Фон Засс имел смутное представление о том, что говорит, или же в последнее время он слишком устал. «Гамбург» располагался в северной части города, в то время как группа Волера направлялась к Войлочной фабрике. Разумно или нет, однако он полагал, что этот мост, как и любой, следует удерживать как можно дольше, потому что одному богу известно, какими окольными путями придется пользоваться потом и как это скажется на их последующих действиях.
Хазенклевер если и понимал эти тонкости, то лишь крайне смутно. Впрочем, о том, что движется пополнение, им сказали еще несколько дней назад. Фон Засс говорил спокойно и гладко, возможно даже, чересчур спокойно и гладко, однако Хазенклевера его голос взбодрил. Он думал лишь о вверенном ему участке, о том, что хорошо бы получить в свое распоряжение свежие силы. И хотя он считал, что ему не подобает просить генерала о подобных вещах, тем не менее он попросил.
— Какова ситуация у Гебхардта?
Хазенклевер выглянул в амбразуру, однако тишина — относительная тишина — была даже более красноречивой, чем звуки боя. В ответ он сказал лишь, что враг еще не предпринимал контратаки, хотя внутренний голос подсказывал ему, что ее нужно ждать с минуты на минуту, а пока враг затаился и ждет.
— Отлично, фельдфебель. Резервы есть и пребывают в боевой готовности. При необходимости пришлю их в ваше личное распоряжение, однако пока я держу их в центре, на тот случай, если обстановка потребует переброски в другую точку. А вы молодцы. Передайте Гебхардту, чтобы он при первой же возможности связался со мной по радио. Мне нужно с ним поговорить. А еще лучше — отправьте к нему еще одного связиста.
— Так точно, герр оберет!
Поговорив с фон Зассом, Хазенклевер взбодрился хотя бы потому, что генерал разговаривал с ним уважительно, как и с любым офицером. И хотя порой бывает трудно отличить правду от лжи, по крайней мере в иные моменты такая видимость искренности способна успокоить нервы, а это уже немало. Теперь, в отличие от остальных, нервы Хазенклевера не были взвинчены до предела, однако он задумался о том, что, по всей видимости, будет вынужден взять на себя командование, если Гебхардт не вернется из боя за мост, а помощь из центра города не поступит. Ладно, куда деваться, ничего не поделаешь, вот только закурить бы. Ему хватило бы даже полсигаретки, отрешенно подумал он. Теперь курево им выдавали скудно, и это сказывалось. Сила воли, воздержание, напряжение. От этого никуда не деться. Он осторожно переломил сигарету пополам, аккуратно собрал табачную крошку во вторую половину, и лишь затем поднес сигарету к губам. Оставшуюся же половинку бережно положил в карман.
Кто-то из солдат поднес ему спичку, и Хазенклевер кивком поблагодарил его. Он сделал одну затяжку, опустил сигарету, чтобы никто не заметил в ночи красный огонек, и выглянул в амбразуру. Затем отступил в сторону и использовал эту короткую передышку для того, чтобы докурить сигарету. Вокруг царила тишина и спокойствие, такие же как и внутри его самого — точно так же, как всего несколько часов назад здесь и там царил оглушающий грохот. Докурив, он бросил окурок и снова выглянул в амбразуру.
Заметив солдата, он щелчком пальцев подозвал его к себе и велел идти к мосту, чтобы отнести туда вторую рацию.
— Будь осторожен. Другой у нас нет, так что принеси ее назад.
Спустя несколько минут он все еще смотрел в амбразуру, когда небо осветила сигнальная ракета. Он выругался. Радист и солдат, которого он отправил на мост, бросились на землю. В ослепительно-белом свете ему было видно, как они затаились среди обломков кирпича. Затем ракета с шипением погасла, и вернулась темнота. Хазенклевер прислушался: ага, эти двое встали и двинулись дальше. Когда небо осветила вторая сигнальная ракета, он снова увидел их. Впрочем, не только их, но и в те секунды, пока было светло, заметил какое-то движение на мосту. А потом они вновь исчезли, словно перепуганные ночные животные. Русские в течение всей ночи вели по мосту огонь, скорее в целях устрашения, нежели как часть наступательных действий. Однако сейчас стояла тишина, и вспышка ракеты лишь еще сильнее подчеркнула ее. Шипящий свет на какое-то мгновение завис над головой, после чего медленно поплыл, пересекая черную пустоту, роняя по пути бесчисленные мелкие огни, и казалось, что с небес падает легкий светящийся дождик.
