Уборщица Настя, как видно, не ожидала подобного предложения в тот ветреный вечер и с откровенным любопытством взглянула на хилого, меньше нее ростом, караульщика Афлатуна, потом на его маленькую будку, потом снова на караульщика Афлатуна.
- Идьем, да!... Водка тоже ест... Идьем!... Ладна, да... Никто не видит... Хорошо будет...
- Ты еще на что-то способен? - И уборщица Настя громко рассмеялась.
Караульщика Афлатуна воодушевил смех этой здоровенной, крепкой женщины, он осмелел и ухватился за рукав ее синего пальто и даже потянул немного:
- Идьем, да!... Идьем!... Подарка тоже дам тебе, да...
Уборщица Настя посмотрела на караульщика Афлатуна с любопытством и вниманием, зашагала рядом в сторону его будки и вошла в будку следом за караульщиком Афлатуном.
Вой ветра снаружи будто подчеркнул неподвижность воздуха в будке и тишину, и в этой неподвижности и тишине караульщик Афлатун слышал стук собственного сердца. С волнением юнца, впервые видевшего женщину, глотая слюну, он сказал:
- Снимай палто, да... - И дрожащими от волнения пальцами стал расстегивать пуговицы на синем пальто уборщицы Насти; караульщику Афлатуну казалось, что в этот миг на свете нет ничего и никого, кроме его тесной и прекрасной будки, уборщицы Насти, скрывавшей под пальто и платьем такое тело; даже кладбище Тюлкю Гельди, даже сам Абдул Гафарзаде (!!!) были забыты, и караульщика Афлатуна охватила волнующая, но в то же время приятная непринужденность.
Синее пальто внатяг сидело на теле уборщицы Насти, пуговицы очень трудно расстегивались, и пока караульщик Афлатун одолел одну верхнюю, у него пальцы заболели; но ведь пуговицы должны же, наконец, были все расстегнуться, и караульщик Афлатун, чья жена состарилась и выбилась из сил, должен же был хотя бы один день на этом свете пожить по-человечески...
И в это время неожиданно начал лаять щенок. Он стоял на кровати, со злостью упершись всеми четырьмя лапами в вылинявшее за годы грязное одеяло караульщика Афлатуна, он вытянул шею вперед, он лаял на уборщицу Настю и караульщика Афлатуна. Караульщик Афлатун конечно же забыл про эту собаку и думать про нее не думал. От неожиданного лая он вздрогнул, отнял дрожащие пальцы от пуговиц на синем пальто уборщицы Насти и почему-то шепотом сказал:
- Молчи!... Молчи!...
Но щенок залаял еще громче.
- Я говорю, молчи! - Караульщик Афлатун хотел схватить щенка, но щенок отскочил, влез на подушку с серой от грязи наволочкой, вжался в угол будки и залаял еще более злобно и громче прежнего. Его злобный лай будто отрезвил уборщицу Настю, обещанные водка и подарок забылись, и женщина, взглянув сверху вниз на этого старого и слабого мужчину, громко смеясь, сказала:
- Со щенком-то справиться не можешь, а туда же!... - И, поигрывая в полуметре от караульщика Афлатуна половинками своего большого зада под синим пальто, повернулась и ушла.
Караульщик Афлатун, глотая слюну, со все еще взволнованно колотящимся сердцем смотрел в маленькое окошко будки вслед уборщице Насте. Но как только уборщица Настя, выйдя за ворота кладбища Тюлкю Гельди, пропала с глаз, ярость взыграла в караульщике Афлатуне, он схватил щенка за шиворот, с силой швырнул об пол, пинком выкинул наружу.
Щенок, повизгивая, отбежал подальше, забился в кустарник у ограды, с никогда не испытанным раньше жутким страхом посмотрел в сторону открытой двери будки, он весь дрожал, и наверное, в тот момент он понял, что на кладбище Тюлкю Гельди с людьми шутить нельзя...
А караульщик Афлатун, громко ругая щенка площадной бранью, захлопнул дверь своей будки.
Третьим неожиданным происшествием того ветреного вечера стало то, что караульщик Афлатун вдруг начал (конечно, не вслух, а про себя!) ругать Абдула Гафарзаде; это было впервые, что он так ругал Абдула Гафарзаде - правда, что Абдул Гафарзаде дал караульщику Афлатуну кусок хлеба, но ведь правда и то, что не хлебом единым... И сын Абдула - Хыдыр был подлецом, и сам Абдул - подлец, и отец его Ордухан-амбал, вообще весь их род - род подлецов, и караульщик Афлатун все ругался и ругался, но сердце его все не остывало...
