Скорый поезд № 87 до областного города П. уже отошел от Курского вокзала, когда в купе шестого вагона ввалился задыхающийся тучный мужчина в тенниске, туго обтягивающей изрядное брюхо, и в зеленых вельветовых штанах. Сандалии, застегнутые на босу ногу, и молодёжная бейсбольная кепочка, повернутая козырьком назад, довершали летнее одеяние. В каждой руке новоприбывший тащил по три сумки, естественно, с лица его лил пот, что называется, в три ручья.
Рассевшиеся до этого посвободнее, дисциплинированные пассажиры, скрывая понятное разочарование (как было бы хорошо в эдакой духоте обойтись меньшим числом ездоков!), по одному выскользнули в коридорчик, а потом и в тамбур — покурить.
Новоприбывший поднял нижнюю полку, вместилище под которой было, к счастью, свободно, и растолкал по углам свою поклажу. Затем достал широкий клетчатый носовой платок и, сняв запотевшие очки, стал энергично вытирать мокрое лицо. Потом тем же платком протер очки и водрузил их на прежнее место, прижав для уверенности перекладинку к переносью указательным пальцем правой руки. Опустив полку и сев к окну, он попытался расслабиться после очевидной сумасшедшей гонки. Радио под сурдинку пело мармеладным голосом Валерия Меладзе про цыганку Сэру и бередящую душу скрипку.
В купе тем временем стали возвращаться накурившиеся пассажиры. Произошла нехитрая процедура вагонного знакомства.
— Иван Иванович Чимша-Гималайский, ветеринарный врач, — представился первым высокий, худощавый старик с длинными усами, одетый в белый полотняный костюм. В руках он держал курительную трубку, чубук которой представлял собой искусно вырезанную головку, похожую одновременно на Владимира Ильича Ленина и на Мефистофеля.
Вторым отрекомендовался учитель физкультуры Буркин. Низкорослый лысый крепыш в спортивном костюме, из нагрудного кармана куртки которого выглядывала пачка сигарет "Марлборо", уверенно протянул руку для рукопожатия.
Третий попутчик, оплывший толстяк в дорогом, хотя и засаленном, французского кроя строгом костюме, назвался доктором медицины Дмитрием Ионовичем Старцевым.
Запоздавший пассажир оказался писателем и энтомологом Владимиром Михайловичем Гординым, ехавшим в город П. по печальному поводу — хоронить отца. Ясное дело, его попутчики тут же выразили ему соболезнование, погрустнели на мгновение и была такая длинная пауза, когда, говорят в народе, мол, ангел пролетел.
Но жизнь быстро берет своё. Поезд летел стремительно между двух лесополос. Вагон часто покачивало, колеса ритмично постукивали на стыках рельс. День за окном постепенно угасал. Еще не успело, как следует смеркнуться, как в купе ярко вспыхнула потолочная лампа. Попутчики Владимира Михайловича достали пластиковые сумки со снедью, разложили на узком столике свежие помидоры, огурцы, ветчину, вареные яйца, непременную отварную курицу и наперебой стали приглашать Гордина разделить скромную трапезу. Он тоже не стал отнекиваться и добавил свои аналогичные припасы, а затем, мрачновато улыбаясь, водрузил на стол "Кубанскую" под винтом.
— Прошу помянуть, не побрезговать. Покойный на самом деле приходился мне отчимом, не сразу я это узнал, ну да сейчас перегорело. Вот еду помочь матери, она осталась совсем одна. Младшая сестра моя давно живет на Западной Украине, возле Львова. Неизвестно, сумеет ли она выбраться и успеть на похороны, — произнес Гордин на одном дыхании, не поднимая глаз. Между тем винтовая пробка лихо хрустнула в его горсти, что выглядело некоторым диссонансом вышесказанному.
Пили из стаканов, по чуть-чуть, не чокаясь. Говорили о каких-то пустяках, но слушали друг друга с неподдельным интересом. Иван Иванович рассказал, что его сосед по даче, у французской болонки которого он постоянно принимал щенков, недавно загремел в "ментовку" после того, как засадил дробью в спину и ноги двенадцатилетнему пацану, залезшему в сад за крыжовником. Кстати, который ко всему ещё и не поспел: мелкие, кислые сами твердые, как дробь, ягоды рассыпались из карманов и полиэтиленового пакета на землю, когда раненый мальчишка пытался перелезть обратно через забор, убегая от рассвирепевшего садовода.
