... Дети, молодые люди приносили из своих домов столы, выстраивали их во дворе, пристраивали к ним табуреты, стулья, женщины несли стаканы, блюдца, ложки, сахарницы. Как всегда в таких случаях в махалле, обязанности были распределены между мужчинами, и Хосров-муэллим как всегда ничего не говорил, молча, как тень, бродил меж людьми. Потом пришел молла Асадулла, дал распоряжения, связанные с погребальным обрядом, поднялся в дом к покойнице. Один отправился за свидетельством о смерти, другого послали на кладбище Тюлкю Гельди, чтобы как-нибудь договорился, получил место, заказал рыть могилу. Правда, махаллинские мужчины хорошо знали, что получить место на кладбище Тюлкю Гельди - дело тяжелое, далее если на этом кладбище похоронены предки покойного. А где были похоронены отец и дед бедной Хадиджи (на кладбище Тюлкю Гельди, но где, в каком месте?), никто в махалле не знал, и болван Мышь-Баланияз, наверное, не знал. Но старуха Хадиджа всегда соблюдала пост, совершала намаз, и закопать ее в землю на новом кладбище, где перемешаны мусульмане, христиане, иудеи, было бы неправильно, такой поступок мужчинам махалли совершать не подобало. Хоронить надо было на старом кладбище, на кладбище Тюлкю Гельди.
... Хлебник Агабала принес во двор самовар (самый большой в махалле самовар был у хлебника Агабалы) и поспешно вернулся в лавку, а выходя из дворовых ворот, сказал:
- Я послал человека за мясом... - Это означало, что мясо для поминок по бедной Хадидже Агабала брал на себя: кто-то должен был взять на себя рис, и зелень, и пряности, и кислые приправы, тогда поминки по бедной Хадидже будут достойны махалли.
Вчера старуха Хадиджа была одной из обитательниц махалли, обыкновенно начинала утро, в обычных хлопотах провела день, с обычными заботами и надеждами легла спать, но ее надежды и заботы сегодня исчезли навсегда. Когда-то на свет явилась девочка, стала девушкой, превратилась в женщину, обернулась старухой Хадиджой, и вот ночью старуха Хадиджа ушла из этого мира... Здесь, конечно, не было ничего удивительного, но когда студент Мурад Илдырымлы, стоя около крана, думал об этом, он как будто входил в окутавшую все вокруг грусть, и дело было не только в кончине старухи Хадиджи... За время, пока он был ее квартирантом, студент узнал ее каждодневный быт, ее желания, заботы, и теперь те желания, заботы казались такими мелкими, бессмысленными, что и собственная жизнь студента, его собственные желания, мечты, заботы, даже бабушкин голос, даже родные горы, леса тонули, исчезали в этой мелочности, в этой бессмысленности.
Студент Мурад Илдырымлы вспомнил, что грызет ноготь, и быстро вытащил палец изо рта. В университете студентки шутили между собой, что у этого бедняги, наверное, глисты, потому он все время и сосет палец. А ребята-студенты говорили: нет, черви у него не в животе, а в сердце, сердце у него червивое, он жуткий завистник... Конечно, Мурад Илдырымлы, не имея и понятия об этих разговорах, изо всех сил старался избавиться от вредной привычки, но порой и сам не замечал, как тянул руку ко рту...
Из крана во дворе день и ночь всегда капала вода, и когда вся махалля спала, и Хосров-муэллим, и бедная Хадиджа спали, и воцарялась полная тишина, капанье крана слышалось совершенно отчетливо, даже достигало комнаты, где спал студент. Сначала это раздражало студента, не давало ему спать, но однажды Хосров-муэллим нашел где-то большой разводной ключ и хотел исправить кран, а бедная старуха Хадиджа сказала: "А-а-а... Зачем ты кран трогаешь? Пусть течет, да... Пусть звук доносится, да... Вы уходите, я одна остаюсь здесь, сколько на улице можно сидеть, а когда вокруг ни звука, ведь сердце лопается!" Хосров-муэллим как молча подошел к крану, так молча и вернулся в свою комнату, и кран продолжал капать, но странное дело, после тех слов старухи Хадиджи капанье крана больше не раздражало студента Мурада Илдырымлы, наоборот, в трудные минуты звук казался живым, с ним студент в самом деле был как будто не так одинок.
