Я смотрю на четырехэтажный дом. В лицо дует ледяной ветер. Шляпку на голове не удержать, так что сую ее в карман. Она уже не будет прежней.
Но, в общем-то, и я изменилась безвозвратно.
Уходя из квартиры, я понятия не имела, что окажусь перед домом Гудини. В кармане пальто все еще лежит визитка, которую он дал мне в магазине магии, но мне она не нужна — адрес я и так запомнила. Внутри никого. Может, Гудини уехал на гастроли?
Я оставила мать, во всех смыслах, и вот стою перед домом отца. Но в действительности он так же далек от меня, как мадам.
Кажется, я хотела с ним поговорить, но сейчас перед этим четырехэтажным выстроенным из песчаника особняком, мой план сходит на нет. Насколько мне известно, мама не сообщила Гудини о дочери.
Дыхание перехватывает, когда в глубине души я осознаю правду.
Будь я на самом деле дочерью Гудини, мама перевернула бы небо и землю, чтобы ему рассказать. Она всегда дает ход слухам о моем родстве с известным иллюзионистом, куда бы мы ни приезжали, поэтому не стала бы отказываться от финансовых и социальных благ, которые мог бы предоставить мой предполагаемый отец.
Я помню милое живое личико его супруги. Она и в подметки не годится моей матери. Не думаю, что она прятала письма от мужа. А вместе с тем, что мать даже не знает, какого цвета у Гудини глаза, правда очевидна.
Горло сжимается. Я никогда не сознавала, как мне хочется, чтобы он был моим отцом, пока не поняла, что он им не является.
Я отворачиваюсь от дома и утираю слезы, пока они не полились. Если не дочь Гудини, то кто же я такая?
Я поспешно дохожу до Центрального парка, унылого и пустого. Немногие решились выйти на кусачий ноябрьский ветер. До дома далековато, но не хочется садиться в трамвай.
Да и домой не хочется, ведь там мама.
— Анна?
Я вздрагиваю, а повернувшись, вижу Гудини под руку с супругой. Оба одеты по погоде в толстые шерстяные пальто, шарфы и перчатки. Щеки женщины порозовели от холода, и она изучает меня с дружеским любопытством.
Гудини знакомит меня с женой:
— Бесс, это Анна. Она тоже иллюзионист. Анна, моя жена Бесс.
Если он и удивился нашей встрече, то виду не подает. Я пожимаю протянутую руку Бесс. От нее веет простым и легким довольством.
— Рада с вами познакомиться.
Жена Гудини улыбается во весь рот:
— Мужчины глупцы, не умеют толком знакомить. Милочка, а как ваша фамилия?
Я гляжу по сторонам. Если назову Гудини свою фамилию, насколько быстро он меня найдет? Начнет с меня, потом доберется до мамы, явится на сеансы и все разрушит.
Но разве еще осталось, что разрушать?
Пусть мама и лгунья, но я-то — нет. Внутри просыпается бесенок.
— Ван Хаусен, Анна Ван Хаусен, — улыбаюсь я.
Супруга Гудини хмурит лоб:
— Звучит знакомо. Вы не из филадельфийских Ван Хаусенов?
Я качаю головой, а бесенок меня подначивает.
— Нет, вообще-то, эту фамилию мама взяла после переезда сюда из Европы. — Я улыбаюсь Бесс, но не свожу глаз с ее мужа. — Ее настоящее имя Моше. Мэгали Моше.
На долю секунды глаза иллюзиониста округляются, а губы и челюсти напрягаются, лишь затем превращаясь в любезную улыбку.
Мое сердце колотится, кончики пальцев теряют чувствительность. Гудини знакомо имя моей матери. В итоге меня словно пронзает стрелой. Если так, возможно, она не лгала о том, что они знакомы. Может, рассказала лишь часть правды, и в таком случае…
От одной только мысли кружится голова.
— Нет, это имя мне ничего не говорит, — продолжает Бесс, не замечая моего состояния, — а вот Ван Хаусен…
Гудини берет супругу за руку:
— Дорогая, нам пора домой, на улице слишком похолодало.
— Я только оправилась от простуды, — поясняет она. — Гарри слишком суетится.