Через несколько месяцев после того происшествия, когда наступила весна и на кладбище Тюлкю Гельди расцвела алыча, абрикос, вишни, гранаты, Абдул Гафарзаде, придя однажды в управление кладбища, увидел вдруг посреди двора щенка. Щенок вырос, изменился, в глазах его не осталось и следа того былого доверия и надежды, но Абдул Гафарзаде его узнал:
- Тот самый щенок?
Караульщик Афлатун, глядя с беспокойством на пса, не знал, что сказать. Правда, Абдул Гафарзаде долгое время щенка не видел, о нем не спрашивал, но все-таки ведь когда-то он поручил этого щенка заботам караульщика Афлатуна и теперь мог рассердиться, потому что щенок выглядел беспризорным. И тогда провалился бы караульщик Афлатун - как провалился Ашхабад! Но тут ненормальный пес сам пришел на помощь караульщику Афлатуну: вытянув шею, он стал злобно лаять на Абдула Гафарзаде, как будто узнал и обвинял его в том, что дошел до такой жизни.
Абдул Гафарзаде тихо заговорил, будто не с караульщиком Афлатуном, а с самим собой:
- Жалкий был, а теперь каким стал, зараза! Мир - он такой, да...И собака добра не помнит в этом мире!...
Караульщик Афлатун осмелел от этих раздумий Абдула Гафарзаде, связанных с собачьей неблагодарностью, и использовал момент, чтобы довести до сведения Абдула Гафарзаде, что он-то, в отличие от пса, не такой неблагодарный, добро помнит, о хозяине заботится:
- Да не обращай ты внимания... Он же, ну... как это... просто дурной (гиджбасар)!...
Имя так и осталось - Гиджбасар.
В тот день Абдул Гафарзаде отвернулся от пса, но специального поручения прогнать его не дал, и Гиджбасар слонялся по кладбищу Тюлкю Гельди.
Сколько прошло лет? Шесть. Может, семь...
Теперь Гиджбасар в эту апрельскую ночь смотрел с крыши будки караульщика Афлатуна на ночную панораму Баку, там, в неведомом мире, в стороне от кладбища Тюлкю Гельди, гасли по одному огни. Гиджбасар не двигался с места.
Он влез сюда, когда было еще светло, и не спускался, не уходил, а, вернувшись на крыше, ждал ночи и не обращал внимания на ночную жизнь кладбища Тюлкю Гельди (часто подъезжали и уезжали такси, караульщик Афлатун бегом встречал и провожал клиентов, шумели, падали и поднимались ночные гости, пьяные входили и выходили с кладбища Тюлкю Гельди, Мирзаиби, Агакерим занимались организационной работой в ночи на кладбище Тюлкю Гельди, Василий по одному вызывал людей, давал им различные поручения) - ни на что не обращая внимания, пес всю ночь смотрел на Баку... Огни Баку понемногу гасли...
Мир в стороне от кладбища Тюлкю Гельди был полон тайн... Потом стало светать...
Во дворе управления на кладбище Тюлкю Гельди воцарилась тишина, но Гиджбасар очень хорошо знал: это была временная тишина, скоро придут работники, пройдет утро, минует день, закончатся погребальные обряды, моллы, роющие могилы алкоголики, нищие уйдут с кладбища, под вечер и в управлении окончится работа - и опять начнется подготовка к ночной жизни. Едва родившись, Гиджбасар именно таким видел кладбище Тюлкю Гельди, это был его мир, в котором он жил всю жизнь, но в стороне от этого мира был другой, полный тайн, и в последние дни тот неведомый мир тянул к себе Гиджбасара.
Гиджбасар больше не хотел жить на кладбище Тюлкю Гельди. Гиджбасар больше не мог жить на кладбище Тюлкю Гельди. До сих пор он никогда не покидал обширную территорию кладбища Тюлкю Гельди, встречался со случайно забредавшими сюда псами, случался с суками (суки приходили сами, сами находили Гиджбасара), но никогда не выходил за пределы этих мест и жил на кладбище Тюлкю Гельди один, потому что других собак отсюда прогоняли, а к Гиджбасару здесь привыкли, и хоть, бывало, ругали, пинали, кидались камнями, но не прогоняли Гиджбасара с кладбища Тюлкю Гельди.
Объедков от ночных пиршеств Гиджбасару вполне хватало, чтобы не голодать.