Старуха Хадиджа раз в три-четыре дня ходила на Новый базар, покупала кило семечек, дома жарила, садилась у ворот на маленький табурет, постелив на него тоненький тюфячок, и продавала прохожим, махаллинским ребятишкам стопятидесятиграммовый стакан семечек за десять копеек. Чтобы стакан не разбился, она обклеила его изнутри бумагой, да так толсто, что вместо ста пятидесяти он и сто граммов вмещал с трудом. Рядом с мешочком, полным горячих семечек, лежали вложенные друг в друга бумажные кульки: кто не хотел сыпать в карман, старуха Хадиджа давала кулечек. Газетами для кулечков снабжал ее студент Мурад Илдырымлы. Каждый день утром, отправляясь в университет, он покупал свежие газеты. По утрам автобус бывал очень набит, газеты он читал днем, возвращаясь с занятий, а те, что не успевал прочитать в автобусе, читал у себя в комнате, и все это время старуха Хадиджа терпеливо ждала газет, сама не покупала, деньги не тратила и, как только получала от квартиранта прочитанные газеты, аккуратно разрезала, крутила кульки, и настроение у нее явно улучшалось. "... Вы мне нравитесь!... - говорила она. - Вы, деревенские, умные бываете! За девушками не бегаете! В город приедете - учитесь, людьми становитесь, а наши шоферами делаются да еще не знаю кем... Вон мой болван мышей ловит!... Вы мне нравитесь!... И ты умный, ей-богу, вот смотрю я на тебя, день и ночь занимаешься, водку не пьешь, девок не водишь!... Маладец!... Учись!... Если что хорошее и выйдет, так только из учебы! У безграмотных жизнь как у меня, сам видишь, сижу, семечки продаю..." Конечно, бедная старуха Хадиджа не знала, ценой каких мучений досталось ему студенчество в Баку и с какими муками продолжается... А может, знала?...
Будущий студент Мурад Илдырымлы после окончания сельской школы два года подряд приезжал в Баку поступать в институт и оба раза срезался, первый раз за письменную литературу получил "хорошо", за устную - "плохо", второй раз за письменную - "отлично", за устную - опять "плохо". Первый раз, сдавая устный экзамен, он ответил на все вопросы, но преподаватель его вовсе не слушал, часто зевал, и когда зевал, его выпуклые глаза под грубыми широкими бровями (сколько лет прошло, а те выпуклые глаза студент Мурад Илдырымлы все еще время от времени вспоминал...) наливались влагой. Будущий студент ответил на все вопросы, и преподаватель спросил: "Кто написал роман "Муки моего любимого"?" Мурад Илдырымлы слыхом не слыхивал о таком романе, поэтому он замер, хлопая ресницами, и преподаватель, по-прежнему зевая, поставил хорошую двойку, взглянул поверх головы Мурада в сторону аудитории и по-русски (хотя экзамен шел на азербайджанском) громко сказал: "Следующий!"
Мурад Илдырымлы, вернувшись в село, снова стал готовиться, правда, не только роман "Муки моего любимого" не нашел, но даже и упоминания о нем нигде не встретил. День и ночь он читал, и на следующий год, приехав в Баку, приемный экзамен по письменному опять сдал на "отлично", сдавая устный, тоже ответил на все вопросы. Когда Мурад говорил, молодой преподаватель, часто зачесывая расческой назад набриолиненные волосы и улыбаясь, с удовлетворением кивал головой, подтверждал ответы Мурада и, как только будущий студент закончил отвечать, сказал: "Очень хорошо! Из тебя получится хороший литератор!... А теперь скажи, как звали старшего сына и младшую дочь гениального русского поэта Александра Сергеевича Пушкина!" Мурад Илдырымлы, как и в прошлом году, умолк, хлопая глазами, потому что он хорошо знал, что Александр Сергеевич Пушкин - гениальный русский поэт, он читал его произведения, но как звали старшего сына и младшую дочь, как вообще звали детей той гениальной личности, Мурад Илдырымлы не знал. "Из тебя получится хороший литератор! Культура речи у тебя пока не развита, но ответы твои мне понравились!... Ты будешь хорошим литератором! Иди, еще один год поготовься, приходи, мой друг! Обязательно приходи! Мне понравились твои суждения!"
После этого случая будущий студент ровно пять лет в Баку ногой не ступал, из-за маленького роста, слабого здоровья его и в армию не взяли, работал он в селе библиотекарем, вернее, получив уголок в подвале, где был склад правления колхоза, именуемый, впрочем, библиотекой (в отчетах на уровне района и республики он проходил как библиотека), начал устраивать там в самом деле библиотеку, писал в районные и республиканские организации письма, просьбы, требования, искал, покупал, получал книги, газеты, журналы. И все читал, читал, читал.