— Анна, вам тоже лучше пойти домой. Темнеет, а по ночам парк не самое безопасное место для молоденьких девушек.
Он ведет себе спокойно, но я чувствую его тревогу — она трепещет и трещит, точно флаг на ветру.
— Рада с вами познакомиться, — кричит Бесс, когда муж уводит ее прочь.
Я обхватываю себя руками, хотя ногам все равно холодно. Откуда Гудини узнал имя моей матери? Неужели она не солгала? Прижимаю ладони к глазам, пытаясь успокоить суматошные мысли. Не знаю, сколько я так стою, но постепенно понимаю, что Гудини прав: темнеет, и мне небезопасно бродить одной, пусть даже миссис Линдсей больше не представляет угрозы.
Я сажусь в полупустой трамвай и вскоре уже нахожусь перед собственным домом. И задерживаюсь снаружи, несмотря на то, что замерзла. Встречаться с матерью не хочется.
Наконец я поднимаюсь по лестнице — как раз, когда из квартиры выходит Жак.
— Анна! Твоя мать так переволновалась. Ты же знаешь, что врач наказал тебе отдыхать. И небезопасно гулять одной, — неодобрительно отчитывает меня импресарио.
— Я в порядке.
Он качает головой:
— А твоя мать считает иначе.
Я поднимаю на него взгляд, и душа уходит в пятки.
— О чем вы?
— Она сказала, что ей не нравится, как медленно ты поправляешься. По-моему, двенадцать недель отдыха перебор, но она очень беспокоится.
Я застываю второй раз за день:
— Двенадцать недель?
Жак склоняет голову и странно смотрит на меня:
— Так считает твоя мать. Мне это совсем не по вкусу, совсем. Представление популярно во многом благодаря тебе, и я не уверен, что Оуэн справится.
Я сглатываю гнев:
— Мама слишком мнительна. Я буду выступать всего дважды в неделю, как советовал врач, и обещаю, что зайду к нему, прежде чем вернуться к прежнему ритму. Я в порядке. — Я принимаю расслабленную позу и пытаюсь выглядеть здоровой и искренней, насколько это возможно.
Жак морщит лоб, пока его профессиональные инстинкты борются с той частью, что хочет угодить моей матери. Деловая половина одерживает верх, и он кивает:
— Как скажешь.
Затем проходит мимо меня, и я тяну его за рукав пальто:
— Я хочу также попробовать новый трюк. Только не говорите маме, я намерена удивить ее на репетиции. Это произведет настоящий фурор.
— Превосходно. Жду с нетерпением. Я не раз думал, что ты могла бы расширить магическую часть вашего представления, но, по словам твоей мамы, тебя это не интересует.
Я стискиваю зубы, однако умудряюсь выдавить вслед Жаку приятную улыбку. Если мама рассчитывает так просто от меня избавиться, то ошибается.
* * *
— Нам надо поговорить.
— Ты повторяешься.
Коул пристально смотрит на меня черными глазами. В них нет гнева, но и особого дружелюбия тоже. Мистер Дарби, поспешно проводив меня в квартиру, тут же удалился. И вот я стою посреди гостиной, сцепив руки перед собой, и нервничаю сильнее, чем перед выступлением.
— Я прочла письмо.
Коул склоняет голову в ожидании. Он не собирается облегчать мне задачу, но ведь я этого и не ожидала.
— Не знаю, что происходит, — продолжаю я, — и даже не уверена, что это мое дело. Просто хотела снова извиниться. Я взяла то письмо… — Я с трудом сглатываю, так как горло перехватывает от наливающихся слез. — В общем, это связано только со мной.
Коул не сводит с меня глаз и молчит. Я знаю, что должна пояснить, зачем вообще залезла к нему в карман. Но как это сделать, чтобы не показаться неопытной и неуклюжей? Как сказать, что я не могла дышать, думать и шевелиться из-за его близости? Я краснею и продолжаю:
— Я залезла в твой карман, потому что никогда не испытывала ничего подобного ощущениям в вагоне тем утром. Я имею в виду… мои чувства к тебе.
Я смущенно смотрю на потрепанный серый ковер. Объяснение так себе, но на лучшее я не способна.
— И что же ты чувствовала?