В этом призрачном свете любой солдат с Волховского фронта, бросив взгляд на одну-единственную дорогу или улицу, увидел бы не груды битого кирпича, а скорее полную бурелома поляну посреди леса, «Эрику Шнайзе» или «Дору ІІІнайзе», — широкий проход, прорубленный в дремучих лесах на берегах Волхова. Потому что груды руин перед «Гамбургом» все еще несли в себе сходство с такой заваленной буреломом поляной — те же вывернутые из земли корни, расщепленные стволы деревьев, даже если на самом деле это были перекореженные трубы и груды битого кирпича и бетона. Все это сливалось в единую картину разрушения и вселенского хаоса, однако, если приглядеться, то каждая деталь этой жуткой картины была хорошо различима и жила своей собственной жизнью, словно песчинка среди миллионов ей подобных песчинок.
Остов моста, дорога, что вела среди этого каменного бурелома, один-единственный танк слева, и жуткий остов сгоревшего танка справа.
Ракета погасла.
Было тихо, однако, что касается Хазенклевера, полной тишины для него никогда не существовало, и дурные предчувствия здесь ни при чем. Ему было слышно, как они трудятся где-то там, на мосту, точно так же, как его ухо улавливало приглушенные голоса солдат, что находились вместе с ним в блиндаже. Иваны затаились лишь на время и вновь заявят о себе, как только будут готовы. И тогда прощай, тишина.
Фрайтаг почти не сдвинулся с того места, на котором сидел.
— Ты немногое потерял, — произнес он наконец. — Они забросали нас снарядами. Бомбили с воздуха. Такого дня, как сегодня, еще не было…
Кордтс, к которому были обращены эти слова, лишь негромко хмыкнул.
— А еще этот снег, погода словно сошла с ума. А потом снова дождь.
— Снег, — задумчиво произнес Кордтс.
Было сыро и холодно, в воздухе стоял резкий запах кордита и горелого масла. Впрочем, могло быть и хуже. В принципе все вокруг имело относительный характер, но так уж он привык воспринимать вещи. Холм. Вот где в прошлом году было по-настоящему холодно. Этот холод стал для него мерилом, истинной точкой отсчета. Смрад смерти, по крайней мере снаружи, пока что еще был не так силен. Наверно, причиной тому дождь, который смывал и уносил его с собой.
Наконец Фрайтаг оживился чуть больше.
— Ах ты, пес! Ха-ха! Шрадер хотел отправить тебя в полевой госпиталь, но я отговорил его. Вспомнил, что ты сказал тогда у Холма. Думаешь, он меня послушал? Не знаю, как тогда, но теперь, похоже, слушает. Как бы то ни было…
Фрайтаг сначала сложил пальцы вместе, затем растопырил. Теперь за пулеметом застыли в ожидании двое других солдат, и он продолжал сидеть, где сидел — мокрая фигура на фоне бетонной стены, — потихоньку съезжая вниз, в течение всего дня.
Кордтс его почти не слушал, потому что в голове у него снова пульсировала боль и отказывалась проходить. Он только и делал, что размалывал между ладонями какой-то мелкий сор и крошки, лишь бы чем-то отвлечь себя. Но почему-то — он не мог сказать почему — ладони были у него стерты едва ли не в кровь и болели еще и раньше, когда он только-только пришел в себя утром.
— Как бы то ни было, — продолжал Фрайтаг, — я знаю, что ты полный идиот. В полевой госпиталь вчера было прямое попадание. Что только подтверждает мою мысль.
Кордтс не знал, что на это сказать.
— Прямое попадание? — пробормотал он.
Фрайтаг мотнул головой, словно хотел боднуть бетонную стену, однако удержался и аккуратно прислонился затылком к стене.
— Омерзительное место. Помню, как ты сказал Байеру Это омерзительное место, и тебе там понравится.