Председатель колхоза был Героем Социалистического Труда, четырежды кавалером ордена Ленина. Отправляясь в райцентр, он нацеплял на грудь все свои ордена и медали, и тогда от тяжести металла у него чуть не обрывались полы пиджака. Долгие годы, расписываясь в бухгалтерской ведомости и за библиотекаря, председатель клал его зарплату себе в карман, и поскольку должность библиотекаря была только в штатном расписании, естественно, никакой библиотеки не было, да и никому она не была нужна. Но шло время, росло количество орденов, росла переписка председателя с Баку, с другими городами страны, он стал депутатом Верховного Совета Азербайджанской ССР, кандидатом в члены Центрального Комитета Коммунистической партии Азербайджана, делегатом XXV съезда КПСС, ему надо было часто выступать на собраниях, давать интервью газетам. Чтобы писать эти письма, выступления (сам он не мог и одной фразы написать...), ему нужен был человек, умеющий держать в руках перо, а по этой части в селе не было никого впереди будущего студента Мурада Илдырымлы. И председатель расстался с зарплатой библиотекаря и взял Мурада на работу библиотекарем.
Сочиняя письма за председателя, статьи за председателя и выступления председателя (если для райцентра, их еще редактировали и правили райкомовские работники, если для Баку, то работники ЦК КП Азербайджана), Мурад Илдырымлы библиотекарствовал и примирился с судьбой. Он думал, что больше никогда не поедет в Баку, не будет сдавать экзамены в институт. Будущий студент понимал, что это не имеет смысла, что никакого результата не будет, потому что он входит в сословие тех, кого Аллах создал обреченными в этом мире.
Его земляк Аскер, оставив село, работал в Баку милиционером и приехал в село на два дня, когда умерла его старая мать. Аскер сказал будущему студенту: "В институт хочешь поступить? Чего же просто так, очертя голову, едешь в Баку? Так просто институт бывает, что ли? Это стоит двенадцать тысяч рублей!... Понял?! Есть и такие места, где аж пятьдесят тысяч рублей!... Вон место, куда поступил младший сын председателя! Тебе такие места на что?... У меня сосед есть, прафессыр, в институте работает. Звание у него - прафессыр, а сам такой же сельчанин, как я, выучился, человеком стал!... И в этих делах у него навык есть, и со мной он - друг, время от времени зовет, я ему шашлык готовлю. Поговорю с ним, давай двенадцать тысяч, у бабушки твоей, говорят, с древности еще золото осталось. Я дам ему - поступай в институт!... Чего ты глаза пучишь, а? Сидите тут, в горах, понятия о мире не имеете... От тех денег мне даже на бозбаш не достанется!... Чтобы дух мамы порадовался, хочу людям нашего села помочь!... Отдам деньги прафессыру, он что сделает? Возьмет себе немного, передаст тому, кто выше него. А тот что будет делать? Тоже возьмет себе немного, передаст своему старшему. А тот что будет делать? Он тоже возьмет немного с этих твоих денег, передаст своему министру! А министр мой любимый что будет делать? Он тоже, взяв свою долю, остальное передаст выше него в цека, и они свое возьмут, а остальное передадут куда? В Москву! Ты понял, а? Если так не будет, дела этого государства никогда не наладятся!..."
Мурад Илдырымлы и все его село на склоне гор были не в таком уж неведении о мире, как считал милиционер Аскер. Сын председателя колхоза, учившийся вместе с Мурадом, был невероятный болван. Чего стоит хотя бы случай с учителем зоологии. Учитель сам смастерил аквариум и держал там мелких речных рыбок, написал о них научную статью в районную газету. За что-то разозлившись на него, сын председателя тайком проник к нему в дом и помочился в аквариум. Все рыбы подохли. Так вот этот идиот - сын председателя, как только окончил школу, поступил в институт и за время, пока Мурад Илдырымлы был у его папаши писарем, институт закончил, а теперь аспирантуру заканчивает. И еще четверо председательских детей поступили в институты в Баку, и в том, как они поступали, ничего тайного не было, председатель сам, время от времени глубоко вздыхая, жаловался на жизнь: "Ну, ей-богу, институты для этих детей голым меня сделали!"
Будущий студент Мурад Илдырымлы знал о таких делах мира, во всяком случае, теоретически. Выпуклые глаза широкобрового преподавателя, одобрительная улыбка молодого преподавателя, как и новые книги, газеты и журналы, выстраиваемые на самодельных деревянных полках, порой входили в ту библиотеку... Но однажды летним днем вдруг собрав одежду и бумаги в старый чемодан и не сказав ни слова председателю, библиотекарь поехал в Баку. Все эти годы, сколько ни искал он роман "Муки моего любимого", сколько ни писал писем в Союз писателей Азербайджана, в республиканскую Государственную библиотеку имени М. Ф. Ахундова, никаких следов отыскать не мог, никто о таком произведении ничего не знал, и в конце концов он понял, что такого романа вообще не существует; а имена всех детей, братьев, сестер, внуков, родственников и друзей гениального русского поэта Александра Сергеевича Пушкина Мурад Илдырымлы выучил наизусть.
