— Ты правда нормально себя чувствуешь? Выступать сможешь? — спрашивает Жак, когда мы готовимся к выходу на сцену. На лице его отражается тревога — даже усы выглядят несколько нервными.
Я посылаю к нему серебряную ленту, как учил Коул, но в итоге ничего. Несмотря на уроки по управлению даром, эмоции Жака все еще недоступны.
— Да, дорогая, ты точно в порядке? Оуэн сидит в зале, в первом ряду. Уверена, он не откажется заменить тебя еще разок.
Я фыркаю. Истинные мотивы моей матери видны невооруженным глазом — безо всяких способностей.
— Оуэн не так талантлив и опытен, как Анна, — возражает Жак. — Публика ждет именно ее. Нельзя их снова разочаровывать.
Не знаю, кто удивлен сильнее — я или мадам. Судя по выражению лица, скорее она. Однако импресарио этого не замечает и уходит, пожелав нам удачи.
— Ты действительно мечтаешь именно о такой жизни? — вдруг спрашивает мама.
Я отворачиваюсь от зеркала, перед которым пыталась скрыть свои выцветающие синяки.
— Ты о чем?
Она слегка улыбается:
— Ты почти взрослая. Вряд ли я когда-нибудь задумывалась о том, что ты можешь захотеть для себя чего-то другого. — Мама встает и, глядя в зеркало, приглаживает и без того гладкие волосы. — Теперь, когда наше положение улучшилось, ты, возможно, пожелаешь уйти из шоу, выйти замуж, родить детей. Жить более нормальной жизнью.
Мое сердце сжимается. Мама никогда не перестанет меня удивлять. Но искренна ли она? Или просто пытается вытурить меня из шоу? Я отправляю к ней нить, но та вздрагивает и исчезает, не достигнув цели. Наверное, все запутали мои собственные эмоции, или же я просто не хочу знать, что чувствует мама.
В дверь стучат — пора начинать, — и я следую за мадам на сцену. Стою за кулисами, и от волнения сердце бешено стучит. Неважно, насколько все плохо, насколько сложна моя жизнь, выступление — это всегда радость.
Может, из-за того, что нас с матерью переполняют эмоции, может, просто звезды так легли, но все проходит отлично.
Стоять перед зрителями, слышать их вздохи и смех так приятно. Но на протяжении всего выступления в голове вертится мамин вопрос. Хочу ли я остепениться? Стать респектабельной? Или хочу вот такой жизни?
«А почему нельзя иметь и то, и другое?» — шепчет тоненький внутренний голос.
Почему я не могу быть и женой, и иллюзионистом? Растить ребенка и выступать? Мама так и делала. Но, опять же, она не лучший пример для подражания.
Ближе к концу шоу меня охватывает ощущение дежавю. Покалывание в животе переползает в грудь, и я пропускаю реплику, когда ноздри заполняет запах жженого сахара. Дыхание учащается, я глупо улыбаюсь. Болезненная красная вспышка перед глазами — и вскоре зрители, сцена и даже моя мать исчезают. Я погружаюсь в темноту видения. Мама. Связанная, с кляпом во рту. На лице синяки, в глазах вызов и страх. Но не за себя. Она боится за меня. Я чувствую ее всеобъемлющее отчаяние, будто свое собственное. В кадре появляется темная неповоротливая фигура, и по моей спине пробегает озноб.
Он идет за мной.
Впервые я стараюсь наблюдать за всем, будто сижу в кино, чтобы отделить разум от ужаса, поглотившего тело. Смотрю на движущийся ко мне силуэт, отчаянно пытаясь разглядеть, кто это. Кто меня преследует? Кто держит в плену маму? Но картинка меняется — я под водой, легкие горят огнем. К горлу подступает тошнота, мир вращается, словно волчок.
Зрение возвращается, и на секунду я вижу зрителей, которые с недоумением взирают на зовущую меня мадам. Но затем комната начинает вертеться все быстрее и быстрей, и, прежде чем все погружается во тьму, последнее, что я слышу, — как мама выкрикивает мое имя.
Прихожу в себя на диване в гримерке. Надо мной склоняется незнакомец с большими рыжими усами. Я сдавленно вскрикиваю и отталкиваю его.
Мама спешит ко мне:
— Все хорошо, дорогая. Это доктор.
— Я только проверю ваши зрачки. Яркий свет, — предупреждает мужчина, прежде чем посветить мне в глаза. — Еще раз.
Я моргаю, и он легонько прижимает руку к моей шее.
— Как себя чувствуете?
Я прислушиваюсь к себе. Синяки со времен похищения еще болят, но ничего нового.