И он рассмеялся, на этот раз громче. Господи, ну когда же он заткнется, подумал Кордтс. Говорить ему не хотелось, однако он был вынужден каждую секунду-другую прерывать Фрайтага.
— Выходит, ты спас мою шкуру, — сделал он вывод.
— Выходит, что так. Говорят, там накрыло почти тридцать человек. Но с тобой все равно ничего бы не случилось. Потому что я знал, что ты бы там взвыл.
— Пожалуй, — согласился Кордтс. Других слов благодарности у него не нашлось, и он ограничился этой фразой. Впрочем, острой необходимости в ней не было. Полевой госпиталь? Да, помнится, он говорил что-то в этом роде. Омерзительное место. Его мысли кувыркались посреди звездной бездны, посреди странной пустой бездны, но потом почему-то опустились прямо в Холм, в здание местного отделения ГПУ. Но ему было все равно, и картинка эта быстро исчезла. По телу пробежала судорога, и он заставил себя сказать:
— Да, отличная работа. Ты, паршивый осел, спасибо, что обо мне подумал. И спасибо за все Господу Богу.
Несмотря на боль, он улыбался и даже беззлобно стукнул кулаком Фрайтага по коленке. Вынудив губы произнести слова благодарности, он тотчас почувствовал себя лучше. А Фрайтаг наконец замолчал. Кордтс закрыл глаза, и ему вновь что-то привиделось — вернее, он узрел себя самого посреди звездной бездны, медленно плывущего в никуда. Это ощущение оказалось на редкость приятным, и он продолжал слабо улыбаться и на несколько минут зажмурил глаза. В таком положении голова болела чуть меньше, а когда она заболела снова, он открыл глаза.
И увидел Хорнштритта — тот так и не пошевелился. Кордтса посетила смутная мысль, что бедняга погиб по его вине. Вот уже в течение нескольких недель, вплоть до последних дней, почти никто не погибал, так что мертвецов вокруг себя они почти не видели. Он ощутил моментальный укор вины — впрочем, это было все, что он ощутил, потому что за ним ничего не последовало. Крабель был все еще жив, и в какой-то момент санитар и два солдата вынесли его наверх на носилках и пронесли мимо Кордтса и Фрайтага, куда-то в темноту — по всей видимости, туда, где стояли остатки полевого госпиталя. Шрадер не сводил с них глаз, пока они шли мимо, однако даже не пошевелился. Затем, как только они исчезли в темноте, он вскочил и бросился им вдогонку, однако спустя несколько минут вернулся и снова сел.
Хейснер бродил по комнате, словно его мучил зуд, и время от времени улыбался — улыбался, несмотря на боль, которая не отпускала его. Он близоруко щурился и что-то недовольно бормотал себе под нос. Кто-то, не иначе как санитар, стащил с его носа оправу. Вокруг глаз и на висках белела тонкая полоса, придавая ему еще более безумный вид. Впрочем, на самом деле эта светлая полоска кожи была не так уж и бела — скорее сера от гноя, однако на фоне закопченного лица производила впечатление белой. Остальные солдата исподтишка посматривали на него. Порой они видели такое, чего им никогда не забыть. Например, то, что у него не было ни бровей, ни ресниц. Зато глаза были целы, и он мог видеть вещи вокруг себя.
Шрадер сердито рявкнул ему, что если бы он не зевал, то мог бы пойти вслед за санитаром в госпиталь. Ну а поскольку зрение у него было слабое и в темноте дорогу назад он все равно не нашел бы — впрочем, и днем тоже, то Хейснер лишь пожал плечами: мол, ничего не поделаешь.
Артобстрел — утомительная вещь. При артобстреле не на что переключить внимание. Страх прямого попадания в конце концов куда-то исчезает, как тот зритель, что посреди действия уходит с нудного, неинтересного спектакля. Разница состоит лишь в том, что уйти некуда. Поэтому, вместо того чтобы окончательно исчезнуть, страх залегает на дно или же словно отключается, а отключает его самая что ни на есть банальная скука и медленное течение времени. Эти вещи порой обладают куда более разрушительной силой, нежели взрывчатка. Подобно зрителю в зрительном зале, который засыпает или, по крайней мере, клюет носом, потому что ему не разрешают выйти вон, им оставалось лишь сидеть и тупо смотреть то в одну, то в другую точку, ощущая, как внутри накапливается нервное напряжение, которое не может найти себе выхода.