В разгар августовской жары Мурад Илдырымлы сдал приемные экзамены на филологический факультет Азербайджанского государственного университета и неожиданно, в первую очередь для себя самого, поступил в университет. С той поры вот уже четвертый год он бакинский студент. Три года жил в общежитии, опротивел всем своей угрюмостью, раздражительностью (некоторые его просто ненавидели, и он это хорошо знал!) и сам понял, что он для совместного проживания не годится, и решил уйти, студенты, особенно парни, жившие с ним в одной комнате, облегченно вздохнули - студент Мурад Илдырымлы был тяжелым человеком.
После летних каникул он устроился ночным сторожем на стоянке личных автомашин в стороне Баилова - за семьдесят рублей ночь дежурить, ночь дома, нашел старуху Хадиджу и уже восьмой месяц ходил сторожить, семьдесят рублей отдавал за квартиру старухе Хадидже (бедная старуха Хадиджа), а сам жил на сорок рублей стипендии.
Старуха Хадиджа иногда ходила на базар, покупала себе полкило баранины и, придя домой, говорила своему квартиранту-студенту: "Да буду я твоей жертвой! Я старая женщина, сил не осталось!... Помоги-ка мне, не могу я порубить мясо, поруби, а, ладно?..." Студент шел в комнату старухи Хадиджи, садился на палас, скрестив ноги, рубил мясо старым секачом на пеньке, а старуха Хадиджа сидела рядом со студентом, внимательно глядя на мясо, не отскочит ли кусочек на белую скатерку под пеньком, чтоб сразу его подобрать. Старуха Хадиджа говорила: "Да буду я жертвой Аллаха, как хорошо, что он привел тебя ко мне!... Если бы не ты, что бы я делала, несчастная? Разве силы остались, чтобы самой мясо порубить? Хорошенько бей! Вот маладес!... Кюфта-бозбаш приготовлю и тебе дам. Почему не дать? Хватит, ты и так с утра до вечера хлеб с чаем ешь... Ты ведь тоже дитя человеческое!... Мяты сухой сверху посыплю, отличный кюфта-бозбаш получится! И ты поешь! Хорошенько бей! Маладес!... Тебе тоже надо поесть домашненького, разве нет? Ей-богу, хороший кусочек тебе выберу, самый лучший!..."
Так приговаривала бедная старуха Хадиджа, заставляя студента рубить мясо, потом готовила, и великолепный аромат кюфта-бозбаша разносился по комнатам. Но она все съедала сама и квартиранту не давала; правда, у студента Мурада Илдырымлы характер был такой, что, если бы даже старуха Хадиджа и предложила ему кюфта-бозбаш, он бы из упрямства отказался и ни за что есть не стал, но ни характер, ни упрямство показывать нужды не было, потому что старуха никогда ничего ему не предлагала. История с мясом повторялась раз в три-четыре дня: студент рубил, старуха приговаривала. Бедная старуха Хадиджа говядину не ела совсем, потому что от говядины у нее портился желудок. Она всегда покупала баранину и всегда готовила кюфта-бозбаш... Наверное, потому, что у бедной старухи Хадиджи не было во рту ни единого зуба и жевать ей приходилось деснами; сидя у ворот в ожидании клиентов, она лущила ногтями семечки, разминала их пальцами и отправляла в рот.
В те ночи, когда студент Мурад Илдырымлы ворочался без сна в постели и сильные беспощадные чувства обнажали все нервы молодого человека, он внезапно начинал думать о старухе Хадидже, потом размышлял о человеческой натуре вообще и в конце концов доходил до себя самого, смотрел на себя со стороны глазами постороннего человека (во всяком случае, ему так казалось) и на примере собственного внутреннего мира старался познать человека как такового, человеческие жалкость и жестокость, чувствительность сердца и его черствость, лицемерие и простодушие, надежность и неверность. Надежда и безнадежность мира уводили его в такую мглу, что в маленькой комнатке, которую он снимал у старухи Хадиджи за семьдесят рублей в месяц, ему не хватало воздуха, она была как тюрьма, и все сжималось у студента внутри. Он думал об отце, чей облик не мог припомнить, думал о матери, которую не видел годами, и то, что они оказывались рядом ночью в четырех стенах дома старухи Хадиджи, казалось студенту самой большой бессмыслицей на свете. В треугольнике отец - мать студент было столько бессмысленности, что не оставалось желания даже о нем думать, и как хорошо, что в такие моменты из крана во дворе мерно капала вода... Порой студенту Мураду Илдырымлы хотелось запечатлеть мир своих чувств на бумаге, хотелось на собственном примере показать человеческую натуру обнаженной, хотелось, ничего не стесняясь и не стыдясь, создать некое эссе, исповедь, в мозгу блуждала даже первая фраза той исповеди: "Слава тебе, о прекрасный человек!"
