел ужасающие картины будущего, или чувствовал эмоции других людей.
Кого-то вроде меня.
Я сталкиваюсь с прохожим на оживленном тротуаре и перехожу на другую сторону улицы, чтобы избежать толпы. Прямо сейчас я не желаю чувствовать чужие эмоции. Мои собственные мысли кружат в голове, цепляясь друг за друга, каждая тревожней предыдущей. Мы с мамой так близко подошли к тому, чтобы оставить позади кочевой образ жизни. Я с содроганием представляю, скольких рьяных скептиков вдохновит эта последняя атака Гудини. Что, если они подвергнут нападкам наше шоу? Я очень хочу выбросить книгу в канаву, но не могу. Мне нужно знать, какие еще из наших приемов мой предполагаемый отец препарировал. Засовываю том в сумку и продолжаю двигаться с одной тускло освещенной улицы на другую.
— Простите, мисс, не подкинете старику немного денег?
Застигнутая врасплох, смотрю на морщинистого нищего передо мной. Его грязная одежда говорит о многом, и я не задумываясь тянусь за кошельком. Сую старику банкноту и, не обращая внимания на его благодарственное бормотание, нахмурившись оглядываюсь вокруг.
И не узнаю окрестности.
Я шла на восток или на запад? Это точно уже не театральный район. Нет никаких манящих ресторанов и оживленных магазинов. Строения здесь ветхие, покосившиеся. Неторопливо прогуливающиеся семьи сменились грубыми мужиками, прошмыгивающими в здания без опознавательных знаков. Кое-кто кидает на меня косые полные любопытства взгляды, и я понимаю, насколько неуместно здесь смотрюсь в своем синем шерстяном пальто и черных туфельках «Мэри Джейн». Те немногие женщины, которых я вижу, одеты в поношенные бесформенные платья до лодыжек и тяжелые шали — единственная защита от холода.
Я заворачиваю за ближайший угол, чтобы посмотреть название улицы и получить хоть какую-то подсказку о том, в каком направлении идти дальше. Зловонный, пропитанный солью и смолью запах реки здесь сильнее, а улицы — уже. Я, видимо, недалеко от доков. Кусая губы, прижимаю сумку к груди и пытаюсь выглядеть увереннее, чем чувствую себя на самом деле.
Когда миную полуразрушенное здание с затемненными окнами, дверь его распахивается. Наружу вырывается свет и музыка и выходит грузный мужчина, держа другого человека за лацканы пиджака.
— И без денег не возвращайся, понятно, скряга! — говорит верзила, бросая жертву в сточную канаву.
Я застываю. Сердце бешено колотится.
Верзила пялится на меня:
— Ты заходишь?
Я мотаю головой, и он, пожав плечами, делает шаг назад и захлопывает дверь.
Человек в канаве стонет, и я хочу помочь ему, но парализована страхом. Я наконец понимаю, в какой опасности нахожусь. Обхожу пострадавшего стороной и ускоряю шаг. Над головой мерцает несколько уличных фонарей, освещая путь, и я вижу впереди поворот. Спешу туда, стараясь не бежать. Я на пересечении Вест-Энд авеню и пятидесятой улицы. Мы живем на семьдесят четвертой. Напрягаю память, пытаясь вспомнить расположение улиц в Нью-Йорке.
Иду дальше, надеясь, что выбрала правильное направление. Прохожих становится все меньше; поднявшийся ветер гоняет мусор по потрескавшемуся тротуару. Я слышу за спиной какой-то шум. Сердце подкатывает к горлу. Я останавливаюсь, и все затихает. Снова начинаю двигаться — и звуки возобновляются. Шаги. Я тяжело дышу и изо всех сдерживаюсь, чтобы не побежать. Кэм Ли, акробат из Сан-Франциско, как-то сказал мне, что страх привлекает преступников, а уверенность — отпугивает. Ли отказался обучать меня кунг-фу, считая, что для девочки оно не годится, но научил меня агрессивной походке.
Я выпрямляюсь и расправляю плечи. Удлиняю шаг, и теперь моя походка из скованной превращается в высокомерную.
Как бы ненароком, оглядываюсь через плечо. Это мое воображение, или нечто только что скрылось в тени? Меня преследуют?
Иду быстрее и снова слышу за спиной шаги. Сглотнув, нащупываю нож-бабочку, который ношу в сумке с тех пор, как несколько лет назад в Канзасе нас с мамой ограбили.