Снаружи шел дождь и артобстрел, дождь и артобстрел и долгие часы зимней тьмы.
Во время шторма на море бывают моменты, когда малочисленная команда небольшого судна сделала все, что в ее силах, привязала все, что могла привязать, и установила руль так, чтобы нос шел поперек волн. А поскольку команда исчерпала все свои возможности, то ей не остается ничего другого, кроме как спуститься в трюм и ждать. Человек, в начале тридцатых годов XX века впервые в одиночку совершивший кругосветное плавание, провел часы самого страшного тайфуна у себя в койке, переворачивая при свете лампы страницы романа Бальзака. Пережидать, когда кончится шторм, оказалось на редкость скучным занятием, пугающим и скучным. Время от времени он выходил из своей крошечной каюты наверх, чтобы посмотреть на бушующий океан. Зрелище было впечатляющее — по сравнению с разыгравшейся стихией его суденышко казалось жалкой щепкой. И тогда он возвращался вниз и продолжал читать — и так до тех пор, пока сил сносить скуку у него не оставалось, и тогда он пробовал вздремнуть, а затем снова принимался за чтение. Так продолжалось три дня. В конце концов он потерял мачту и был вынужден выползти из кокона своей летаргии и постараться хоть как-то исправить ситуацию.
Офицеры пытались найти для солдат занятие — заставляли расчищать завалы, заново возводить огневые точки, таскать мешки с песком и бревна. Однако вскоре артобстрел усилился до такой степени, что работать стало невозможно. Лишь у нескольких с собой были книги или журналы — либо среди личных вещей, либо припрятанные в уголке блиндажа. Как бы то ни было, сосредоточиться было трудно. Оказалось, что читать еще труднее, чем терпеть шквал огня, потому что сказывалось странное, молчаливое присутствие товарищей, причем некоторые были уже на грани истерики. Впрочем, так бывало всегда. А еще раненые и мертвые. Остальные вполне могли бы пустить по кругу фронтовую газету. Шестая армия у Сталинграда попала в котел. Фон Манштейн ведет ей на помощь танковые дивизии. Боже, как интересно! Какое жуткое дерьмо! Это надо же так вляпаться. Заткнись. Дерьмо, одно дерьмо. Ничего хорошего. Поэтому они просто курили и тупо смотрели в пространство — и так до тех пор, пока не кончались сигареты. Стоило же ударить несчастью — например, срывало мачту или имело место прямое попадание, они выползали наружу и пытались что-то сделать, например, забрать раненых, почти не обращая внимания на тех, кому не повезло и кто оставался лежать на земле. Впрочем, раненые были еще хуже. Поскольку они еще были живы, то порой даже самые стойкие духом не могли без содрогания наблюдать за их мучениями.
Такой неистовой силы обстрел враг вел по ним впервые — как будто война вступила в некую новую фазу. Впрочем, так оно и было. Эндшпиль, по крайней мере в том, что касалось их самих. И все-таки их не оставляла надежда, что пополнение вот-вот прибудет, пробьется к ним под вражеским огнем. Откуда им было что-то знать, что-то такое, что выходило бы за рамки забот, скудного пайка и спертого воздуха?
