Надев пиджак, Абдул Гафарзаде позвонил, разбудил Василия, велел ему спуститься и подождать его на первом этаже. Потом сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил свое большое портмоне из крокодиловой кожи, положил три тысячи на телевизор и сказал Розе, смотревшей на него все еще сонными глазами:
- Это тебе.
Роза, прищурившись, внимательно посмотрела на Абдула Гафарзаде:
- Что?!
- Эти деньги - твои.
Роза вдруг вскочила с места, как кошка бросилась к телевизору и, схватив с телевизора деньги, швырнула их на пол.
- Кто я такая, по-твоему? Ты что мне деньги суешь?! За услугу?!
Абдул Гафарзаде в ту же ночь улетел в Баку.
Конечно, те три тысячи рублей были ничто в сравнении с шубой из выдры, которую он купил Розе, с золотым браслетом, жемчужным ожерельем, гарнитуром из бриллиантовых серег и кольца, японским сервизом на двадцать четыре персоны... Но поступок Розы в ту ночь, ее слова: "Кто я такая, по-твоему? Что ты мне деньги суешь?!" - так понравились Абдулу Гафарзаде, что, хотя с тех пор они больше не были с Розой близки (Абдул Гафарзаде не любил повторов), при посредстве Василия он устроил ее на заочное отделение Института народного хозяйства, чтобы она стала квалифицированным экономистом. Вообще после той прекрасной незабываемой московской весны Абдул Гафарзаде часто думал о Розе и искренне хотел, чтобы эта молодая женщина была счастлива, и столь же искренне не хотел, чтобы она распустилась, попала в дурные руки. Он даже подумывал, не женить ли Василия на Розе, но пока не пришел к решительному выводу.
А три тысячи рублей так и оставались в номере-люкс рассыпанными по полу, и после ухода Абдула Гафарзаде Розе, конечно, пришлось собрать хрустящие сторублевки с пола по одной...
12
Встреча
Хосров-муэллим никогда в жизни не видел дочерей Калантара-муэллима, однако вначале часто, потом все реже, но даже и сейчас, когда календарь века перешагнул восьмидесятую отметку, тех девочек он время от времени видел во сне. У них не было лиц, вернее, их лица были будто за тюлевыми занавесками, они хором плакали, слезы из глаз текли у них как сель, лились по улицам, сливались в море, и Хосров-муэллим во сне боялся утонуть, умереть в море слез, пролитых дочерьми Калантара-муэллима. Кто-то, очень возможно, что жена Калантара-муэллима - за долгие годы Хосров-муэллим забыл ее лицо, - утешал и девочек, и Калантара-муэллима, и Хосрова-муэллима, который все это видел во сне (и во сне знал, что это только сон...): "Вода-это к ясности-Вода - это к ясности..."
Правда, Хосров-муэллим знал, что всё это сон, но и зная это, боялся утонуть в море слез, а Калантар-муэллим, сидя в маленькой лодке, плавал в том море. "Слушай, у меня дела хороши, - говорил он, - потому что мне с самого начала повезло. Что ж, что я отец семерых дочек? Моя жена из полкило мяса готовит так много и к тому же так вкусно, что мы доесть не можем. А когда живот полный - значит, дела отличные. Значит, и химию детям преподавать будешь хорошо". И Калантар-муэллим смеялся, но Хосров-муэллим знал, что, в сущности, это не смех, а плач, потому что из глаз Калантара-муэллима текли слезы, наполняли лодку, и лодка исчезала, и Калантар-муэллим исчезал, и Хосров-муэллим понимал, что Калантар-муэллим утонул в море слез, и боялся, что сам утонет, а девочки все плакали, и воды прибывало...
Тогда Арзу сказала Хосрову-муэллиму: "Мне-то что, я одна... А у Калантара-муэллима, бедняги, семь дочек остались..."
После этих слов Хосров-муэллим если где видел нищенку, думал, что это обязательно дочь Калантара-муэллима, останавливался, вглядывался в лицо нищенки, хотел отыскать и всегда находил в ее лице сходство с Калантаром-муэллимом, а нищенка так пугалась его взгляда, что убегала...
Количество девочек, которые снились Хосрову-муэллиму, бывало большим, бывало маленьким, но как бы много или мало их ни было, они были семью дочками Калантара-муэллима, семью девочками-сиротками, которых Хосров-муэллим не видел никогда в жизни.
Кончались семидесятые годы, и старуха Хадиджа верно говорила: Хосров-муэллим впервые за свою долгую жизнь (и как видно, в последний раз...) летом поехал отдыхать. Был август, в Баку стояла жара, Хосров-муэллим получил на почте отпускные (последний год перед пенсией он работал в киоске), прибавил к собранным за годы двумстам рублям и, купив билет в общий вагон поезда "Баку - Кисловодск", под вечер уехал.
Последний раз Хосров-муэллим садился в поезд в 1956 году, когда возвращался в Баку из Томской области. Целыми днями, вот так же сидя перед окном общего вагона, он смотрел на сменяющие друг друга дорожные картины, но, в сущности, ни одной из них не видел, а видел поднимающийся в Шушу фаэтон Ованеса-киши, разноцветного мертвого петуха, Красного Якуба у шлагбаума, преградившего дорогу на Гадрут, костер, горящий в шести километрах от Гадрута, все вглядывался в лицо Хыдыра-муэллима (он еще не знал, что Хыдыр-муэллим был расстрелян семнадцать лет назад - в один из зимних дней 1939 года, узнал только в Баку), рассматривал каждую черточку этого лица, все хотел разобраться, понять Хыдыра-муэллима, и порой ему казалось, что Хыдыр-муэллим это не Хыдыр-муэллим, а Мамедага Алекперов, потому что после семнадцати лет разлуки в поезде, который идет в Баку, если смотришь в окно общего вагона и думаешь о Хыдыре-муэллиме, то сам не замечаешь, как на стекле появляется лицо Мамедаги Алекперова, следователя. Поезд, шедший из Томской области, и дни, которые он просиживал перед окном общего вагона, - все осталось в прошлом. И по мере того, как годы сменяли друг друга, и костер, в шести километрах от Гадрута, и торжество в доме Алескера-муэллима, и холод Нарыма - все перемешалось, превратилось в какой-то клубок, порой так сжимавшийся, съеживавшийся, что делался величиной с орех и застревал в горле Хосрова-муэллима, и тогда казалось, что вот сейчас сердце лопнет, вот сейчас смерть придет, но смерть не шла, сердце не разрывалось, и выходило, что раз живет мир, надо жить и Хосрову-муэллиму...