Но Гиджбасар не хотел больше здесь оставаться. Неведомый, таинственный мир притягивал к себе Гиджбасара. И Гиджбасар рано утром спустился с крыши, остановился у будки караульщика Афлатуна, поднял левую заднюю ногу и, помочившись на каменную стену, будто сказал "прощай" не только караульщику Афлатуну - всему кладбищу Тюлкю Гельди, поджал уши и выбежал из ворот управления кладбища Тюлкю Гельди в новую жизнь, в новый мир, в неведомое будущее.
2
Роман "Муки моего любимого"
Как только наступило то апрельское утро, как только заскрипели двери махалли, чайники наполнились водой и были поставлены на газ, народ стал входить и выходить из уборной во дворе, все поздоровались друг с другом, дети побежали за хлебом в магазин Агабалы, - тотчас же по всей махалле разнеслась весть: ночью скончалась старуха Хадиджа, и, как всегда при такой дурной вести, женщины, торопливо накинув на головы черные келагаи, направились в дом бедной Хадиджи, а мужчины стали собираться в маленьком дворе перед ее одноэтажным трехкомнатным домиком.
По мере того как люди заполняли дворик, студент четвертого курса филологического факультета Азербайджанского государственного университета Мурад Илдырымлы приходил во все большее изумление от невидимой телеграфной системы этой махалли, где прожил с первого сентября восемь месяцев, - как будто стены тупиков, домов в махалле, их двери, окна, вымостившие улицу булыжники передавали весть друг другу, и что бы ни было, какое бы событие ни случилось в округе, ночью или днем, неважно, - в одно мгновение весть о нем разносилась по всей махалле. Студент Мурад Илдырымлы, грызя ноготь большого пальца на правой руке, смотрел на собравшихся во дворе махалли неких мужчин, вдруг вспоминал, что грызет ноготь, быстро вынимал палец изо рта, но скоро опять забывал.
Женщины с плачем то входили, то выходили из дома, вытирали пыль, подметали пол, приводили в порядок три маленькие комнаты (в том числе те, что снимали студент Мурад Илдырымлы и Хосров-муэллим), веранду, кто-то нес из своего дома муку, кто-то масло, сахар, приносили тазы, казаны, посуду, делали заготовки для халвы, юха; мужчины тихими голосами обсуждали, как везти тело в мечеть для обмывания, как получить свидетельство о смерти, найти место на кладбище, в какое время сегодня хоронить бедную Хадиджу, кто будет покупать на базаре чай и лимоны, кто принимать приходящих для соболезнования, а кто сообщать о случившемся бездарному сыну покойной, Мышь-Баланиязу. В верхней части маленького дворика, рядом с уборной, был кран, низ которого был выложен камнем, и студент Мурад Илдырымлы, стоя теперь около крана, не знал, что делать: молодой человек вообще не любил многолюдье, толпу, чувствовал себя неудобно на людях, и всегда ему казалось, что люди только и делают, что смотрят, как он мал ростом, какое у него грубое лицо, сутулая спина, волосы косматые, черные, грубые; на людях у студента Мурада Илдырымлы сжималось сердце, он приходил в волнение и под каким-нибудь предлогом старался уйти, а потом, ночью, в постели, он покрывался холодным потом от стыда за то, что ушел, ушел от оживленно беседующих друг с другом, в любое время дня и ночи чувствующих себя совершенно свободными людей - от студентов (особенно если среди них была девушка!) или от молодых писателей (особенно от пламенно выступающих, переживающих за судьбу нации молодых писателей, таких, как Салим Бедбин!), от любителей литературы, собирающихся в редакциях, на различных встречах, литературных обсуждениях в Союзе писателей. Стыд этот окончательно превращал его собственную жизнь в бессмысленность, в абсолютную ненужность на свете, в такую огромную безысходность, что она просто не могла вместиться в его каменную маленькую комнату, и студент Мурад Илдырымлы плакал, несмотря на свои двадцать семь лет - среди ночи, один, он старался приглушить голос, чтобы ничего не услышала несчастная старуха Хадиджа и другой квартирант Хосров-муэллим. Потом наступало утро, в университете начинались занятия, и всегда куда-то спешащим, собирающимся вместе, болтающим о девушках, с которыми гуляли, о женщинах, с которыми жили (или выдумывали!), студентам, конечно, и в голову не приходило, что у этого мрачного человека, с утра до вечера читающего