Писать надо было, обращаясь к прекрасному человеку, а читатель сам в конце должен был сделать вывод, прекрасен человек или нет. Но своя исповедь все не писалась, а вместо этого студент Мурад Илдырымлы, отправившись в республиканскую Государственную библиотеку имени М. Ф. Ахундова (библиотека, в которую он в свое время из села писал письмо за письмом) снова и снова перечитывал "Исповедь" Жан-Жака Руссо...
... На составленных во дворе бок к боку столах расстелены скатерти, принесенные махаллинскими женщинами из своих домов, мужчины сходили на работу отпроситься на похороны, а теперь уселись за столы, во главе стола сел молла Асадулла, положил перед собой маленький истрепанный Коран, молча, медленно перебирал черные эмалевые четки (такие четки привозили из Кербелы, спекулянты продавали их на Кубинской площади Баку - "Кубинке". Там и купил их хлебник Ага-бала и дал молле Асадулле в виде обета за то, что сын его вернулся из армии живым и невредимым). На сегодняшнем погребальном обряде молла Асадулла конечно же ни с кого денег не возьмет, ведь он и сам махаллинский обитатель, панихиду по несчастной старухе Хадидже он отслужит бесплатно и, безусловно, до сороковин каждый четверг, урывая время у других погребальных обрядов, будет заходить в этот двор. Но стоявшему с утра около крана, полностью погруженному в мысли о собственной ничтожности и ненужности Мураду Илдырымлы казалось, что причина молчания и мрачности моллы Асадуллы вовсе не смерть старухи Хадиджи, с которой он всю жизнь прожил в одной махалле, а именно то, что этот траурный ритуал - бесплатный.
Однажды (подумать только, всего три-четыре дня назад...) старуха Хадиджа, скручивая кульки, сказала: "Ты знаешь, студент, через год-два, как кончилась война... ты, впрочем, помнить не можешь... да что там помнить, тебя ведь и на свете не было... Так вот, в Баку выпал такой снег, какого никогда не бывало. Э, никогда!... К тому же голод был, кушать ничегошеньки не было... Во время войны несчастные американцы хоть порошок из черепашьих яиц привозили!... Уже и этого не было... Ночью к нам в махаллю забрался волк. Вон к молле Асадулле, чтоб он сдох, в его двор забрался. Волк знал: если у кого и найдется что съестное, так у моллы Асадуллы!... Забрался к нему во двор, унес собаку. Собака на цепи была, так он горло ей перегрыз. Голова осталась во дворе, а тело унес. Чем собаку уносить, лучше бы самого моллу унес!... Знаешь, этот сукин сын молла Асадулла во время войны сколько денег с людей содрал?! Сколько драгоценностей содрал?! На что тебе, зараза, столько денег, а?! В могилу унесешь? Столько денег у него, но и теперь, зараза, с утра до вечера на кладбище Тюлкю Гельди деньги зашибает... Кроме себя самого и своих дочек да сыновей, ни одному человеку на горящий палец даром не написает, сукин сын!..."
Теперь молла Асадулла на трауре по старухе Хадидже сидел во главе стола и сегодня не пойдет сшибать деньгу на кладбище Тюлкю Гельди, один день своей жизни проведет даром, во всяком случае, хоть и мрачен, и расстроен был молла Асадулла, дух старухи Хадиджи должен был радоваться, потому что молла Асадулла пришел отдать последний долг покойной, и это означало, что старуху понесут с "ал-рахманом", с уважением и почтением.