Я поднимаю взгляд на Коула и вздыхаю. Вот, вот они, те же чувства, что и тогда: я хочу его поцеловать больше всего на свете.
Меня захлестывает волна смущения, я падаю в ближайшее кресло и закрываю лицо ладонями:
— Я знала, что ты об этом спросишь! Понятия не имею!
После долгого молчания Коул тихо отвечает:
— И я тоже.
Я опускаю руки и внимательно смотрю на него. Выражение лица такое спокойное, глаза — ледяные. Что это значит? Коул не знает, что чувствую я или он сам?
— Анна, я никогда не думал, что ты украла письмо, потому что имеешь отношение к проблемам у нас в Обществе. Я просто хотел знать, зачем ты это сделала. — Коул прокашливается. — Я так этого и не понял, но принимаю твои извинения.
— Спасибо, — просто говорю я.
Повисает неловкое молчание, а потом Коул встает и идет к двери.
Встреча окончена.
Я следую за ним, но останавливаюсь, не в силах больше сдерживаться:
— Скажи мне только: ты в опасности?
Коул пожимает плечом:
— Может, да, а может, и нет. Ты была права в одном.
— И только? — Жалкая попытка пошутить, но в глазах Коула нет ответного веселья.
— Это и правда не твое дело.
Я поеживаюсь от холодности его тона. Коул открывает дверь, и я выхожу. Он не предлагает проводить меня наверх, и сердце ноет. Жаль, что нельзя повернуть время вспять.
Я оборачиваюсь:
— Если ты в опасности, то почему просто не вернулся в Англию?
Коул смотрит на меня:
— Разве ты не знаешь?
И, не дав мне ответить, тихо закрывает дверь.
* * *
Я вышагиваю из угла в угол по театральному вестибюлю, чувствуя тяжесть в груди. Мистер Дарби пообещал доставить все необходимое для трюка за час до выступления. Я договорилась с матерью, что мы встретимся в театре, а потом ушла из квартиры, не вызвав подозрений, ведь всю неделю после ссоры мы почти не разговаривали. Мадам пыталась помешать мне сегодня выступить, но я стояла на своем, и в итоге она сдалась. Причем намного раньше, чем я ожидала. Значит, в ее рукаве припрятан какой-то туз. Я выкидываю эту идею из головы. Планы есть не только у мамы.
— Мисс Анна?
Кто-то касается моего плеча, и я вздрагиваю. Это всего лишь Барт, рабочий сцены, который поможет мне перенести реквизит. Я мысленно встряхиваюсь. Если не успокоюсь, ничего не выйдет.
Барт заговорщицки наклоняется ко мне и произносит внятным шепотом:
— Старик у черного хода.
Я едва не отшатываюсь от чесночного дыхания рабочего.
Затем осматриваюсь, немного опасаясь, что Жак где-то поблизости. Он был не рад моему сообщению, мол, реквизит доставят прямо перед представлением, но я намекнула, что мы с мадам уже отрепетировали новый трюк. Господи спаси, я становлюсь такой же умелой лгуньей, как мама.
Я следую за Бартом к ожидающему у черного хода мистеру Дарби.
— А мы успеем все установить?
— У меня все готово.
Я крепко обнимаю соседа:
— Вы будете в зале?
Его глаза блестят.
— Ну конечно! Ни за что не пропущу! — Он качает головой. — Я построил чертову штуковину и знаю, как она работает, но все равно не верю своим глазам.
— Вы истинный гений! Большое спасибо, — благодарю я и, немного помолчав, спрашиваю: — А Коул здесь?
Мистер Дарби пожимает мою руку:
— Конечно.
После моего пространного извинения Коул вел себя отстраненно и сдержанно. Мне ужасно хочется рассказать ему о видении, но никак не найду подходящее время. Интересно, наступит ли оно когда-нибудь? Но Коул пришел на представление. Возможно, это хороший знак.
Барт тащит стол вверх по лестнице, а потом терпеливо ждет, пока мистер Дарби прикрепляет к ножкам колесики. Реквизит просто идеальный, напоминает обычный стол. Когда его установят на нужное место, то накроют черным бархатом, и никто не увидит, что под ним.