книги, газеты, журналы, на полном серьезе записывающего все лекции, - что у студента Мурада Илдырымлы бывают такие трудные ночи и этот Мурад Илдырымлы до сих пор не только ни с одной женщиной не жил, но и ни с одной девушкой не гулял. Вообще до сих пор он не видел обнаженной женщины, за все двадцать семь лет у него не было возможности даже тайком взглянуть на обнаженную женщину, только четырнадцать-пятнадцать лет тому назад, когда одна сельчанка мыла свою дочь на берегу реки, текущей с прекрасных гор, он увидел голую грудь девочки. Девушки бывали только в мире грез, и с годами студент Мурад Илдырымлы даже привык дружить с девушками в том мире. У тех трудных ночей, у мира грез и чувств, который знал только студент Мурад Илдырымлы, и больше никто на свете, была своя особая хрупкость, но и особая стойкость, и особое утешение. И перед тем, как миру грез и чувств на него нахлынуть, студент Мурад Илдырымлы всегда сначала слышал голос своей бабушки, и вообще, студенту Мураду Илдырымлы казалось, что, если он умрет (разумеется, когда-то он умрет, мысль об этом сильно сжимала ему сердце, когда он работал в селе библиотекарем), - он сначала тоже услышит голос бабушки. В ее голосе было для него столько родного, и в сущности ее голос всегда был вместе с ним, особенно с тех пор, как молодой человек приехал в Баку. В моменты, когда он тосковал, когда не хотел готовиться к экзаменам, читать книги, заниматься в библиотеке, когда глаза его уставали от черного цвета типографских шрифтов, а пальцы отказывались держать перо, когда в кинотеатрах не было подходящего фильма (он терпеть не мог детективы, индийские фильмы, а из советских смотрел только те, которые критиковали в печати, - раз критиковали, значит, что-то светлое было...), когда неохота было идти в театр, сидеть по обыкновению в бельэтаже (в кино, театр, временами на какой-нибудь концерт он всегда ходил один), - тогда под вечер он шел на приморский бульвар, бродил вдали от всех, среди деревьев, декоративных кустарников, и как только в недостижимом ему (он, пожалуй, и никогда не станет достижимым!) мире, всего в десяти шагах, видел взявшихся за руки или шедших под ручку парня и девушку, свободных и беззаботных, модно одетых, - тотчас студент Мурад Илдырымлы будто видел и открывавшиеся перед парнем и девушкой бескрайний простор, чистоту, свет, а тьму, сырость и тесноту вокруг себя ощущал еще сильнее, чуть ли не физически. В такие мгновения голос бабушки превращался в голос вечной тоски, и та тоска не была деревенской, горной, лесной, луговой, речной, а была впитавшимся в студента Мурада Илдырымлы бесприютным чувством, похожим на печаль, но похожим и на радость. Это было как мечта... Студент любил бабушкин голос, но была в нем для студента и вечная обреченность, судьба: я голос твоей бабушки, я голос тех прекрасных гор, лесов, я тебя взрастил, и я тебя воспитал, и ты обречен всегда быть вот таким одиноким на этом прекрасном бульваре, быть вот таким неуклюжим, таким стеснительным, таким некрасивым, ведь и на лоне прекрасных гор и лесов, на берегу бурливых родников, журчащих рек ты был хоть и беспечным, но бессмысленным существом...
Студент Мурад Илдырымлы вначале часто, а теперь время от времени читал в республиканской Государственной библиотеке имени М. Ф. Ахундова Коран в переводе академика Крачковского. Отдельные стихи, чтобы лучше понять, переводил для себя на азербайджанский язык. После революции на азербайджанском языке Коран не издавался, и потому в библиотеках его не было, и чтобы взять его на русском, нужно было специальное разрешение. Но студент, хоть и с очень большими трудностями, сумел разрешение получить. В суре Корана "Али-Имран" говорилось:
"Если аллах вам поможет, вас никто не сумеет победить; если же он сделает вас несчастным, то кто после этого сумеет вам помочь?" Студент считал, что Аллах сделал его несчастным, и потому вся жизнь его так и пройдет. Раз Аллах ему не помог, никто не сумеет ему помочь. Но почему так случилось, в чем его вина, за что Аллах сделал его несчастным и привел в мир в таком обличье? Почему Аллах обрек его в этом просторном мире постоянно биться с самим собой, самого себя есть изнутри?
Как видно, что-то было... И Коран говорит: нет наказания без причины...