Дмитрий Ионович больше молчал, одышливо похрюкивая, лишь изредка вставляя междометия-резюме в особо выразительных местах повествования. А учитель Буркин, раскрасневшись от выпитого, свернул в разговоре на любовь и яростно осуждал молодое поколение за разврат и поголовное верхоглядство.
— Все они сегодня — наркоманы, начинают с клея "Момент", потом забивают "косячок" на троих, глотают на дискотеках "колёса", "экстази", а кто побогаче — переходит на героин… А уж трахаются, чуть ли не с детсадовского возраста, предпочитая оральный секс. Вот, посмотрите, что "Московский комсомолец" об этом пишет", выпаливал он, то и дело подтягивая спортивные брюки и, натягивая на кисти рукава куртки, которые задирались до локтей, столь темпераментно учитель жестикулировал руками. — Вся гимназия пропахла маковой солодкой и бензиновым запахом клея. Лучше бы уж водку пили, что ли.
И тут Чимша-Гималайский решил то ли сменить пластинку, то ли просто перехватить инициативу и, перебивая оратора, обратился к Гордину:
— Вот вы, Владимир Михайлович, как считаете, ваше поколение умело любить? Или были те же кошачьи свадьбы, что у сегодняшних малолеток?
Гордин посмотрел Ивану Ивановичу прямо в глаза:
— А по-всякому было. Лично я, несмотря на сильный темперамент, долго боялся. Странное дело, почему-то думалось, что потом непременно нужно жениться. И перед родителями заранее неудобно было. Помню, познакомился с одной девятиклассницей. Она как раз паспорт шла получать. Стали встречаться. Она худенькая была, невысокая и чрезвычайно гибкая. Художественной гимнастикой занималась. Стрижка короткая, а глаза преогромные, светло-серые такие глаза, почти голубые. Не глаза, а глазищи. В пол-лица.
Пригласил её как-то домой, а мы тогда в собственном доме жили, бревенчатом, тёсом обшитом. Внутри изба избой, даром, что в городе. Я тогда дома этого больше всего стеснялся. Все одноклассники чин чином жили в государственных квартирах, один я — частник, чуть ли не кулак. Так вот, сидим мы в зале, слушаем пластинки, играем в шашки. Странно, она и в шашки играть умела, довольно неплохо для девушки. Тут и отец с матерью подошли. Познакомил их с гостьей. Вскоре проводил на автобус. А вернулся, отчим мне и заявляет: "Что-то ты, сыночка, больно хрупкую отыскал. И что ты с ней делать собираешься? Ведь раздавишь". У меня и слов в ответ не нашлось. Даром что начитанный был. А та девочка потом вышла замуж. Несчастливо. И, кажется, вскоре умерла. Как потом оказалось, она в одном классе с моей будущей женой училась, в спецшколе математической. Я-то уже к тому времени переехал несколько раз и потерял её из виду.
Одно странно, скажу я вам, господа! Когда дело быстро слаживается да на один вечер, то потом быстро и забывается. А когда чувство тянется и обрывается впустую, то нет-нет, да и вспоминается, вроде как с сожалением, что промазал, не туда повернул…
Чай хоть и не Пушкин, донжуанского списка не вёл, зарубок на ружейном прикладе или на удилище не делал, но память человеческая, она всё хранит, словно кинолента. Только не всегда проектор включаешь. Некогда.