— Прекрасно.
— Сесть можете?
Я киваю, доктор подкладывает руку мне под спину и помогает приподняться. Мама протягивает стакан воды. Я делаю осторожный глоток, помня о накатившей перед обмороком тошноте.
— И что там такое произошло? — допытывается мама. — Все было хорошо, и вдруг ты перестала отвечать.
Я закрываю глаза, слишком расстроенная и подавленная, чтобы придумывать оправдания. Слишком рассеянная, чтобы мыслить связно.
— Вот это и произошло, — говорю и пытаюсь выбросить видение из головы, но оно проигрывается снова и снова. Что оно значит?
— У нее, видимо, запоздалая реакция на случившееся в тот раз, — раздается голос Оуэна из другого угла гримерной. — Готов поспорить, она просто утомилась.
Я неловко ерзаю. Что он здесь делает?
Доктор закрывает свою черную сумку:
— Думаю, весьма уместно предположить утомление. Сколько у вас выступлений в неделю?
— Четыре, — отвечает мама. — Я так и знала, что не стоит ей сегодня выходить. Она должна просто отдыхать.
Я опускаю глаза, чтобы не смотреть на нее. Она кажется искренней, по-матерински заботливой, вот только забыла упомянуть, что не возражала, когда утром я убиралась в квартире и готовила ей чай.
— Вы можете сократить их до двух? — уточняет доктор.
Мама поворачивается к Жаку, и тот качает головой:
— Нет. У нас контракт на четыре шоу в неделю, со среды по субботу. Боюсь, мы его потеряем, если урежемся.
Доктор хмурится, отчего его усы обвисают еще больше:
— Думаю, юной леди следует какое-то время выступать лишь дважды в неделю. Ей необходимо отдохнуть. После серьезной травмы нужно больше, чем несколько дней, чтобы восстановить силы. — Он склоняет голову — такой насупленный, что похож на грустного моржа. — Она молода. И наверняка сможет вернуться к нынешнему графику за пару недель.
После его ухода повисает оглушительная тишина.
У мамы на лбу и вокруг рта залегают морщины. Хочется заверить ее, что я в порядке и такого больше не случится. Но откуда мне знать, если я понятия не имею, как остановить видения? Представлять несуществующие ножницы, разрезающие ленту? Здесь это не сработает. Жаль, я не спросила совета у Коула.
— Я заменю ее, если хотите. Нельзя нагружать Анну, вдруг ей станет хуже. — Оуэн смотрит на меня с сочувствием.
Я отвечаю свирепым взглядом. А ему какое дело? Знаю, это несправедливо, он ведь так мил со мной… Я скрещиваю руки на груди и отвожу глаза.
Жак хмурится, мама подбадривающее поглаживает его по плечу:
— Это всего лишь две ночи в неделю в течение четырнадцати дней. Итого — четыре выступления. В конце концов, это же почти ничего не меняет?
— Надеюсь, нет. Я поговорю с распорядителем.
— Отлично! — Мама сияет, как будто все просто прекрасно.
Ну конечно. Она же добилась своего. Я расстроено отворачиваюсь к стене.
— Замечательно! Вот и определились. И моя бедная девочка получит необходимый отдых.
— Не поймите меня неправильно, — нерешительно начинает Жак. Я поворачиваюсь, и он, сдвинув брови, глядит на Оуэна: — Но твои фокусы не такие сложные, как у Анны. Боюсь, зрители заскучают.
Я изумленно округляю глаза. Очень лестно, что Жак такого высокого мнения о моих талантах.
— Не проблема, — отмахивается мама. — Анна может научить его своим трюкам.
Внутри все сжимается. Моим трюкам? Вот уж нет. Оэун, должно быть, видит выражение моего лица, потому что торопится успокоить:
— Нет, я не трону твои номера, просто доработаю собственные. Обещаю, дядя, никто не заскучает.
Я пробую разобрать эмоции Оуэна, но сегодня они такие же путанные, как у Жака. Устав от всех, я откидываюсь на диван и закрываю глаза. Все это неважно, если мои видения сбудутся, и нам с мамой грозит плен и смерть от рук безумца. Но вдруг доктор прав? Наверное, я просто истощена, и это сказывается на видениях.
— Мы могли бы сократить шоу, — задумчиво произносит Жак. — Но Анна прославилась своими фокусами.
— Но ведь все приходят увидеть меня, — быстро вставляет мама. — И она по-прежнему будет выступать дважды в неделю.
— Тогда решено.