Бабушка рассказывала ему такую легенду (а может, это была вовсе и не легенда?!), и студент никогда ее не забывал: пророк каждое утро проходил мимо озера. В озере, прыгая, веселясь, крича, вопя, купались мальчики. А один мальчик-калека не мог купаться, он только смотрел на других полными тоски глазами, смотрел, смотрел. Пророк не смог вынести печали этих глаз: "О Аллах! - сказал он. - Почему ты создал ребенка калекой?" - "Ты усомнился в моей справедливости?" - спросил Аллах... Наутро пророк увидел, что мальчик избавлен от увечья, прыгает-скачет вместе с ребятами, купается в озере, и глаза его смеются, и тоска исчезла... Прошел день, прошли два, на третий день пророк увидел, как бывший калека рано утром пришел на озеро, нарезал камышей, заострил у них кончики и стал всаживать камыши в дно, так чтобы острые концы вонзились в головы детям, которые скоро придут и начнут прыгать в озеро. Пророк сказал: "О Аллах!... Прости меня..."
Иногда студент, видя, как красивые, современно одетые, свободные, уверенные в себе парень и девушка, гуляя по бульвару, целуются, ускорял шаг, чтобы сбежать, не видеть их объятий, поцелуев. А иногда он узнавал в лицо парня, идущего под руку с девушкой, обнимающегося, целующегося с ней (вообще за время жизни в Баку студент Мурад Илдырымлы запомнил многих, но его не узнавал никто, и само это одностороннее знакомство несло в себе пессимизм, безнадежность..): это бывал один из тех студентов, которые в университетских коридорах, во дворе, куря дорогие сигареты, купленные на отцовские деньги, с головой, раскалывающейся от ночной гульбы в ресторанах, кафе, барах, вели бесстыдные разговоры о своих девушках. Узнав пошляка, Мурад Илдырымлы впадал уже не в пессимизм, не в обиду на жизнь, а во враждебность, ему хотелось тайком выследить девушку, доверившуюся ничтожеству, узнать ее адрес, написать анонимное письмо, ему хотелось разоблачить парня; быстро шагая, он сочинял в мыслях текст анонимного письма, но до бумаги дело не доходило, запал улетучивался, и все опять по-прежнему окутывалось печалью одиночества, безнадежностью, тоской.
Верно, студенту Мураду Илдырымлы казалось, что и после смерти он услышит голос бабушки. Но ведь после смерти все кончается. Конечно, и само это утверждение было условной истиной, то есть оно было истиной по мнению живых. А по существу, кто знает, может быть, настоящая истина только после смерти и откроется? Ведь не может же быть, чтобы все было вот такой игрой... Во всяком случае, пока был и есть мир, пока теперешний студент (а завтрашний кто: сельский учитель? литературный работник районной газеты? снова сельский библиотекарь? или кто?) Мурад Илдырымлы будет жить в этом мире, голос бабушки будет с ним. Дело было не только в том, что когда-то отец студента Мурада Илдырымлы, измученный жизненными заботами в забытом миром селе, изнуренный высокими налогами, назначенными Хрущевым даже за содержание осла (из-за этого налога холмы и ущелья заполнили беспризорные ослы!), в один прекрасный день бросил и молодую жену, и крохотного сына (будущего студента Мурада Илдырымлы), уехал в Россию, и с той поры о нем никаких вестей не было; дело было и не в том, что мать некоторое время ждала мужа и в конце концов, поскольку жить было не на что, вышла замуж за уродливого вдовца из соседнего села, разбогатевшего за двадцать лет работы счетоводом в колхозе, и с того времени ребенок жил с бабушкой, - главное дело было в том (во всяком случае молодой человек так думал), что голос бабушки действительно был для него голосом гор, рек, лесов и всех тех мест, где одиночество студента Мурада Илдырымлы не видел никто, кроме этих гор, рек и лесов, и это несколько смягчало чувство стыда за собственное бессмысленное существование; в тех горах, реках, лесах, конечно, было что-то родное, ведь там прошло детство...