Я стараюсь сохранять спокойствие, но мои чувства обострены. Сначала это обычные сигналы опасности, я ощущаю угрозу… затем — злобу, глубокую и удушающую. Она накатывает постепенно, волнами, и окутывает меня со всех сторон. Дыхание замирает, и я рывком вытаскиваю из сумки нож. Сжимаю его в руке и, разом забыв все уроки Кэма Ли, бегу.
Шаги следуют за мной, не слишком приближаясь, но и не отставая. Слезы застят глаза, и вскоре я уже не слышу ничего, кроме своего тяжелого дыхания. Сердце бешено стучит, голова кружится. Если ничего не предприму в ближайшее время, то просто рухну в изнеможении, и меня поймают.
Я резко останавливаюсь и разворачиваюсь, стискивая в руке нож. Кэм Ли говорил, что лучше встретиться с противником лицом к лицу, чем убегать. Если мой преследователь думает, что я легкая добыча, то его ждет сюрприз.
«Иди сюда и возьми меня», — думаю, щелчком обнажая лезвие.
— Анна! Анна!
Внезапно кто-то обхватывает меня со спины, и я кричу. Молниеносным движением запястья опускаю нож и режу удерживающую меня руку. И отскакивая в сторону, слышу приглушенные проклятия. Нож со стуком падает на землю.
— Анна! Все в порядке. Это я!
Потрясенная, смотрю во встревоженные карие глаза Коула Арчера.
Инстинктивно тянусь за ножом, но Коул оказывается быстрее и отшвыривает оружие в сторону прежде, чем я успеваю до него добраться. Я оседаю на землю, глядя на соседа дикими глазами и не в силах отдышаться.
— Анна, все хорошо. — Его голос успокаивает, и я расслабляюсь, хотя и не понимаю, что происходит.
Почему он здесь? Может, это был он… но как только в голову приходит эта мысль, я тут же ее отбрасываю. Дыхание Коул ровное, а одежда — чистая, опрятная. Он протягивает руку и, все еще держа меня в поле зрения, наклоняется и поднимает нож.
— Не хочешь рассказать, что произошло?
Судорожно втянув воздух, открываю рот, чтобы ответить, но вместо этого начинаю рыдать.
Коул тянется ко мне, я позволяю себя обнять, прижимаюсь крепче и дрожу. Меня окутывают его тепло и сила, и я делаю еще один глубокий вдох. И чувствую исходящие от Коула волны беспокойства. Это первый раз, когда мне удается его прочитать.
— Кто-то шел за мной.
Он изучает улицу за моей спиной.
— Там никого нет.
Глаза застилают слезы, и сквозь них я тоже смотрю в ту сторону, но улица почти пуста.
— Кто-то был там, — говорю уверенно.
Но я все еще чувствую скрывающуюся в темноте угрозу, хотя и не так отчетливо. Жду, концентрируюсь, и пульсирующее ощущение постепенно проходит, шаг за шагом, как будто источник опасности от меня отдаляется.
— Уходит… — бормочу еле слышно. И чувствую, как Коул кивает, принимая мои слова, хотя даже сама не понимаю, что имела в виду. Такие знакомые, такие привычные способности, кажется, меняются, растут и превращаются в нечто неузнаваемое.
Я вспоминаю, к каким выводам недавно пришла, и гадаю, действительно ли все это вызвано появлением в моей жизни Коула. Чувствуя неловкость, разворачиваюсь, и вдруг вижу его буквально в паре сантиметров, так близко, что могу разглядеть махагоновые и золотые вкрапления в карей радужке глаз. Краска смущения приливает к щекам, и я неуклюже высвобождаюсь из объятий Коула. Откашлявшись, он протягивает мне платок. Я отворачиваюсь и вытираю лицо, расстроенная как своей реакцией на эту близость, так и слезами. Потом возвращаю промокший платок, стараясь не смотреть на соседа.
— Спасибо.
— Ты в порядке? Он ничего не?..
Я отрицательно качаю головой:
— Я даже не видела, кто это был.
— Хорошо.
В ужасе смотрю на разрезанный рукав Коула:
— Я тебя ранила?
— Нет. Но была к этому близка. — Он бросает взгляд на нож в своей ладони и вскидывает бровь. — Что это за оружие?
Смущенно опускаю глаза.
— Балисонг — нож-бабочка. — То есть не то, что настоящая леди станет носить в сумочке.
Нахмурившись, Коул вертит оружие в руках. Нож раскладывается на три части, удерживаемые шарниром: две изящные половинки костяной рукояти и само лезвие.
