В то время как дикастерские судьи в Москве после долгого думания вдруг сразу приступили к рассмотрению доношения приказного Перфилия, отец Кирилл сразу сметил, что в Москве ему не доброхотят, и написал на государево имя убедительную челобитную, направив её в "Феофановы руце", ибо "той бе древлей Москвы не великий обожатель".
В челобитной Кирилл изобразил тако: "Всепресветлейший, державнейший, великий государь! Доносил на меня, нижайшего богомольца вашего, канцелярист Перфилий Протопопов, затеяв ложно и поклепав напрасно, а о чём, — то значит в его доношении, яко бы по ссылке его Всемилостивого Спаса, что в Наливках, диакон Петр, с согласия его, Перфилия, и за ссорою со мною посягательством своим, забыв страх Божий и диаконского своего чина чистое обещание, учиня клятвы своея преступление, во свидетельстве своём сказал явную неправду, и с доносительским доношением нимало не согласно, но явная рознь и убавочные затейные речи, будто в июле месяце, а в котором числе, того не показав, будто во время вечернего пения, напивься я, нижайший, пьян и в алтаре, в священном одеянии, на него, диакона, садяся чехардою, и того я не чинил". Всё это, по словам Кирилла, «поклёп», и «рознь», и "убавочные затейные речи" заключаются в том, что Перфилий доносил, будто Кирилл "на дьяконе вокруг престола ездил", а дьякон показал, что он, Кирилл, на него только садился "и в том стала рознь". Равно и о происшествии с полою сторожа Михайлы сделано "душевредное лжесвидетеля доносительство", ибо если бы, де, то правда была, то надо бы и в тех же годех и числах доносить и прямо дикастерии, а не доносителю Перфилию, потому что он, Перфилий, в своем затейном доношении написал «постороннее». Извиваясь во все стороны, отец Кирилл метнул подозрением и в самих свидетелей, что те там-то и там-то у знакомых людей будто иначе говорили, а на суде ещё иначе показали, и особенно налгали о происшествии с полою. "Говорил же сторож в доме тяглеца овчинной слободы Муравцева, что поп, де, (т. е. Кирилл) просил у меня (сторожа) из укропу воды, и та, де, ему показалась мутна и тое воду плеснул", а ничего по-детски в полу его не сделал. А вывод у Кирилла такой, что "и потому оных диакона и сторожа всякая неправда и означилась".
Притом же Кирилл за это время устроил, что у него и против дьякона с сторожем завелась "приказная ссора"; а те свидетели, на которых он, Кирилл, ссылался, "не сысканы". Да кроме того провинился перед ним Крутицкий архиерей Леонид в том, что когда Кирилл дважды подавал его преосвященству "спорную челобитную — принимал у него ту челобитную, но, прочтя, отдавал по-прежнему".
Все это злоухищренное кляузничество и крючкотворство, по которому тоскливо воздыхают пустомысленные невегласы нашей попятной дружины, было в духе того времени и характеризовало наше отвратительное судопроизводство до лучших дней Александра II. А заключалась вся такая каверза просительным воззванием к монарху, под титулом которого наглец писал всякую ложь и требовал к ней внимания "за государево имя". "Вели, государь, сиё моё челобитье в синоде принять и не вели, государь, в монастыре в монашеский чин меня безвинно постригать: а вели, государь, милостивый указ учинить и возвратить меня по указу по-прежнему в Москву".