На склонах гор в прекрасную детскую пору, которая не возвратится больше никогда, в то время когда фантазия будущего студента не вмещалась в Бабадаг вершину, которая зимой и летом бывала в белоснежном снегу, в голые отвесные скалы, в ущелья, по которым с грохотом неслись бурные реки, когда воображение, подхватив ребенка, уносило его в самые дивные страны мира, устраивало встречи с кровопийцами шахами, храбрыми и справедливыми принцами, прекрасными принцессами, дивами, джиннами, говорящими птицами, с пророком Соломоном, - в то время Мурад всегда был около бабушкиного подола, и бабушка, лепя чуреки в тендыре, жаря юха на садже, кидая угли в самовар, собирая съедобную травку во дворе, все рассказывала о чудесном мире, и студенту до приезда в Баку и в голову не приходило, что ее рассказы так врезались в память, он и предположить не мог, что среди бакинского безразличия, бакинского бензина, дыма, асфальта бабушкины рассказы вернутся к нему, вспомнятся, но уже не для того, чтобы возвещать о дивных странах... И прекрасные принцессы, и храбрые принцы останутся в том времени, когда бабушка рассказывала сказки и притчи. Она, бывало, вставала рано утром, брала свой мешок, будущий студент пристраивался сбоку, и они шли на скошенное, убранное от снопов колхозное поле собирать колоски и до самого полудня, когда солнце бывает в зените, пихали их в мешок. А когда солнце раскалялось и они больше не могли сделать ни шагу от усталости, они брели к одинокому дереву дагдаган посреди поля, усаживались в тени, и бабушка, наливая в горсть водички из маленького, оставшегося от далеких предков кувшинчика (пока они собирали колоски, бабушка время от времени подходила к дереву, перекладывала кувшинчик в тень), бросала себе водичку в лицо, охлаждалась немного, и внуку на ладошку немного воды наливала, и будущий студент тоже ощущал под палящим солнцем прекрасную прохладу, потом бабушка доставала из котомки дрожжевой чуречек, две-три буренки зеленого лука и вместе с внуком немного замаривала червячка, и бабушка, опершись спиной на дерево, задремывала. Удивительное дело, как только бабушка начинала дремать, поднимался прохладный ветерок, и ребенку казалось, что тот прекрасный прохладный ветерок веет из далекого (и близкого) чудесного мира, о котором рассказывала бабушка. Вскоре бабушка, поднявшись, снова принималась собирать колоски, но будущий студент так и сидел в тени одинокого дерева и пребывал в чудесном мире, о котором бабушка рассказывала с утра, с прекрасными принцессами, с храбрыми принцами, с седовласым, седобородым пророком Сулейманом, знавшим птичий язык.
А дома бабушка стелила на веранде палас, высыпала из мешка колоски, била их колотушкой, потом сеяла в решете и говорила, говорила...
Жил-был человек, у него была жена и десять детей. Семья жила в маленькой избушке, повернуться негде. По ночам спали, уткнувшись друг другу в живот. И жена день и ночь не давала мужу покоя, все ворчала, ворчала... Мол, разве можно так жить? Что это за жизнь?... В конце концов мужчина не выдержал, пошел и влез на вершину горы Каф. А Каф, ты знаешь, какая гора? Наши вон горы - это ничто перед горой Каф. Мужчина влез на вершину горы Каф, воздел руки к небу: "О Аллах, - сказал он. - В такой избушке мы больше жить не можем. Жизнь наша муки ада. Или дай нам простор, или убей меня, чтобы избавить от мук..." Только он это сказал, как прогремел гром, сверкнула молния, поднялся ураган. Человек понял, что Аллах услышал его. Пришел обратно и видит, что жена сидит перед избушкой, колотит себя по коленям, рвет волосы. Что случилось?! Жена в слезах отвечает: "Сидели мы в избушке, вдруг гром загремел, молния сверкнула, ураган налетел, крыша пополам разломилась, явился святой Микаил вместе с ослом и говорит... - Тут она пуще прежнего заревела. - Говорит: пусть этот осел живет с вами вместе в избушке. И вот теперь еще и осел в избушке..." Мужчина, женщина, десять детей стали жить вместе с ослом, которого принес святой Микаил. С ослом ложились, с ослом вставали. Можно так жить? Материнское молоко у них через нос выходило. Теснота, ишак с одной стороны и ворчащая днем и ночью жена - с другой. Опять мужчина не выдержал, снова отправился на вершину горы Каф, снова воздел руки к небу: "О Аллах, или избавь нас от этого длинноухого, или убей меня, чтобы покончить с этим, потому что невозможно так жить, как я живу..." Грянул гром, сверкнула молниф. Налетел ураган - Аллах услышал мольбу. Пришел человек домой и видит, что и жена, и дети собрались перед избушкой, радуются, веселятся, так празднуют что-то - залюбуешься... Что случилось? Жена отвечает: сидели мы в избушке, вдруг гром грянул, молния сверкнула, крыша раскололась, явился святой Микаил, да буду я его жертвой, унес ишака с собой... С того дня и муж, и жена, и десятеро их детей жили в своей избушке счастливо и были благодарны судьбе...