Была у меня, знаете, душа легка на подъем. Или это гормоны играли. Встретишься порой глазами с девчонкой из другого класса на перемене и пошла писать губерния. Чуть ли не поэмы рождаются, летаешь аж, бежишь чуть звонок в коридор, садишься на свободную скамеечку, а твоя ненаглядная тут как тут с подружками, всё чувствует, шельма, садится рядом или через подружку, вся разрумяненная, вся в разговоре, вроде не до тебя, а глазами так и стреляет в твою сторону. Но тебе прямо в лоб ни-ни, ни словечка. А ты, ну что ты можешь, гортань сжалась, язык к нёбу прилип, в желудке сплошные нервные спазмы, сердце в пятки проваливается, и вот уже уводит твою красавицу более ловкий и разговорчивый. Впрочем, это я зарапортовался. Это, если на вечере, танцевать уводит. А так — перемена заканчивается, и звонок опять разводит всех по классам. А на новой перемене всё по новой.
Так вот, была у меня в десятом одна девятиклассница, вообще-то ровесница, я ведь на год раньше в школу пошел, шести лет. Лидой её звали. Хорошая девочка Лида на улице нашей жила. Это стихи такие, Ярослава Смелякова. Кажется, даже песня такая есть.
Познакомились мы с ней во время разгрузки баржи, которая привезла в город П. бутылки с минеральной водой "Боржоми". Все старшие классы школы № 41 были брошены в трудовую атаку. И вот, хватая очередной ящик с бутылками, стал я подмечать невысокую круглощекую блондиночку с озорными голубыми глазами. Так и норовила она попасть со мной в пару, ящик нести. А может, так само собой получалось, без ухищрений особых. Надо бы её спросить. Ну вот, а потом стала она помогать мне выпускать школьную стенгазету. Был я тогда главным редактором, и юная смешливая машинисточка печатала без устали заметки, наполовину написанные мной. Тянулись мы друг к другу как две половинки магнита. Сидишь, бывало, у стола, разговаривая с другими членами редколлегии (у нас же всё, как у взрослых было, только ещё более страстно, до слез и драки), а машинисточка с листочком тянется, подойдет, волосы её тебе щеку щекочут, а ножка её весьма ощутимо в бедро упирается. Так что десятый класс пролетел как один день.
Весна уже готовилась стать летом. Я сдавал выпускные экзамены, за сочинение получил четвёрку (пропустил две запятые), оставался последний по английскому языку. Виделся я с Лидочкой только днем в школе. Вечером сидел над учебниками, шел на медаль. Как-то иду я с ней чуть не в обнимку к выходу из школьного двора, а около ворот прохаживается её отец (она мне сразу сказала), с виду простой мужик. И чего я испугался, сейчас не припомню, да и тогда, наверное, не осознавал, но дал я дёру через школьный забор с задней стороны во двор к своему приятелю. Ушел тогда, одним словом.
И вот то ли в тот же день вечером, то ли на следующий пришли ко мне ребята, один из которых встречался с подружкой Лиды и чуть ли не жил с ней, полуоткрыто, конечно; он и попросил меня пойти с ним, чтобы вызвать его подружку на свидание. Очень он её бабушки боялся. Я тоже робел, застеснялся заранее и решил сначала вызвать Лиду, которая и привела бы подружку к её возлюбленному, для чего дал свой велосипед прокатиться одному из соседских пацанов, которым всё хрен по деревне, и попросил его известить Лиду о встрече запиской, в которой значилось: "Приходи в лог в шесть часов. Я тебя люблю". Сам же расположился неподалеку от места обитания своей красавицы.
Надо заметить, что очки я тогда принципиально не носил. Считал почему-то, что они портили мое мужественное лицо и римский нос. На самом деле, конечно, стеснялся. Значит, нацепил я тогда очки, словно бинокль, и стал вглядываться в даль. Лидин дом, такой же бревенчатый, как и у меня, только не обшитый тёсом, стоял на самой окраине поселка. За ним почти вплотную начинался настоящий лес. Было видно через очки, как три фигуры (отец, мать и Лида, единственная дочь) копошились на участке. Они сажали картошку.
Задним числом мне известно, что Лида, получив мою записку, срезу же двинулась ко мне. Мать её перехватила по дороге, отобрала записку и показала отцу с криком:"0н нашу дочь изнасилует". Дело в том, что за день до этого они нашли Лидин дневник, где она обстоятельно описывала наши отношения, объятия, поцелуи, свою готовность и решимость… Вот почему её отец и приходил к школе, хотел со мной выяснить обстоятельства. Впрочем, я, возможно, это додумываю, сочиняю, ибо дневника сам не видел. Говорю с Лидиных слов. Но, видите, из дневника действительно вытекало, что кульминация нашего романа не за горами. Родители её, естественно, хотели предотвратить непоправимое.