Дверь со двора на улицу открылась, и вернувшийся со службы в армии сын хлебника Агабалы принес завернутую в белоснежную марлю груду мяса. Разумеется, хлебник Агабала купил это мясо по дорогой цене -10 рублей за кило, потому что на поминках по старой женщине готовить протухшее и грязно-ржавое государственное мясо, которое неизвестно как хранилось, было не достойно махалли, было недостойно и имени и звания самого хлебника Агабалы; не будем говорить о том, что купить мясо в государственных магазинах дело нелегкое, давно мясо в Баку дают по талонам - килограмм в месяц на человека; и масло по талонам - полкило на человека (последний раз, правда, к празднику 7 ноября дали по килограмму масла на человека). Да, мяса и масла махалле доставалось немного, но для траурного застолья из-под земли, хоть по цене целого верблюда (люди типа хлебника Агабалы могут это себе позволить), необходимо найти и купить свежее мясо.
Большинство махаллинских парней работали шоферами, и один из молодых водителей остановил свой грузовик у ворот. Парни, взяв клещи и молоток, начали выдергивать длинные ржавые гвозди, которыми долгие-долгие годы была и сверху, и снизу прибита вторая створка дворовых ворот, и в это время по-прежнему стоящему у крана студенту Мураду Илдырымлы показалось, что парни выдирают не гвозди из досок, а ржавые железные прутья, связывавшие бедную старуху Хадиджу с жизнью, с этим светом, а тащат они эти прутья с такими мучениями, проливая пот, потому, что старуха Хадиджа все не хочет расставаться с жизнью.
Парни наконец распахнули ворота, вынесли тело бедной старухи Хадиджи, завернутое в синеватое поношенное одеяло. Пора было везти старуху Хадиджу в мечеть, обмывать, заворачивать в саван. Но вдруг молла Асадулла обернулся к студенту Мураду Илдырымлы и хрипло сказал:
- Чего ты там стоишь, парень? Иди, иди помоги, отвезите в мечеть!...
Студенту Мураду Илдырымлы показалось, что хриплый голос моллы Асадуллы разнесся по всему двору, по улице и все стали свидетелями беспомощности, никчемности махаллинского квартиранта; уставившись в землю, он с колотящимся сердцем приблизился к телу и ухватился за ноги старухи Хадиджи. Рука студента Мурада Илдырымлы никогда еще не касалась трупа, и теперь, когда студент почувствовал в своей руке сквозь одеяло вялую безжизненную ногу старухи Хадиджи, ему показалось, что позвавшим его был не молла Асадулла, а сама судьба, она хотела лишний раз продемонстрировать ему его беспомощность и никчемность, судьба будто говорила: мой дорогой друг Мурад Илдырымлы, легко, замкнувшись в себе, величественно размышлять, а ты вот пойди, собственной рукой почувствуй смерть, раз уж тебе двадцать семь лет, изволь же и ты, как другие, потрогай смерть своими руками. И вдруг студент с ужасом догадался, что это синеватое одеяло - то самое, которым он укрывался по ночам; в одно мгновение студента прошиб холодный пот, он просто не мог с собой совладать, не мог взять себя в руки; мертвая нога старухи Хадиджи будто распространяла смерть, и синеватым одеялом обернули будто не старуху Хадиджу, а самого студента, и студент колеей чувствовал поношенность того одеяла, колени его дрожали, но самое ужасное, что студенту Мураду Илдырымлы казалось, будто весь двор видит, в какое положение он попал, и чувствует его холодный пот. Ненавидя себя за свою беспомощность, трусость, студент, взявшись за старуху Хадиджу, завернутую в синеватое одеяло, вместе с другими махаллинскими парнями сделал пару шагов и как в страшном сне услышал голос Хосрова-муэллима: - Ты отойди... Давай я понесу, ты отойди...
Хосров-муэллим высохшими, задубевшими пальцами оттолкнул студента Мурада Илдырымлы в сторону, сам ухватился за труп старухи Хадиджи и вместе с махаллинскими парнями вышел со двора, тело подняли на грузовик, сами (в том числе и Хосров-муэллим) расселись рядом, и машина тронулась с места. Конечно, если говорить правду, студент Мурад Илдырымлы должен был почувствовать облегчение и благодарность к Хосрову-муэллиму, но вместо этого он разозлился на него, ведь студент в конце концов заставил бы себя, и поднес бы вместе со всеми тело к машине, и поехал бы в мечеть, и доказал бы сам себе, что он человек, подготовленный к жизни во всех ее ипостасях, а безжизненная нога старухи Хадиджи лишь одна из ипостасей. Человек обязан уметь хоронить, это должно быть для него так же нормально, как пить, есть, ходить в туалет, брать на руки новорожденного ребенка... Студент заставил бы себя... Теперь ему казалось, будто он на весь двор с ног до головы опозорен, на всю махаллю.