Я пытаюсь отгородиться от них и сосредоточиться на видении, однако водоворот чужих эмоций слишком силен. Необходимость посоветоваться с Коулом граничит с физической болью. Вдруг он поможет мне выяснить смысл этих пророчеств. Я обязана заставить его поговорить со мной.
* * *
На следующий день я чувствую себя усталой и измученной, но все же решаю пойти на прогулку с Оуэном. С нетерпением жду с ним встречи. Мне важно знать: те ощущения во время танца — это начало чего-то настоящего или просто иллюзия, навеянная огнями, музыкой и волнением. Прошлым вечером Оуэн, конечно, раздражал меня до ужаса, но вчера меня все раздражали. Вот, что получается, когда на тебя накатывают видения о страданиях собственной матери.
Оуэн веселый и милый, и все так просто, когда я с ним. Разве не именно такой должна быть любовь? Я беру пальто и спешу по коридору.
— Выглядишь, как королева осени! — восхищается Оуэн, имея в виду мое шерстяное платье цвета жженой умбры.
Я закатываю глаза, и он усмехается.
— Не уверен, что прогулка так скоро после обморока — хорошая идея, — волнуется Жак. — Не задерживайтесь слишком долго.
Я вскидываю бровь. Я все еще не выяснила, что он тут делал в тот день, когда я видела его выбегающим из нашего дома, но теперь в присутствии импресарио чувствую себя гораздо спокойнее.
— Просто не хочу, чтобы ты переутомилась, — объясняет он. — Завтра выступление.
— Ты хуже старухи, — протягивает развалившаяся на диване мама.
Жак краснеет и бросает на нее неодобрительный взгляд.
— Нам пора, — говорю я Оуэну, не желая слушать дальнейшую перепалку.
В последние дни напряжение между мамой и Жаком стало невыносимым. Нравится мне это или нет, но он хорошо способствует нашему успеху. А мама, как всегда, все хорошее портит.
Мы спускаемся вниз, и тут из своей квартиры выходит Коул. Я с трудом сглатываю, когда он отступает, освобождая нам дорогу.
— День добрый, дружище. — Оуэн приподнимает шляпу.
Коул отвечает тем же, однако глаза его направлены на меня. Я посылаю нить, как он меня учил, и успеваю уловить беспокойство, прежде чем сосед отгораживается щитом. Хотя даже после этого я все еще чувствую сильные волны чужих эмоций. Поначалу это сплошная мешанина, но вот одна эмоция вырывается вперед, чтобы тут же исчезнуть в общем потоке. Это… ликование?
Оуэн ведет меня вниз по ступенькам. За спиной я слышу шаги Коула и, не в силах сдержаться, оглядываюсь. Хочу предупредить его, чтобы был осторожен, но он отворачивается и уходит в противоположном направлении.
Оуэн протягивает руку, и я вкладываю свою ладонь в его.
— Этот англичанин нагоняет тоску.
В груди все сжимается, когда я вспоминаю смех Коула.
— Нет, он просто спокойный. А на самом деле весьма мил.
— Как скажешь, куколка. Поверю на слово. Но меня от него в дрожь бросает.
На меня накатывает раздражение.
— Я тебе не куколка.
Оуэн слегка сжимает мою руку:
— Прости, привычка.
Затем смотрит на меня своими голубыми глазами, я замечаю в них раскаяние и пожимаю его ладонь в ответ. Когда же останавливаюсь, чтобы завязать шарф, позади раздается голос:
— Анна.
Я оборачиваюсь и вижу, что к нам идет доктор Беннет. Тело охватывает напряжение, Оуэн рядом со мной вздрагивает. Что Беннет делает здесь, возле моего дома?
Взяв мою руку, он склоняет голову.
— Надеюсь, вы не возражаете, — говорит, и его серые глаза так искренни, — я позвонил Синтии, чтобы узнать, где вы живете. Хотел лично извиниться за вчерашнее поведение миссис Линдсей. Я понятия не имел, что она настолько неуравновешенна, иначе ни за что бы не привел ее на встречу с вами.
Желудок сжимается, стоит вспомнить ее безумный взгляд…
— Откуда вы могли знать? У меня уже не в первый раз возникают с ней проблемы.
— Я так и понял. Она все говорила какую — то ерунду, мол, вы с матушкой лишили ее клиентов. И еще что-то о… крысе?
Я вздрагиваю. Значит, миссис Линдсей уже давно нас преследует. Не в силах говорить, просто киваю.
Доктор похлопывает меня по руке:
— Что ж, теперь можете не волноваться, дорогая. Вчера ее забрали полисмены, и, если не ошибаюсь, вскоре отправят в клинику Уилларда для умалишенных на севере штата.