Итак, встретил я все-таки Лиду на опушке леса и вместо того, чтобы идти в поселок вызвать подружку на свидание к приятелю, я повел её в глубь леса. Поцеловать захотелось и всё, честное слово. А мать её, видя направление нашего движения, совсем сбрендила и зашлась в истерике ("Он нашу дочь изнасилует"), и вот уже отец её с лопатой в руке, бежал за нами. Сейчас легко рассуждать и прикидывать, как правильнее было поступить, а тогда я попытался склонить Лиду к совместному бегству, но она осталась стоять на опушке ("Я от отца не побегу"), а я без стеснения дал дёру в очередной раз и, обогнув "зону", как издавна именовалась часть посёлка, оказался дома. Увы, мои злоключения на этом не кончились. Примерно через час раздался звонок в нашу дверь, и порог переступил Лидин отец, который немедленно начал кричать:
— Испортил девчонку, мерзавец. А жениться не собирается. В школу пойду. В райком комсомола пойду. В райком партии пойду. Пусть его из комсомола исключат, раз не женится. Пусть женится немедленно или прекратит встречи, писатель хуев…
Я дрогнул, я вылетел из дома без оглядки и часа четыре слонялся по поселку, потом спрятался на задворках районного дома культуры, где около полуночи нашел меня отец и без ожидаемого рукоприкладства, чего я опасался, привёл домой. Еще часа два меня допрашивали отец с матерью на предмет половых сношений с Лидой. Я всё отрицал, что было чистой правдой. Тогда-то я и услышал в пересказе про записи в её дневнике. Родители взяли с меня клятву, что я больше не то, что встречаться, но и подходить не буду к своей кралечке. Её родители должны были то же самое потребовать от нее.
Назавтра я сдал английский на "отлично". Через несколько дней вручили мне серебряную медаль. Сердечные переживания сегодня, конечно, позабылись, но они были и нешуточные. Но с Лидой мы больше действительно не встречались и не разговаривали. Как оказалось, довольно долго.
На выпускном вечере она подошла ко мне и молча подарила свой рисунок, вернее "переведенную" картинку роскошной черкешенки в танце. Открытка самодельная эта долго болталась среди моего бумажного хлама и может быть цела до сих пор.
А Лиду я встретил через два или три года уже лихим студентом медвуза, проводил её почти до дома, вяло прижимая по дороге и по инерции допытываясь, как она живет, с кем живет… Лида стала мощнее, как-то коряжистее. Она работала, чуть ли не телефонисткой (какой мезальянс, думалось мне, отпрыску дворянских кровей!). Разговор наш не очень-то складывался, слова резали слух. О Сен-Жон Персе она явно не слыхивала. Равно как и о Джойсе, Прусте, Андрее Белом и Саше Черном. Когда я поцеловал её пару раз, жаркое и чуть ли не смрадное дыхание поразило меня.
— Вот это самка! Экая животная страсть, — мелькнуло у меня в сознании, и я опасливо не продолжил поползновения. Кажется, у меня был очередной платонический роман и не один. К тому же родительское табу действовало безотказно. Вот после этого я действительно её больше не встречал.
Владимир Михайлович виновато улыбнулся, снял зачем-то очки, повертел их в руках и снова надел, затем налил всем ещё по чуть-чуть, благо бутылка была литровой, и, предложив тост за любовь, выпил, не дожидаясь "Алаверды" или просто словесной поддержки.
Вагон покачивало. За окном с мерным шумом пролетали темные кусты и шеренги мрачных деревьев. Воздух над ними чуть слоился, но видимая часть неба была ненамного светлее ночной зелени. Спутники Гордина тоже задумались с чем-то своем, потаённом.