Но мужчины за столом во дворе тихо беседовали друг с другом, кран капал и капал, набившиеся в дом махаллинские женщины больше не плакали, и не пошедший сегодня на занятия в университет (за четыре студенческих года он впервые пропускал занятия) студент Мурад Илдырымлы, стоя у ворот, опять не знал, что ему делать... Молла Асадулла взглянул на парня-квартиранта, который и прежде время от времени попадался ему на глаза в махалле, и студенту показалось, что молла сейчас начнет его упрекать, стыдить при людях, но молла Асадулла тем же хриплым голосом сказал:
- Чего на ногах стоишь? Иди садись...
Студент подошел, сел в конце стола, и это спокойное приглашение моллы (как будто ничего не случилось!), спокойная беседа мужчин снизошли и на студента (а ведь и в самом деле, что случилось?...), и студент Мурад Илдырымлы внезапно вспомнил далекие прекрасные годы, прекрасные леса. Бедная старуха Хадиджа в жизни не видала их, она не видела ничего, кроме своего дома и двора, наверное, в жизни никуда не ездила, и она, бедняга, больше не выйдет во двор, не пройдет по улице, но дом, двор, улица, пока их не снесут, пока все не развалится, и без старухи Хадиджи останутся такими же, ведь Мурад Илдырымлы давно не в горах, а и горы, и леса остаются такими же, как были при нем... Студент подумал, что все это хоть и общеизвестно, но странно... Потом он вспомнил, что грызет ноготь, и быстро вынул палец изо рта. Молла Асадулла, глядя на четки, постукивающие в правой руке, хриплым голосом, будто сам с собой, заговорил:
- А этот Мышь, что, так и не пришел до сих пор?... - Потом левой рукой погладил белоснежную бороду, и только тогда студент увидел, что губы моллы слегка раздвинулись.
Сидевшие за столом махаллинские мужчины тоже как будто вздохнули чуть свободней, и воцарившееся во дворе с утра траурное настроение чуть отступило, напряжение уменьшилось, вопрос моллы Асадуллы принес какое-то облегчение.
- Ребята пошли за ним, - сказал кто-то, - придет скоро.
- Человек занят, что скажешь...
Сын хлебника Агабалы, повернувшись к молле Асадулле, сказал:
- Что поделаешь? Мыши заполнили город, да...
Никто не улыбнулся, хотя в этих словах - студент уловил - была легкая шутливость, ирония: мертвые уходят, жизнь продолжается по своим правилам... Бедную старуху Хадиджу сейчас мюрдешир (мойщик трупов) обмывал в мечети, потом ее завернут в саван и предадут земле, а оставшиеся в живых как жили, так и будут жить, пока не пройдут путь до конца, уйдут и они, - жизнь будет длиться, длиться... Так думал, разумеется, не один студент (и студент это прекрасно понимал!), бесконечность мира всегда переносила с собой эту простую мысль из поколения в поколение, сегодня в этом дворе она посетила студента, через тысячу лет (если люди не уничтожат себя атомными бомбами и ракетами!) она же придет в голову другому - мир изменится, конечно, мир будет совсем иной, но эта простая мысль всегда будет волновать человека...
Сын старухи Хадиджи Мышь-Баланияз работал на республиканской санитарно-эпидемиологической станции Министерства здравоохранения. Задача его была в том, чтобы ставить в домах и учреждениях мышеловки да разбрасывать яд. Муж старухи Хадиджи погиб на войне, и кто он был, что был за человек, студент понятия не имел, но Мышь-Баланияза знал. Старуха Хадиджа говорила: "У других людей по десять детей, если один плохой, дурной, так другой выходит хороший, толковый... А у меня, несчастной, всего один сын, что делать? Отца его, беднягу, забрали на войну, ушел - провались этот Гитлер, как он и провалился, - погиб на фронте, в одиночку я вырастила сына, семечки продавая... Плохой, хороший - один-единственный, да..."
Старуха бормотала скорее себе, чем студенту, когда с наступлением сумерек брала свою маленькую деревянную табуретку, наполовину опустошенный мешок с семечками и возвращалась в дом, и когда жарила семечки, и когда сворачивала кульки, и когда ела несвежую кюфту, и когда бывала без дела, оставляя открытой дверь своей комнаты, все говорила сама с собой - ночи, тишины боялась, что ли?
"Ушел, стал жить у жены в доме, жена ему дороже, чем я... Да и что ему делать, она же - мать его детей... Бедняга, мышей ловит и этим детей содержит, да... Жена у него татарка, а детей по-русски говорить заставляет, ну а я по-русски ничего не знаю... Не приходит ко мне, видишь? Раз в месяц заходит... Боится, что я деньги буду просить у него... А на что мне деньги? Одна-одинешенька, с голоду же не помру... Теперь в советском государстве кто с голоду умирает? Каждый как-то выкручивается, да. На что мне деньги?"
