Перевод: Романенко Карина
Редактор: Волкова Евгения
ПРОЛОГ
22 октября 1906 года.
Понедельник.
Судья Хьюго Джексон был на грани нервного срыва — и так было с самого начала процесса.
Конечно, он был не один такой. Все — от финансовых магнатов Уолл-Стрит до рядовых работников магазинов в «Мейси», от брокеров по облигациям в «Бэнкерс Траст» до продавцов бакалейных лавок в «Уимэнсе» — нервничали из-за судебного процесса «Народ против Дрейсона».
Разница только состояла в том, что Джексон был главным судьёй.
Он не испытывал ничего, кроме отвращения, к Дрейсону, который ни словом, ни жестом не выказал никакого раскаяния за жизни, которые отнял.
Но этот обвиняемый будет осуждён по справедливости. В конце концов, в этом заключался долг судьи. Не говоря уже о том, что Джексон не хотел давать Дрейсону ни малейшего основания для апелляции.
И все же он не мог успокоиться.
Может быть, дело было в самом Дрейсоне — потому что Джексона приводило в замешательство то, как обвиняемый с отросшими волосами и бородой сидел молча, изо дня в день глядя на судью сквозь стёкла толстых очков в проволочной оправе. Это ощущение, что за ним наблюдают, не покидало его еще несколько часов после того, как он выходил из зала суда; хотя каждый раз, когда он оборачивался, за спиной никого не было.
Его жена сказала бы, что на старости лет он стал совсем чокнутым.
Вокруг него толпы людей, жаждущих узнать последние новости, хватали номера «Уорлд», «Трибьюн» и «Таймс» прямо из рук газетчиков, даже чернила ещё не успевали высохнуть. Они будут читать подробности того, как держалась сторона защиты. Завтра присяжные посовещаются, и судьба Дрейсона будет решена.
Публика, возмущенная преступлением, назвала этого человека чудовищем и теперь с трепетом ждала обвинительного приговора, в котором никто не сомневался. Если в этом мире существовала хоть капля справедливости, этот вердикт обязан был быть обвинительным.
По крайней мере, так считало большинство людей. Но судья слишком хорошо знал, что есть и другие.
Даже у Дрейсона были сторонники.
* * *
Когда примерно через полчаса судья приехал в свой солидный особняк из красного кирпича в доме номер три на Грамерси-Парк, он обнаружил, что его почта уже аккуратно сложена стопкой на серебряном подносе, стоявшем на столике в прихожей. Он задумчиво перебирал письма, пока не замер над одним из них.
Неужели снова?
Он разорвал конверт и взглянул на содержимое. Инстинктивно потянулся, чтобы ослабить галстук, который, казалось, начал его душить. Судья сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Затем, не сказав ни слова жене, он сунул всю пачку писем в карман пальто, схватил большой железный ключ, который всегда висел у входной двери, и перешел улицу к запертым кованым воротам, ведущим в парк, потому что только владельцы домов напротив парка имели доступ к маленькому частному оазису у подножия Лексингтон-авеню.
Дрожащими руками поднял ключ и повернул его в замке.
Проклиная свои расшатанные нервы, он закрыл за собой калитку, и на мгновение ему показалось, что он отгородился от всего земного зла.
Это был его личный рай: место покоя и красоты.
Он прошел через весь парк мимо нянек, толкающих детские коляски, и джентльменов, которые читали газеты на скамейках, выстроившихся вдоль ухоженных дорожек для прогулок.
Наконец он выбрал свою любимую скамейку, стоявшую у каменного фонтана возле западного входа. Его журчащие воды успокоили его расшатанные нервы, и он вздохнул свободнее. Успокоившись в тишине парка, судья заставил себя просмотреть остальную почту.
Это нужно было сделать. Рай никогда не был неуязвим перед Злом.
Сегодня днём ему доставили письма, полные ненависти и угроз.
Первые два были преисполнены гневных обвинений в том, что он слишком сочувствует Дрейсону.
Еще один автор объявил Дрейсона мучеником за правое дело и угрожал судье расправой.
Мужчина вздохнул, понимая, что придется вызвать полицию. Снова.
Почему все пытаются повлиять на него в связи с этим делом?
Дрейсон был самопровозглашенным анархистом, но не этот факт стал причиной того, что население Нью-Йорка было захвачено событиями в зале суда.
Нет, с Элом Дрейсоном всё было иначе.
Ровно в четыре часа в третью субботу июня он, предположительно, подложил бомбу в конный экипаж. Его целью был ни кто иной, как Эндрю Карнеги — гость на свадьбе в величественном кирпично-каменном особняке на Сорок седьмой улице.
Однако с самого начала план Дрейсона был плохо продуман.
Карнеги был не лучшей мишенью — потому что, как бы ни злился Дрейсон по поводу обращения с рабочими в «Американской металлургической компании Карнеги», сам магнат рассматривался в ней в основном как филантроп. Он поклялся отдать перед смертью свое огромное состояние и все пожертвования Карнеги-холлу, и Фонд героев утверждал, что он говорит серьезно.
— Я действовал во благо обычных рабочих людей. — После ареста Дрейсон произнес только эти семь слов и ничего больше.
Но когда взорвалась его бомба, погибли пять невинных человек: повозка разлетелась на куски, отчего разбились стекла в окнах близлежащих зданий и рассыпались кирпичи.
В то время как многие гости на свадьбе отделались лишь ссадинами и порезами, на улице орудие Дрейсона нанесло самый страшный ущерб.
Динамитная бомба — это неизбирательное, неуправляемое орудие смерти; простые слова не могут передать той бойни, которую она создает. Всего за мгновение она превратила приятный июньский полдень в сцену, которая больше подходила на поле боя, настолько велики были разрушения и травмы.
Лошадь, запряжённая в экипаж, оказалась отброшенной в сточную канаву, а ее задние ноги были оторваны взрывом; женщина осталась лежать, прислонившись к крыльцу городского дома, без обеих рук; мужчина с обожженной плотью растянулся на тротуаре…
Дрейсон хотел бороться за свое дело, нанеся удар по капиталистической системе, но, убивая невинных, обычных людей, он был навеки проклят общественностью.
И ещё… там был ребёнок.
Четырехлетний мальчик шел домой из церкви вместе с дедушкой, когда взорвалась бомба.
Один из его ботинок силой взрыва был отброшен на подоконник второго этажа.
Это было единственное неповрежденное напоминание о мальчике, и его изображение — одинокий детский башмачок с пуговицами, сделанный из черной кожи, одиноко болтающийся на этом выступе, — служило острым напоминанием о том, что город потерял в тот день.
Оно разошлось по всем крупным газетам и вошло в общественное сознание, как не смогли все остальные кровавые фотографии, которым было позволено выйти в свет.
И вот Дрейсона, человека, который хотел прославиться как революционер, вместо этого поносили как худшего из преступников — убийцу детей.