Я облегченно вздыхаю, когда мы наконец поднимаемся на сцену. Мистер Дарби дает указания Барту и внимательно следит, чтобы все установили как надо.
— Который час? — спрашиваю я мистера Дарби.
Он вытаскивает карманные часы:
— Без четверти пять, мисси.
— Вы успеете все подготовить?
Изобретатель смотрит на тускло освещенную сцену:
— Я почти закончил.
— Отлично, я скоро вернусь.
Я бегу по коридору к боковой двери. Большинство театров — настоящие лабиринты комнат и коридоров, и этот не исключение. Я рассчитываю, что это позволит мне сохранить тайну, пока я сама не решу ее раскрыть.
От сомнений меня мутит. Весьма вероятно, что своей затеей я положу конец нашим с мамой отношениям. Она, может, и простит, что я втайне виделась с Гудини, но в жизни не смирится с тем, что я могу затмить ее на сцене.
Наверное, в этом и смысл? Видимо, я всегда знала, что этот день настанет. Тот самый, когда я раз и навсегда покажу мадам, что не принадлежу ей. Люблю ее и сделаю все, чтобы защитить — да. Но не позволю использовать меня, как клиентов. Если хочет общаться со мной, придется делать это на равных.
Сердцебиение ускоряется, когда я дохожу до двери. Мимо проскакивают танцовщицы, щебеча, словно яркие птички. Представление вскоре начнется.
— Господи, пожалуйста, пусть он придет, — тихонько молюсь я и тут замечаю объект своих мыслей в темном уголке. — Данте, — подзываю его жестом.
Мальчик приближается с широченной с улыбкой:
— Па наказал мне подождать и не помять одежду.
Данте в бархатных брючках до колена почти не походит на бродяжку, несколько недель назад раздававшего листовки. Я опасалась, что они с отцом сбегут с деньгами, выделенными мною на одежду, но все же рассчитывала на победу деловых качеств папаши. Шанс для сына стать постоянным ассистентом иллюзионистки намного лучше для будущего, чем десять долларов, которые я им дала в начале недели.
— Я впервые ездил в такой шикарной машине! — восклицает Данте.
Я смотрю на другую сторону. Синтия машет рукой и жестами показывает, что будет сегодня в зале. Я благодарно киваю в ответ, поворачиваюсь к Данте и завожу его в театр. Мы минуем оркестровую яму, в которой устраиваются музыканты, и идем к ожидающему за кулисами мистеру Дарби.
— Все готово.
Я обнимаю его:
— Большое вам спасибо.
— Рад помочь, мисси. — Он заговорщицки подмигивает Данте. Они сразу подружились, встретившись на репетиции номера.
Я встаю на колени, оказавшись лицом к лицу со своим новым помощником:
— Ты помнишь все, что мы делали вчера?
Дочиста отмытый Данте смотрит на меня широченными — под стать улыбке — глазами:
— Да, помню.
— Хорошо. Хочешь в туалет или выпить стакан воды?
Мальчик серьезно качает головой.
— Превосходно. — Я веду его за кулисы, где спрятан реквизит. — Тебе надо спрятаться под столом, пока не услышишь знак. Запомни, сначала выступит певец, потом танцовщицы, поэтому ждать придется долго.
Данте уверенно кивает:
— Не беспокойтесь, мисс, я знаю, что делать.
Я улыбаюсь, несмотря на нервозность. Он будто маленький старичок в теле семилетки. Я поднимаю черное покрывало, и он стремглав забирается под ткань.
Я протягиваю руку, и Данте пожимает ее.
— Удачи.
— Удачи.
Мне она понадобится.
* * *
В гримерке воздух аж звенит от напряжения. Мама сидит совершенно прямо перед зеркалом, делая вид, что поправляет идеальный макияж. Я поневоле меряю шагами комнату, мысленно перебирая все подробности нового трюка. Я рассчитываю, что мама ловко скроет свое удивление. Ей придется просто смотреть, как дочь выходит из тени на свет. Наконец настал мой черед.
Жаль только, я чувствую себя виноватой из-за того, что собираюсь сделать.
В дверь стучат — пора. Мадам поднимается, и мы молча выходим в коридор.
