- Кличут вас как?
- А-а, Марией... Кондратьевной. Ботинки ты зазря снял, пол у нас холодный. Дует.
- Ничего, я привычный.
Во второй половине избы, или светелке, как назвала ее старуха, прижились не менее древние вещи: железная кровать с горкой подушек под кисейным покрывалом, над кроватью - лубочный коврик: замок, гуси-лебеди на озере ядовитой расцветки - продукция какого-то горе-кустаря; часы-ходики с гирькой в виде еловой шишки; в углу - диван, вернее, его подобие, весь как в пене, в салфеточках, кружевных рюшечках. Единственной, пожалуй, вещью, принадлежавшей двадцатому веку, был телевизор старой марки.
Акулов опасливо покосился на диван, сомневаясь в его прочности, но все же рискнул и тяжело опустился, подминая под себя все это кружевное великолепие. Диван податливо принял его, в глубине задребезжали пружины. Взгляд Акулова упал на столик - под зеркалом. На столике в блюдце лежал гриб с бледно-розовой клейкой шляпкой.
"Снадобье, что ли, какое? - подумал он.- У нас на Севере из грибов что-то такое делают..."
Акулов был родом из древней поморской деревушки Кудьмы, что приютилась на взгорке у большого и темного озера. Это озеро и осталось единственой отметиной в памяти Акулова. Деревню он не любил, вспоминал редко, с неодобрением. Но сейчас в маленькой этой, трогатель-но чистой избе родилось вдруг в его памяти отчетливое видение: большая темная изба, запах мокрых сетей, жарко потрескивают в печи дрова - огонь высвечивает худое бородатое лицо отца... Отец утонул сразу после войны. Мать годом позже свезли на погост, где, по преданию, хоронили староверов...
- Телевизор, может, пустить? - спросила из-за перегородки Мария Кондратьевна.
- Нет, спасибо. Я уж так посижу.
- Посиди, посиди, посумерничай...
- Баушк, а зачем этот гриб в блюдце? - спросил Акулов.
- От мух. Мухомор-то. Мухи садятся и околевают.
- Вон оно что...
Хлопнула входная дверь, слабый голос позвал:
- Марея, дома ли?
- Дома, дома. Кто там?
- Да я, кто ж еще.
- Матрена, что ль? Заходи. Чего ты там шкрябаешь, не сымай обувку-то, у меня не метено.
- Ладно, ладно, я так. Дай, думаю, схожу к Марее, навещу, жива ли?
- Жива. А что мне сделается?
Загремела отодвигаемая лавка. Матрена тяжело сопела, усаживаясь.
- Клюку-то мою ты далеко не ставь. Я без нее и встать не смогу. Про горе мое небось слыхала?
- Как же,- отозвалась Мария Кондратьевна, голос ее дрогнул.
- Я теперя одна осталась... Одна, Марея. Дочь в отпуск поехала и померла там.
- Царство ей небесное и вечный покой. Да что с ней, ведь молодая...
- Молодая,- согласилась та, которую Мария Кондратьевна называла Матреной. Акулов попытался представить ее и не смог. И что его поразило - в голосе не было скорби. Обыденный был голос и оттого страшный.- Ноне больше молодые и мрут. А мы живем... На што? Телеграмму как получили, зять побежал ероплан заказывать... Нюшка портиться уже стала. Жара. А я, значит, в сельсовет, с учета ее снимать.
"Бог ты мой,- ужаснулся Акулов,- портиться стала. Как о рыбе. Дочь ведь".
За тонкой перегородкой воцарилось молчание. Громко стучали ходики.
- Нонешний год и ехать ей не хотелось,- снова заговорила Матрена.Да-а, как сердце чуяло.
- Гляди-ко.
- Не поеду, говорит, мама. А то еще не свидимся. Сердце у нее. А знаешь, как начальник ее на похоронах плакал? Такой человек - душевный.
- И давно ль похоронили-то?
- Сорок дней прошло. В воскресенье было. А не спится... Так и стоит она у меня в глазах. Может, на что обиделась?
- В церкви отпевали?
- Какое! Зять что баран уперся, ни в какую. Да-а-а.
- Все там будем, но не в одно время. Чаю-то попьешь?
- Не-е. Распухла вон вся, как колода. Пойду я, Марея. Поглядела на тебя и пойду. Недолго нам друг на дружку глядеть осталось. Да и пора...
Сопение, хриплое бормотание, возня.
"Недолго нам друг на дружку глядеть осталось,- повторил про себя Акулов.- Вон оно как просто..."
О жизни Акулов никогда глубоко не задумывался. Общался в основном с людьми молодыми, сильными. Смерть среди них уважали, всякое случалось в трудной их морской службе, но смерть была роковой случайностью, так стоило ли о ней думать? А здесь так просто...
Тревожила еще неясно очерченная мысль, и от нее было неспокойно. Как он жил? Детдом, двухъярусные койки в ФЗУ, училище, флот и опять-таки общежитие, кубрики, каюты. Его всегда кормили. Плохо ли, хорошо ли, покормили. У него всегда был теплый угол, друзья, и ничего ему не нужно другого. А рядом, оказывается, текла иная жизнь...
- У тебя что, гости? - спросила Матрена.- Я вон гляжу, макентош висит.
- На ночевку попросился. Приезжий.
- И то, и то. Ну я пойду, Марея.
- Иди, иди.
"А ведь она меня даже не спросила, кто я и откуда. Даже звать как не спросила",- с удивлением подумал Акулов.
Мария Кондратьевна заглянула в светелку и ласково сказала:
- Заскучал небось? Наша жизнь деревенская скушная, особливо осенью. А летом некогда: хозяйство, огород. И туристов тьма-тьмущая. Июнь месяц весь, поди, у меня один прожил, писатель вроде. Все про мужа моего, деда Андрея, царство ему небесное, выспрашивал. Как ему Чехов-батюшка часы дарил. Да какая у меня память? Вот дед мой, покойник, тот много помнил, при усадьбе жил. Много-о. А может, и привирал, кто ж его узнает. Ну что, милый, пойдем чайку попьем? Разносолов у меня нет, а чаек найдется.
Мария Кондратьевна принесла закопченный чайник, разлила кипяток в тяжелые фаянсовые кружки. Чайник для заварки покоился под расшитой крестом подушкой. Тихонько потрескивал на стене электросчетчик. Рядом с ним, на гвозде, были наколоты пожелтевшие квитанции.