Снаружи было холодно и противно, вечный дождь со снегом. Как это было непохоже на арктические морозы их первой зимы в России. Серые тучи висели низко, едва не касаясь брюхом земли и руин. Кордтс видел черное солнце Холма, застывшее в холоде где-то посреди безжизненного пространства. Он видел Холм как сцену со странными пропорциями, яркую картинку с резкими черными контурами высотой в несколько сантиметров и длиной в несколько метров. Ему казалось, будто он смотрит на нее сквозь амбразуру. Правда, сейчас они по-прежнему сидели в тесном пространстве «Гамбурга», вглядываясь в трещины в бетонных стенах. Впрочем, что им еще оставалось делать? Что? Подумаешь, вибрация, пыль, слетающая с потолка, подрагивающее пламя лампы. Если выглянуть в любое отверстие наружу, то можно увидеть снежную круговерть, похожую на дым, дым, клубящийся, словно облака, мрачную сырость, нависшую над самой землей, — полную противоположность ледяной бесконечности Холма. Он вспомнил дни у Холма, такие холодные и такие ослепительно-яркие, что, казалось, стоит протянуть руку, и можно дотронуться до краешка неба. Но то был бессмысленный, парадоксальный краешек бесконечности — в противоположность нынешнему грязно-серому сумраку. Посреди мокрых руин Великих Лук рвались снаряды, взлетая черными фонтанами грязи к низкому, свинцовому небу. Несколько раз облака чуть приподнимались, небо расчищалось, и тогда они получали долгожданную поддержку с воздуха. «Штуки». Рев моторов. Солдаты наблюдали за их полетом, словно это был некий воздушный спектакль, помогавший скоротать тяжкие часы вынужденного бездействия. Некоторым это помогало взбодриться до такой степени, что их охватывало нездоровое веселье. Впрочем, причина для радости была — как-никак в небе свои сахмолеты. А еще в такие минуты русские батареи неожиданно замолкали. Вскоре эта закономерность сделалась немцам ясна, и они, словно кроты, вылезали на несколько минут на свет — понаблюдать за самолетами или просто размять ноги. Какому-нибудь догадливому русскому артиллеристу ничто не мешало возобновить в этот момент обстрел — и тогда бы он застиг врасплох половину гарнизона, пока те стояли и глазели на небо. Однако русские пушки продолжали молчать, не желая выдавать свои позиции. «Штуки» были самыми мощными разрушителями в пантеоне богов-разрушителей, будь то германские или славянские. Гарнизон наблюдал за их полетом, однако, куда падали бомбы, этого солдаты не видели, потому что цели располагались далеко за пределами города, там, где стояла русская артиллерия. «Штуки» гудели моторами над их головами где-то минут десять, самое большое пятнадцать. И, покружив, улетали. И тогда словно по команде возобновлялся артобстрел.
Прилетали также «юнкере»» — доставляли боеприпасы и продовольствие, садясь на узкую полосу в центре города. И это также будило в Кордтсе и Фрайтаге воспоминания об осаде Холма. Как только «юнкерсы» начали сбрасывать боеприпасы и продовольствие на парашютах, они тотчас сделали вывод, что взлетно-посадочной полосой больше пользоваться нельзя, и это тоже разбудило в них воспоминания о событиях в Холме.
Затем прошло три или четыре дня, и наступила первая неделя декабря. Артобстрел сделался менее интенсивным. Они вполне могли бы догадаться, в чем причина, но офицеры вновь не давали им сидеть без дела. Вернее, вечно раздавали поручения, лишь бы чем-то занять. Вокруг же хватало руин и завалов, которые требовалось расчистить. Впрочем, чаще всего работа сводилась к перетаскиванию мусора туда-сюда. На свежем воздухе работалось хорошо, тем более что теперь здесь почти не летали осколки. Можно былб сосредоточиться на задании и немного развеять тяжкие думы. Все бы хорошо, но после этих трудов еще сильнее давал о себе знать голод, не говоря о том, что то там, то здесь, в разных точках города гремели разрывы снарядов.
За день до того, как русские возобновили наступление, солдаты в «Гамбурге» ждали, когда к ним подвезут продовольствие и боеприпасы. Обычно их привозили со взлетно-посадочной полосы в центре города. Солдаты были голодны и ждали еды. Они даже рискнули помечтать о куреве, зная, что им наверняка подвезут несколько пачек сигарет.
Они устали сидеть в четырех стенах «Гамбурга», укрепления, которое в свое время возвели солдаты 277-го полка. Впрочем, от прежнего «Гамбурга» мало что осталось, не считая мокрых, покрытых копотью стен. Провисшие перекрытия, повсюду валяются консервные банки, столы перевернуты, дурацкие шторки на окнах грязны и скорее похожи на кухонные тряпки. На полу, словно опилки, щедро насыпаны отстрелянные гильзы. Они перекатываются под ногами, мешают ходить.