А Владимир Михайлович помедлил и снова продолжил рассказ:
— Странно, такие перипетии, такая страстная любовь, но любопытно, что параллельно года три я клал глаз на Галю Соловьеву, тихую шатенку, сидевшую всегда на задней парте с препротивной Тамарой, грудастой рыжекудрой бабёхой в свои семнадцать лет. Учитель математики, уволенный из университета за беспробудное пьянство, не научивший нас логически мыслить и расширивший интерес к алгебре, называл Галину "из-за угла мешком пришибленной". Впрочем, в тихом омуте, как известно, всегда водились самые буйные черти.
Галя жила на отшибе поселка, вернее, на гигантском пустыре, где располагалось что-то вроде военного городка. Отец её был майором, мать, видимо, домохозяйкой. У Гали была ещё младшая сестра.
После окончания школы выяснилось, что мы с ней оба поступаем на лечфак местного мединститута и стали готовиться к экзаменам вместе. То у нее, то у меня. Чаще все-таки у меня, так как родители мои днями были на работе, а сестра уехала на каникулы к бабушке, словом, никто не мешал. Скоро в моей хитроумной сексуально озабоченной голове не только засверкали зарницы коварных намерений, но и сложился четкий план любовного объяснения. Я набросал на бумаге крупным почерком целый сценарий предполагаемой речи, жестов, объятий; свернул эти листы трубочкой и оставил на письменном столе в расчете на извечное женское любопытство. Оставил под благовидным предлогом Галину сторожить нехитрое хозяйство и на час-другой умчался с друзьями. Вернулся с мороженным и попытался дознаться, читала ли она мой сценарий. Услышав в ответ решительное "нет" и не поверив, я с особым наслаждением претворил задуманное в жизнь.
Когда я поцеловал её в губы, она почти не ответствовала мне. Была вялой, безжизненной, потом заплакала, собралась домой и весь путь до дома рыдала, дескать, как я вернусь домой, оскверненная и униженная, что маме скажу. Я шел рядом, злясь на самого себя, что-то лепетал в свое оправдание и только около её дома добился желаемого прощения, для этого чуть ли не пообещав жениться.
Но роман наш завял, не успев расцвести. В институт Галя по конкурсу не прошла и стала работать лаборанткой, набирая стаж. Я же после зачисления отправился в колхоз собирать картошку чуть не на два месяца, потом настала зима, долгие и нелегкие учебные дни, занятия спортом, чего сейчас не скажешь, глядя на меня, частые сидения в библиотеке. Я начал усиленно писать стихи, что в школе делал от случая к случаю, и продолжал бесконечно много читать. Кажется, с девушками я вообще не встречался. Не до того было.
А на следующий год Галя, поступив, наконец, в институт, переехала вместе с семьей в Рязань, куда перевели её отца по службе. Так прошло два или три года. У меня появились первые женщины. Надо бы рассказать о первой, экс-балерине Марине, о которой я написал тогда: "Марина… И ласково сердце заныло… Мерило моих неудач и успехов — Марина, что было бы, если б всю жизнь я не встретил… Не верьте, что это могло бы случиться… Стучится раздумье в закрытую радостью память. Стучится, но я не пускаю его на порог откровенья… Терпенье, ещё раз терпенье…" Лет через пятнадцать журнал "Старая гвардия" напечатал эту бредятину.
Так вот, через три года из небытия появляется в нашем доме Галочка и очаровывает мою мать, кстати, её тезку, и живет у нас неделю-другую, приехав на каникулы, хотя мы с ней и не переписывались, и не договаривались. Я занимался медицинской практикой, а в свободное время гулял с ней по лесу (куда ещё было пойти в нашем уральском городе, притом на самой окраине его темпераментной молодежи) естественно, объятия, поцелуи… Я разыгрывал тогда из себя отпетого ловеласа, опытнейшего сердцееда, вспоминая книжные рецепты; я склонял её к большему, и она почти не противилась, только просила чуть подождать. Мой ближайший приятель Валерий всячески отговаривал меня от большего, ну не нравилась ему она чем-то, а в юности тогда советы друзей много значили. Подружка Тамара иногда залучала её к себе, и это не нравилось мне. Я никак не мог понять, что их могло связывать, умную и глупую, красавицу и уродку. У женщин, как и у богатых, свои причуды. Свои правила игры. Впрочем, сейчас мне кажется, что Галина приезжала не ко мне, лопуху зеленому, а к красавчику Коле из старшего класса, который к тому времени был уже женат, но по-прежнему неровно дышал в сторону Галины, а она… Забегая вперед, информирую, что после развода с первым мужем она таки сошлась с этим Николаем, тоже оставившим свою супругу, и дай Бог, живут они сейчас в согласии и радости либо в Рязани, либо в славном городе П.