— И ты носишь его, потому что?.. — В голосе слышится веселье, но в то же время Коул озадачен, наверняка гадает, зачем порядочной молодой девушке понадобилось такое оружие.
Может, дело в том, что меня нельзя причислить к категории порядочных?
— Для защиты. — Чувствуя его любопытство, беру нож и ловко проворачиваю в руке — части складываются со зловещим щелчком лезвия, и глаза Коула расширяются. Я еще пару раз открываю и закрываю балисонг, а затем убираю его обратно в сумку.
— Откуда он у тебя?
— От Швайнгарда Великолепного. — Неверие отражается на лице собеседника, и внезапно я раздражаюсь. — Шпагоглотатель. Он дал мне нож и научил им пользоваться.
— Шпагоглотатель? — Его голос недоверчиво повышается.
Внутри вспыхивают стыд и разочарование, и я отворачиваюсь. Я вспоминаю, как каждую ночь в обеденном шатре Швайнгард отдавал мне свой десерт, как волновался, если я гуляла в одиночестве, и как пытался не смеяться над моими неуклюжими попытками метать ножи. Я любила Швайнгарда, так почему должна этого стыдиться? Потому что он недостаточно респектабельный? Потому что он из цирка, а руки его покрыты татуировками?
— Может, лучше вернемся домой? — спрашиваю, нарочно меняя тему. Кто-то такой благопристойный и правильный, как Коул, не поймет мою цирковую семью.
— Конечно.
Он протягивает руку, и я вновь не понимаю его эмоций. Не то что они перемешаны и неразборчивы, как у некоторых… Нет, их просто будто не существует.
— И что же ты здесь делала, спрашивается? Это небезопасный район, особенно ночью.
От этих слов гнев накрывает меня с головой, и я отвечаю:
— Вышла прогуляться и заблудилась.
Коул хмурится:
— Ты не должна ходить одна по ночам. О чем думает твоя мать?
Я останавливаюсь и отдергиваю руку:
— Мне абсолютно ничего не угрожало! — И тут же исправляюсь: — Ну, пока я не заблудилась. Кстати, а что ты здесь забыл, раз это такой плохой район?
— У меня была назначена встреча, — быстро отвечает Коул.
Что за встреча может быть в таком месте в воскресенье ночью? Но я молчу.
Снова беру спутника за руку, и мы двигаемся дальше.
Он неловко прочищает горло, и мне приходит в голову, что, возможно, я смущаю его так же, как он меня.
— У тебя в городе есть семья? — спрашивает сосед, будто мы продолжаем тот недолгий разговор, который начали в кинотеатре.
— Нет никакой семьи, вообще. Только я и мама.
Я готова к неизбежному вопросу, и он не заставляет себя ждать:
— А как насчет отца?
— Я никогда его не знала, — пожимаю плечами. Пусть думает, что хочет. Я, конечно, не собираюсь признаваться, что являюсь ублюдком Гарри Гудини.
— Когда ты начала выступать на сцене?
Это настоящий интерес или просто вежливость? Я украдкой кошусь на Коула. Лунный свет смягчает черты его лица, отчего он выглядит моложе и менее сдержанным. Внезапно меня охватывает желание, чтобы он понял, что дружба со шпагоглотателем не означает, будто я цирковой отброс, и что некоторые из этих так называемых уродцев — самые приятные люди из всех мною встреченных.
— Думаю, мне было лет восемь или девять. До этого я только помогала матери проводить спиритические сеансы. В бродячем цирке все делают всё.
— И что делала ты? — пораженно спрашивает Коул, а я задираю подбородок.
— Я была девочкой-мишенью, — отвечаю гордо.
— Девочкой-мишенью?
Я ощетиниваюсь, раздраженная веселым скептицизмом в его голосе.
— Да! Настоящая ассистентка сбежала в Канзас с каким-то ковбоем, и Швайнгарду нужен был кто-нибудь, в кого метать ножи во второй части номера.
— А что он делал в первой части?
— Глотал шпаги. Он талантливый и замечательный, и я его обожала, — вызывающе заканчиваю я.
— Кроме случаев, когда он кидал в тебя ножи.
Несмотря на раздражение, я смеюсь и решительно отвечаю:
— Даже тогда.
На мгновение мне хочется рассказать Коулу, как мной выстреливали из пушки, но я отбрасываю эту идею. Сосед и так, наверное, уже думает обо мне самое худшее. Я привыкла, что окружающие осуждают мой необычный образ жизни, и не обращаю на это внимания. Но сама мысль о том, что Коул тоже осудит… ужасна.