Тут она протягивает мне руку. Я гляжу на мамину ладонь, сжимаю ее, а в горле встает ком из-за этой нашей старой традиции.
— Мы готовы?
Я смотрю в холодные бесстрастные глаза. Желание заплакать снова сменяется болью и гневом.
— Насколько это вообще возможно, — отвечаю.
— Удивим их?
Глядя на маму, я чувствую, как губы расплываются в странной торжествующей улыбке, какую частенько можно увидеть на ее собственном лице.
— Ты себе даже не представляешь.
На сей раз, когда открывается занавес, я стою в свете прожекторов; пульс частит. Я не пропускаю ни одной реплики, ни одного жеста. Меня представляют, я выхожу вперед и жду, пока зрители успокоятся. Для верности медлю еще несколько мгновений. Я годами наблюдала, как мама удерживает внимание зала. Теперь моя очередь.
Сегодня на мне черное шелковое платье-рубашка, расшитое множеством белых жемчужин, мерцающих при ходьбе. Идеальный наряд для сказочного впечатления, которое я хочу произвести.
Я демонстрирую колоду карт, затем начинаю их тасовать. Карточные фокусы не считаются чем-то волшебным, если только не удивить зрителей, к примеру, исчезновением и появлением карт в разных местах. За подобными номерами интересно наблюдать — изящно раскрытые карты веером или сброс по дуге, — но в такой толпе мало что видно. Я немного преувеличиваю все свои движения, а из оркестровой ямы доносится тихая мелодия виолончели. Мне всегда хотелось добавить к представлению музыку, и теперь я попадаю в такт.
— Что такое магия? — громко спрашиваю у зрителей. Большую часть прошлой ночи я пыталась придумать, что сказать, ведь это выступление вроде как моя лебединая песня. — Я всю свою жизнь прожила среди магов и иллюзионистов, и всегда интересовалась истинной природой волшебства. Занимается ли им моя мать? Или Гарри Гудини? Существует ли магия на самом деле?
Я показываю залу восьмерку пик, затем поворачиваюсь к матери и демонстрирую карту ей.
— Или это обман?
Сжав карту зубами, встаю боком к залу. Веер в моей руке отвлекает внимание зрителей на долю секунды. Я провожу над ним другой рукой и вытаскиваю восьмерку пик с конца колоды. Никто не увидел, как я достала ее изо рта.
Зрители хлопают, я неглубоко кланяюсь и смотрю на мать. Она натянуто улыбается и ждет реплики, которую я не собираюсь произносить. Я дарю публике, мадам и всему миру ослепительную улыбку:
— Сегодня вам судить!
К виолончели присоединяется скрипка, и музыка усиливается. Данте выкатывает длинный стол точно так, как мы репетировали. Я едва сдерживаю смех при виде уверенно вскинутой головы и надменного выражения лица ассистента. От него веет профессионализмом, и я следую его примеру. Стол напичкан нужным мне реквизитом. Сначала я передаю Данте колоду и перехожу к тому, что мы провернули в подвале мистера Дарби. Лейтмотив выступления — парение. И публика ахает, когда разные предметы — карта, мячик и, наконец, большой обруч — волшебным образом зависают над сценой.
По моим венам несется радостное волнение, как всегда под конец любого трюка. Я слегка киваю матери:
«Смотри, мама, я делаю это без рук».
Когда подходит время финала, я останавливаюсь и, тяжело дыша, смотрю на зрителей. Это мой коронный номер. В зале раздаются редкие хлопки, потому что народ не уверен, закончено ли выступление. Но аплодисменты затихают вместе с музыкой. Театр наполняют нежные нотки «Лунного света» Дебюсси, и я протягиваю руку Данте. Он спешит ко мне — такой маленький, доверчивый и невинный. Публика ахает. Мальчишка прирожденный актер!
Я веду его к столу, с которого убран весь реквизит, помогаю забраться наверх и, на секунду удержав его руку в своей, отпускаю. Успех этого трюка, как и любого другого, в подаче: к кульминации нужно двигаться осторожно, не спеша. Музыка еще замедляется, превратившись в завораживающую колыбельную, и я чувствую, как зрители задерживают дыхание. Я переплываю к другому концу стола, наклоняюсь, чтобы поцеловать Данте в лоб, словно мать, укладывающая ребенка спать. Затем медленно провожу руками над дремлющим малышом в такт музыке и, повернувшись к передней части стола, поднимаю черное покрывало на Данте. Зрители видят все, что находится под ним.