Практика заканчивалась, и я решил ехать в Москву, и мы с Галей отправились на фирменном поезде, я — прямиком в столицу, а она — в Нижний Новгород, к тётке. Через неделю мы встретились в Москве и вместе приехали в Рязань. Отец её сутками пропадал на дежурствах, он был уже полковником, мать с младшей сестрой уехали куда-то в гости, скорее всего, создавая нам условия для общения. Господи, какие тяжкие тогда были ночи, жаркие летние ночи!
Галина твердила мне, что она готова на всё, но боится своей возможной разбуженной чувственности, боится остаться одной в Рязани на зиму. Ей явно хотелось предложения, замужества. Я же почему-то был готов жениться только через год. Хотел завершить какие-то важные литературные дела, подготовиться к семейной жизни. Я был суровым реалистом, логиком, любил планировать. Дурак дураком был, простите за откровенность. Да к тому же мой лучший друг Белов очень меня отговаривал от сближения с Галиной. Ну не нравилась она ему, глупой гусыней казалась. Вот и сумел я перетерпеть. Сдержаться. Вернулся домой, полный решимости утвердиться в учебе, выбрать специальность (я ежедневно занимался английским, готовясь к работе за рубежом, на курсе кроме меня был ещё Коля Назаренко, нас двоих гордо именовали спецгруппой, правда, было ещё четверо со старшего курса, у всех у нас было свободное посещение лекций с третьего курса, лафа!) и летом с чистой совестью проститься со свободой, с холостой жизнью.
Но не суждено, знать, было. Помешало очередное увлечение студенткой университета, потом увлечение другой студенткой университета, тоже Галиной, и бедная рязанская Галя была окончательно забыта и при двух последующих встречах уже не вызывала никакого плотского желания.
Через год мы встретились в Москве на вокзале. Она поставила мне вопрос ребром:
— Ты женишься или нет?
После моего не менее решительного вежливого отказа она тут же ушла, не соизволив даже выпить чашки кофе со мной в пристанционном кафе.
И ещё через семь лет разыскала (мать моя подсиропила) мой московский телефон и, не соглашаясь приехать в гости, (я чистосердечно хотел познакомить её с женой), назначила свидание где-то в центре. Она приезжала на переподготовку в институт повышения квалификации врачей и попутно (а может в основном) решила обрушить на меня признание в нелюбви к мужу, обвинение в моей неверности (?), как-то мимоходом предложила попробовать сойтись и, получив ещё один вежливый отказ, не прощаясь, ушла. Ушла из моей жизни, на этот раз навсегда. Дай ей Бог счастья!
Заканчивая историю, Гордин почувствовал, что попутчики как-то сникли, стали позевывать. То ли истории показались скучными, то ли пора было на покой. Все четверо по очереди разложили матрацы, застелили белье и улеглись. И молчаливый доктор Старцев неожиданно попросил своего бывшего коллегу продолжить рассказ или почитать стихи. Но Гордин уже спал без задних ног. Уткнувшись носом в подушку и повернув помолодевшее без очков лицо к стенке.
Поезд летел сквозь ночь. Люди везли с собой не только носильные вещи и сумки с продуктами, но и невидимый груз памяти.
А наутро всем было не до бесед. Проспали голубчики. Состав грохотал по громадному железнодорожному мосту, переброшенному через великую русскую реку К. Через несколько минут плавно подплыли стены городского вокзала, и уже бывшие, попутчики, подхватив ручную кладь и наскоро попрощавшись, растворились в городской утренней сутолоке и суете, словно кусочки сахара в кипятке.