В тот августовский вечер Хосров-муэллим вошел в общий вагон поезда, идущего в Кисловодск, показал проводнице билет и хотел спросить, где его место, но очень толстая пожилая женщина-проводница сидела в тот дикий зной в своем купе, с хрустом поедала большой соленый огурец, читала какую-то старую книгу и, не поднимая головы, говорила:
- Давай... Давай... Проходи...
Хосров-муэллим нашел свое место (опять у окна), маленький ручной чемоданчик поставил под деревянное сиденье и, вдыхая тяжелый от смешанных запахов общего вагона и чересчур горячий воздух, подумал: где же он видел эту проводницу?
Поезд тронулся. Толстая проводница, выковыривая из зубов длинным ногтем указательного пальца остатки соленого огурца, пришла проверять билеты. Как только она встала перед Хосровом-муэллимом, он окончательно убедился, что откуда-то хорошо ее знает. Но кто она, никак не мог вспомнить.
Громко, чтобы весь вагон услышал, проводница закричала:
- Туалет содержите в чистоте! Кто набезобразит в туалете, дам в руки тряпку, сам будет мыть! - Потом протянула к Хосрову-муэллиму руку, которой ковыряла в зубах: - Давай быстрее! Давай-ка билет!
Хосров-муэллим протянул билет, который держал наготове, но проводница, вместо того чтобы взять билет, в колеблющемся вагонном свете пристально посмотрела на Хосрова-муэллима и вдруг спросила:
- А-а-а... Ты - Хосров-муэллим? - И глаза ее засверкали невероятным любопытством. - Слушай, а тебя не расстреляли? Откуда это ты воскрес?... Ничего себе!...
Хосров-муэллим знал, что это очень знакомая, близко знакомая женщина, кто же она, господи, кто? Никак не вспоминалось. Изнутри поднялось какое-то очень нехорошее, дурное чувство, которое смешалось с запахами общего вагона, - пот, вареные яйца, колбаса, лук, чеснок, - и чуть не вызвало у него рвоту.
А проводница взяла билет Хосрова-муэллима.
- Не фальшивый?... - сказала и громко расхохоталась. - Не узнал меня?
Хосров-муэллим не отрываясь смотрел на нее, толстую, седую, когда улыбается или смеется, видны испорченные и металлические зубы... Он ее знал... Он, конечно, ее знал... Он знал, кто она... знал... Но кто же она?! И нехорошее, дурное чувство снова подступило к горлу Хосрова-муэллима, и когда он сглатывал, острый кадык поднимался и опускался на тонкой шее.
Женщина-проводница сказала:
- Да это же я! Не узнал? Я Арзу, да, дочь Алескера-муэллима!...
Хосров-муэллим все так же глотал воздух и ничего не говорил, пот стекал со лба и повисал на кончике носа.
Женщина-проводница (Арзу!) опять рассмеялась.
- Ты как и прежде неразговорчивый, да?... Ну и ну!... Я думала, тебя давно расстреляли, а теперь уж и кости твои сгнили!... Но ты хорошо сохранился, ей-богу! - И толстая женщина-проводница смолкла, вдруг удалилась куда-то очень далеко, потом произнесла: - Жеву фелисит, мадемуазель... Помнишь?...
Странное дело, все хранилось у Хосрова-муэллима в памяти, но ничего он не помнил, в мозгу его и чувствах все перемешалось, слилось в клубок, но самое неожиданное, что из этого клубка, окончательно спутанного, так что ничего нельзя извлечь, вдруг как бы издалека послышался крик новорожденного. Кто был тот младенец? Джафар? Аслан? Азер? или эта самая Арзу? Кто?
А тот младенец кричал...
В это время в вагоне погас свет, и пассажиры зашумели:
- Сапожник!...
- Атанда!
- Убери руки!
- Пожарный!...
И в шуме-гаме раздался властный, хриплый голос женщины-проводницы (Арзу!), истинной хозяйки вагона:
- Смотрите не воруйте, да!... Милиционер в соседнем вагоне!
Потом свет загорелся, шум прекратился, пассажиры стали понемногу засыпать на своих сидячих местах, поезд шел мимо Дербента, и Гюльзар, если она была жива, наверное, и в голову не могло прийти, что сейчас Хосров-муэллим мимо проезжает...
Среди ночи женщина-проводница (Арзу!) снова подошла и встала перед Хосровом-муэллимом и, мокрым платком вытирая пот с груди, выпирающей из лифчика, сказала:
- Чего ты не спишь, Хосров-муэллим? Есть на свете что-нибудь лучше сна? Мечтаю досыта выспаться... Почему ты не спишь?
Хосров-муэллим отвел глаза от окна, посмотрел на пассажиров вокруг, привалившихся друг к другу плечами, свесивших головы, спавших кто сладко, кто беспокойно, потом посмотрел на Арзу - и ничего не сказал.