Плавно дотанцевав до края я аккуратно отделяю половину стола. Теперь кажется, будто оставшаяся часть парит в воздухе. Я грациозно провожу рукой там, где была деревяшка, чтобы показать отсутствие каких-либо креплений. Затем перехожу к другому концу и убираю остаток стола.
Зрители вскрикивают. Я слышу изумленные шепотки. Взяв серебристый обруч, я провожу им от ног Данте через все тело.
Публика разражается свистом и аплодисментами. Я сдержанно делаю реверанс, а потом позволяю себе насладиться успехом. Глядя в толпу, я замечаю, как встает мужчина в первом ряду, розовею от похвалы, но вдруг замираю, заметив, кто он такой.
Гарри Гудини.
Сердце рвется из груди, когда все остальные зрители встают вслед за ним и устраивают мне овации. Какое-то мгновение я не могу пошевелиться. Затем вновь звучит музыка, и я вспоминаю программу. Прикладываю дрожащий палец к губам и указываю на Данте, будто напоминая присутствующим о спящем мальчике. Как только они утихают, я грациозно вновь собираю стол, снимаю черное покрывало с Данте и помогаю ему спуститься. Он уходит, и музыка замолкает.
Я смотрю туда, где прежде сидел Гудини, но его уже нет. Иллюзионист всегда знает, когда исчезнуть.
— А теперь черед моей матери вас удивлять!
Публика вежливо хлопает.
Я поворачиваюсь, сердце в груди ликующе трепещет. Я едва не забыла о мадам под конец выступления, но теперь собираюсь с духом, ожидая, когда по мне ударит волна ее гнева. Однако вместо ярости, ощущаю обиду. Мама моргает, ее глаза — бездонные водоемы шока и боли.
Она на мгновение теряется, потом приклеивает на лицо улыбку и переходит к своей части представления, только выкинув из программы трюк с чтением мышц. Все проходит идеально, но без особого энтузиазма. Двигается мадам напряженно и несколько деревянно, на лице никаких эмоций. Ее часть шоу проигрывает моей, и все это понимают, особенно сама мама.
Уходя со сцены, я слышу, как несколько зрителей выкрикивают мое имя. Мама шагает чуть впереди, держа спину совершенно прямо.
Ликование, которое я испытывала перед публикой, улетучивается, под ложечкой сосет. Я шагаю в гримерку вслед за мадам, хотя с удовольствием ушла бы куда угодно. Но, планируя свой дебют, я знала, что эта минута наступит. Только ребенок убегает, а я уже выросла и меня не запугать. Я могу выдержать все, на что она способна.
Только вот мама ничего мне не говорит, просто подходит к своему столику и в несколько больших глотков осушает бокал вина. Она молчит и не смотрит на меня. Берет щетку и неловко расчесывает волосы без привычной кошачьей грации в движениях.
Я закусываю губу, желая, чтобы она что-то сказала, а я бы защитилась. Чтобы она осознала: я другая, многое изменилось… но она молчит. Я чувствую себя непослушной девчонкой, недостойной внимания.
Дверь за моей спиной распахивается, входит хмурый Жак и бросается к маме:
— Мэгали, дорогая, ты в порядке? — Он склоняется над ней, а она прижимается к нему головой. — Я видел по твоему выступлению, что ты плохо себя чувствуешь. Анна была ослепительна, а ты — словно не в своей тарелке. Я могу как-то помочь?
Его голос пронизан беспокойством. В зеркале я вижу, что мама жмурится, и удивляюсь, насколько измученной и усталой она выглядит. Совсем на себя не похожа. Жак пожимает ее руку, склоняется, касается губами ее волос.
И тут с другого конца комнаты ко мне впервые перетекают сильные и ясные эмоции нашего импресарио.
Жак до безумия любит мою мать.
А я словно подглядываю за тем, что видеть не должна. Всеми позабытая, я украдкой выхожу из комнаты, чувствуя себя одинокой как никогда.