Какое-то время мы идем молча, а потом он наконец говорит:
— Анна, твоя жизнь была такой захватывающей.
Мои глаза округляются. Такой реакции я уж точно не ожидала. Может, это и было захватывающе, но я бы с радостью променяла все приключения на один спокойный день, когда можно не волноваться о подлых импресарио, полиции и о том, где достать пропитание.
— А как насчет тебя? — Может, я смогу получить некоторые ответы из первых уст.
— Моя семья в Европе.
— И что они думают о твоем переезде сюда?
— Они знают, что это не навсегда.
Насколько Коул интересовался моей жизнью, настолько же неохотно он делится подробностями своей, не сообщая лишних деталей.
— Знаешь, Европа довольно большая… Нельзя ли поконкретнее?
Мои нервы звенят, как натянутые струны. Теперь сосед знает обо мне больше, чем кто-либо другой, за исключением мамы. Так что он должен поделиться хотя бы основными фактами о себе. Это будет справедливо.
К моему удивлению, он громко смеется:
— Полагаю, это справедливо.
Он что, телепат?
— Я тоже так думаю.
— Ну хорошо. Мои родители британцы, но отец работал на правительство, поэтому мы много путешествовали. Италия, Франция, Греция… Когда я достиг школьного возраста — меня отправили в интернат.
Я сразу же представляю сцены из «Джейн Эйр».
— Это было ужасно?
— Не совсем. Во всяком случае, не после окончания войны. Интернат находился в небольшом городке в западной Германии. И я четыре года практически не получал весточек от родителей.
— Кошмар!
Коул пожимает плечами:
— Не такой уж кошмар. Маленькая школа, в крохотном заштатном городишке. На самом деле война нас миновала. Больше всего учителя боялись, что старшим мальчикам придется сражаться на стороне Германии. К концу войны мне уже исполнилось двенадцать, и я был достаточно крупным для своего возраста. Работники интерната прятали нас каждый раз, как появлялись слухи о приближении солдат. Но самым страшным было не знать ничего о судьбе родителей.
Я невольно уточняю:
— И что с ними стало?
— С мамой все в порядке. А отец войну не пережил.
— Мне очень жаль.
Я украдкой смотрю на собеседника. Да, голос его небрежен, но лицо… напряженное и застывшее, словно маска, отчего Коул кажется еще более сдержанным, чем когда-либо. Смеющийся парень, шагавший рядом со мной еще несколько минут назад, полностью исчез.
— Вы были близки?
Он едва заметно улыбается:
— Насколько это возможно, когда тебя еще в детстве отправляют в интернат. Он был хорошим отцом, честным и искренне верил в свою работу. Мне повезет, если стану хотя бы в половину так же хорош, как он.
Я хочу сказать, что Коул уже на пути к этом, но молчу. Несмотря на ночную прогулку, связавшую нас некой интимной близостью, я едва знаю Коула. Я решаю сменить неуместную тему:
— Откуда ты знаешь Жака? Тебя ведь не случайно выбрали из зала на нашем последнем шоу, не так ли?
При свете уличного фонаря я вижу румянец на щеках Коула.
— Э-э-э… нет. Мистер Дарби познакомил меня с Жаком. После столкновения с тобой в передней, я хотел поступить должным образом и попросил его нас представить. Я ожидал официальной встречи, а не участия в шоу. И тогда меня позвали на сеанс.
Если б не его очевидное смущение, я бы расхохоталась. Я хочу спросить Коула о его уловке с двумя булавками, но боюсь услышать встречный вопрос о том, как я проворачиваю свой фокус. Поэтому снова меняю тему:
— Так что же ты делаешь в Америке?
На мгновение кажется, что он не ответит, но тут Коул тихо, словно самому себе, говорит:
— Думаю, что должен был найти тебя.
Мы как раз подходим к нашему крыльцу, и я замираю.
— Что ты имеешь в виду?
Лакричные глаза Коула загадочно мерцают. Почему я с такой легкостью прочитала его прежде и ничего не чувствую сейчас?
— Я хотел сказать тебе… — Он смущенно покашливает. — Ты восхитительна на сцене.
Я забываю, как нужно дышать. Коул опускает взгляд в землю.
— Ну, то есть… ты действительно хороша.
В груди зарождается приятное тепло.
— Спасибо.
Он поднимает голову и делает шаг ко мне.
— Твоя мать — мошенница, но не ты, ведь так, Анна?