Так говорила старуха Хадиджа, но студент Мурад Илдырымлы за восемь месяцев хорошо понял, что она, в сущности, жутко падка на деньги и очень скупа. Семьдесят рублей она брала со студента да семьдесят с Хосрова-муэллима, за погибшего в войну мужа получала пенсию и еще семечками торговала. Одиночества она не выносила, дверь своей комнаты всегда держала открытой. А если дверь оказывалась вдруг плотно-плотно закрытой, значит, она считает деньги - за семечки-то ей платили мелочью, и студент из-за двери слышал звон монет.
"Хорошо еще, мой пока не кидается на меня, мол, дай деньги... Вон сын слепой Амины, бедняжки... Собачий сын, и отец у него такой же подлец... Взял в жены какую-то русскую мартышку, б... какую-то, и каждый день является, нападает на несчастную женщину: давай деньги... Откуда она даст, подлец ты этакий! Деньги - дождь, что ли, чтобы с неба падать?... Мой смирный... Мышей ловит, ну и что? Детей содержит, да... У меня денег не просит... Почему? Потому что знает: нет ведь у меня, нет у меня денег... Одна сухая плоть осталась, что с меня взять?!"
Порой студенту казалось, что старуха Хадиджа все это бормочет, чтобы ее слышал молодой постоялец, да и Хосров-муэллим тоже. Боится, что ночью они ее ограбят. А может, она и не думала о таких вещах, бормотала, да и все.
Пока студент Мурад Илдырымлы не видел человека, которого все в махалле звали "Мышь-Баланияз", он почему-то представлял себе, что сын старухи Хадиджи и лицом похож на мышь, и когда старуха Хадиджа уставала говорить сама с собой, укладывалась и, не закрывая дверь, гасила свет, когда гас лучик и в замочной скважине двери Хосрова-муэллима, когда и студент, устав от газет, книг, журналов, выключал лампу, в тяжелые и одинокие ночи то ли во сне, то ли в видениях порой раздавался стук в дверь, и входила мышь в пальто, с шарфом на шее, в мятой шляпе на голове; маленькая волосатая мордочка едва выглядывала из-под мятой шляпы, но глаза сверкали, блестел влажный кончик черного длинного носа, подрагивали тонкие длинные усики. "Сколько в месяц даешь моей маме? спрашивал он. - Сколько рублей? Я ее деньги считаю, знаю, где прячет. Вот умрет, себе возьму. Сколько даешь, отвечай? Не понял? Хадиджа - моя мать. Непохожа? Эх, чушка ты, чушка и есть!... Все деревенские - чушки!... Хадиджа мне мать, пойми наконец! И она тоже мышь, да!..." Студент стоял лицом к лицу с мышью в мятой шляпе, слушал и боялся: вдруг и сам станет мышью, - и потел, и в страхе просыпался, и долго еще был под впечатлением своего сна или галлюцинации, и ему казалось, что мышь Хадиджа вот сейчас войдет в открытую дверь, залезет к нему в постель...
Но однажды под вечер студент Мурад Илдырымлы сидел в комнате старухи Хадиджи, рубил мясо, и вдруг калитка заскрипела. "Баланияз пришел..." - в тот же миг сказала старуха Хадиджа, будто у калитки был язык и она сообщила старухе Хадидже, что пришел не кто-нибудь, а именно Баланияз.
Старуха Хадиджа встала, бросила беспокойный взгляд на свежую баранину, которую только что начали рубить на пеньке, будто боялась, что Баланияз прямо сейчас съест половину. Студент как обычно сидел, скрестив на паласе ноги, ему было неудобно встать и уйти (не будешь вскакивать, кидать секач, убегать), но и вот так сидеть на чужом паласе с секачом, над пеньком, над мясом было еще неудобнее. Баланияз вошел и увидел его над пеньком с секачом в руке. Старуха Хадиджа сказала: "А-а-а, добро пожаловать... С чего это ты?" - "С чего это"... - как бы передразнил Баланияз. - Что, я не хожу, что ли?..." Голос Баланияза походил не на мышиный писк, а на кошачье мяуканье, и вообще Баланияз, оказывается, был похож не на мышь, а на кота - низенький, полный, круглолицый, голубоглазый и большие, остроконечные уши, не подходящие к его малому телу. Студент Мурад Илдырымлы хотел встать и выйти, но старуха Хадиджа не пустила (не хотела оставаться с сыном с глазу на глаз?).