Я осторожно вздыхаю с облегчением. Осталось еще слишком много вопросов, чтобы удовлетвориться тем, что именно миссис Линдсей ответственна за мое похищение и хотела навредить маме. Однако как же хорошо, что отныне о ней можно не беспокоиться!
Я от всей души улыбаюсь доктору Беннету:
— Спасибо огромное, что пришли и сообщили.
Он склоняет голову и коситься на Оуэна, который все это время молчал.
— Прошу прощения, грубо с моей стороны… Доктор Беннет, это мой друг — Оуэн Винчестер. Оуэн, это доктор Финнеас Беннет, он читает лекции в Новой Церкви.
Они пожимают друг другу руки, и я молю, чтобы доктор не заговорил о моих способностях.
— Вы ведь куда-то направлялись. Не буду вас задерживать, просто хотел поделиться новостями. — Он снова кивает и уходит по той же улице, откуда пришел.
Мгновение я смотрю ему вслед; желудок беспокойно сжимается. Неужели мы с мамой только что избежали опасности?
Все ведь закончится с исчезновением миссис Линдсей?
— Ты не рассказывала мне о миссис Линдсей, — говорит Оуэн.
Мы останавливаемся, прежде чем перейти дорогу, затем двигаемся к парку.
— Да. Слишком много всего произошло, у меня вылетело из головы. К счастью, теперь все кончено.
Не хочу это обсуждать. Облегчение от полученной отсрочки еще слишком ново, чтобы им делиться.
День холодный и пасмурный, что почему-то кажется весьма уместным; листья с деревьев почти опали, парк выглядит одиноким и наводит тоску. Мы медленно бредем по тропинке, и я замечаю, что даже Кротонская дамба кажется печальной. Уже есть проекты по ее замене, потому, наверное, она чувствует, что дни ее сочтены.
Оуэн улавливает мое настроение; прогулка наша становится унылой. Перед входом в музей он останавливается и достает фляжку:
— Ты замерзла. Вот, выпей. Поможет согреться.
Я качаю головой, и Оуэн сам делает большой глоток.
— Как хочешь. Давай-ка зайдем, пока напрочь задницы не отморозили.
Перед нами простирается главный зал музея.
— Откуда хочешь начать? — Я беру карту.
— Без разницы. Мне больше нравится современность, так что выбирай сама.
— Тогда почему ты выбрал это место? — спрашиваю раздраженно.
— Потому что во время последней нашей прогулки тебя похитили. Я решил, что здесь хотя бы безопасно.
Я не могу сдержать смеха:
— Мы могли бы просто погулять по парку.
Оуэн поводит меня к скамейке у двери, и мы садимся.
— Но ведь на тебя напали именно в парке, разве нет?
Я дрожу, вспомнив обезумевшую миссис Линдсей, и гадаю, как Лизетт справится без своей мамы… Мне ее почти жаль.
— Да, но я знала нападавшую.
Оуэн обхватывает меня рукой и слегка сжимает:
— Не волнуйся, Анна. Я буду тебя охранять.
Его голос ласков, и я невольно прижимаюсь еще теснее. Нежным прикосновением пальцев Оуэн поворачивает мое лицо к себе и очерчивает линию подбородка, оставляя за собой теплый след. Дыхание перехватывает — так он красив, — и окружающие звуки отходят на задний план. На секунду мне кажется, что Оуэн сейчас меня поцелует. Прямо здесь, перед Богом, хранителями музея и людьми. Сердце бешено колотится, но тут эмоции Оуэна перетекают ко мне, и настроение улетучивается. Потому что это не нежность, любовь или даже страсть.
Это сожаление.
Я отстраняюсь. Момент испорчен.
Оуэн откашливается и продолжает беседу как ни в чем не бывало:
— Ты, кажется, настоящий магнит для неприятностей. Интересно, связано ли это как-то с твоим отцом?
Я пожимаю плечами, надеясь, что он поймет: о Гудини я говорить не хочу.
— Просто чудо, что ты стала фокусником, как и он. В детстве ты его часто видела?
Оуэн подается ко мне, глаза его блестят, и я отшатываюсь, чувствуя, как от разочарования сжимается горло. Сколько же глотков из фляжки он сделал, прежде чем зайти за мной?
— Вообще-то, нет.
— Наверное, это было очень тяжело. А когда перебралась в город? Вы встречались?
Я встаю:
— Знаешь, прогулка утомила меня сильнее, чем я предполагала. Кажется, я еще не совсем оправилась.
Оуэн не первый, кто, услыхав сплетни, мол, я — дочь Гудини, начинает выпытывать у меня что-нибудь об отце. Просто жаль, что в моем происхождении он, похоже, заинтересован больше, чем во мне самой.
Или же я просто чересчур занята мыслями о Коуле, чтобы оценить компанию другого.
Прекрасные черты Оуэна омрачаются разочарованием, но вскоре его лицо проясняется.
— Что ж, ничего страшного. Если чувствуешь себя неважно, я могу подменить тебя в завтрашнем шоу. Твоя мама, кажется, считает, что у меня хорошо получается.
Держу пари, так и есть.
— Уверена, к выступлению я оклемаюсь, — отвечаю я твердо и быстро иду прочь, не обращая внимания на протянутую руку Оуэна.
* * *
Следующим утром я чувствую себя полностью оправившейся и с нетерпением жду возможности поговорить с Коулом. Мама трясется надо мной, не замечая моей угрюмости. Теперь-то, когда получила, что хотела, она может быть великодушной. Мне все равно. Годы пренебрежения меня закалили. К тому же, то, что я готова на все ради маминой защиты, не значит, будто мне не хочется свернуть ей шею.
Я листаю один из журналов мадам, надеясь, что вскоре она устанет от этой непривычной роли и сбежит с кем-нибудь на обед. Мое беспокойство о ней немного поутихло, раз вопрос с миссис Линдсей решился. С момента ее устранения у меня не было ни одного видения. Я слышу, как мама ходит по спальням, изредка комментируя то одно, то другое, но не обращаю на нее внимания.
Внезапно в меня врезается чужой гнев. Обернувшись, я вижу в дверях маму с книгой в руке — губы поджаты, в глазах искрится ярость.
— Что это такое?
По телу проходит мощная волна, и я выпрямляюсь:
— Что?
Мадам без слов протягивает книгу. «Фокусник среди духов».
Я сглатываю и молчу. А что тут скажешь?
— Ты с ним виделась?
Ее тон кажется почти нормальным, обыденным. Но только если вы всю жизнь не изучали нюансы и оттенки этого голоса. Иначе сразу понятно, сколько вложено в сей вопрос.
С трудом заставляю себя встретить взгляд мадам и чуть наклоняю голову. Мама подходит — я встаю. Кэм Ли однажды сказал, что никогда не стоит встречать противника сидя, и помоги мне господь, но сейчас я чувствую, будто собираюсь сражаться. С собственной матерью.
Она открывает книгу. Я жду.
— Анне. С наилучшими пожеланиями. Гарри Гудини. — Слова капают, словно карамель с мышьяком.
Семена гнева, которые я носила внутри, наконец дают ростки. Корни зарываются в почву, что вспахивалась и удобрялась более десяти лет. А затем все это стремительно рвется вверх, расцветая в моей груди.
Я жду. Дыхание спокойное и размеренное. Нельзя позволить матери понять, что мое сердце стучит как безумное, а кожа липкая от страха. Нельзя проявить ни единого признака слабости.
— Да как ты посмела.
Слова скользят по коже, словно тихое дыхание змеи, готовой нанести удар. Лицо мое по-прежнему спокойно, лишь с тонкой ноткой презрения — чуть расширенные глаза и вскинутая бровь.
Фактически, я одолжила одну из личин моей матери.
— Как ты посмела, — повторяет она, на сей раз громче.
Я стараюсь удержать маску, но она трескается и в конце концов разлетается на осколки. Секунду я смотрю в пол, не в силах встретиться с мамой взглядом, но гнев рвется наружу, и я поднимаю глаза.
— Как я посмела что? — спрашиваю, с трудом сдерживая ярость. — Пойти к отцу? А почему мне нельзя?
Мамин взгляд на мгновение омрачается, но тут же вновь становится жестким.
— Ты знаешь, почему. Он может нас уничтожить.
— Уничтожить нас? Или разоблачить тебя?
Никакой реакции. Я облизываю губы:
— Гарри Гудини действительно мой отец?
Едва эти слова вырываются, я мечтаю забрать их назад. Не могу позволить себе узнать ответ на этот вопрос.
Мама отводит глаза, затем вновь смотрит на меня:
— Конечно.
Я хочу ей верить. Хочу верить, что она не стала бы всю жизнь пичкать свою единственную дочь заведомой ложью ради некой сомнительной славы.
Но так оно и есть.
Я осторожно кладу журнал, который все это время сжимала в руке.
— Ты даже не знаешь цвет его глаз, — шепчу.
Затем молча беру из шкафа пальто и выхожу за дверь, оставив мать наедине с ее чудовищной ложью.