Писатель чувствовал свое одиночество здесь сильнее, чем дома. А иногда его охватывало настоящее отчаяние: дни мелькали безо всякого толку, даже без работы, болезнь была несерьезная, но не проходила, и ясно было, что никакого «этапа» не было и не будет, что эта последняя возможность как-то приблизиться к людям безвозвратно ускользает, а может, и не было ее вовсе.
Но писатель не позволил себе поддаваться таким неприлично сильным для его возраста чувствам, и на седьмой день, хотя и не испытывая радикального улучшения, встал и провел три часа за письменным столом. Что он там написал за эти три часа, он и сам толком не знал, и перечитывать не стал. Хотя к приходу Зины он в полном изнеможении опять лежал в постели, сознание выполненного долга придало ему смелости, и он, с обычной своей присмешечкой, ставшей в последние годы второй натурой, сказал ей:
— А что, Зиночка, у вас разве не принято навещать больных?
Зина простодушно покачала головой:
— Неужто никто ни разу не навестил?
— Да зашла одна дама, а вот из молодых никто. Вы бы, Зиночка, намекнули, ну вот хоть этому, как его, поэту, бритому такому… — он вдруг сообразил, что не знает даже имени молодого человека.
Зина улыбнулась:
— Мише? я скажу.
Писатель давно простил молодому человеку его обидное замечание. Подумав о нем на досуге, он сообразил, что обиды, скорее всего, никакой и не предполагалось, что у поэта явно были свои причины испытывать свое мужество, и что ему, С., с его жизненным опытом, и впрямь глупо следовать примеру молодого, необстрелянного мальчишки. Кроме того, несмотря на грубость и очевидное безразличие молодого человека, писатель по-прежнему подозревал в нем некую уязвимость, делавшую его более доступным для общения. Но теперь, так настойчиво выразив желание повидать совершенно, в сущности, незнакомого человека, он испугался и растерялся. Зачем он это сделал? Тот, конечно, придет — нельзя отказать больному и старому. Но разве он этого хотел? Получить порцию вежливого сочувствия? Сыграть на своей старости и болезни? Продемонстрировать молодому человеку, что тот был прав, как всегда правы молодые перед стариками?
С. торопливо проглотил несколько ложек супа, кое-как разжевал половину котлеты и встал с постели. Скорее одеться, побриться, чтобы не вызвать хотя бы брезгливости. Если бы можно было позвать Зину, как-то отменить приглашение… Если бы у него был хотя бы халат…
Молодой человек, действительно, пришел, и гораздо раньше, чем С. рассчитывал. Не после чая, как надеялся С., а сразу после обеда, так что С. успел только привести в некоторый порядок свой туалет, а придумать, как держаться, не успел. А молодой человек никак ему не помог. Он стукнул в дверь, вошел не дожидаясь ответа, и сказал:
— Э, да вы на ногах. Звали?
И писатель сразу увидел, что даже того маленького преимущества, которое дает человеку болезнь и которым он именно не хотел пользоваться, у него нет. Он почувствовал чрезвычайную усталость и желание остаться одному. Зачем ему этот чужой человек, чужой вдвойне, безразличный и недобрый? Он готов был извиниться, сказать, что это недоразумение, что Зина ошиблась… Вместо этого он кивнул на стул:
— Присядьте, Миша. Я рад, что вы зашли.
Миша слегка нахмурился и продолжал стоять в дверях.
— Садитесь, садитесь, в ногах правды нет, — сказал С. и сам сел на кровать.
Миша подошел к стулу, но не сел, а, все так же хмурясь, спросил:
— Вам что-нибудь нужно?
— А вы очень торопитесь?
Миша выдохнул воздух сквозь ноздри и сел.
— Торопиться не тороплюсь. Просто хочу внести ясность. Если вам что-нибудь нужно, вы скажите. Я знаю, вы нездоровы…
— Мне лучше.
— Рад слышать.
— Миша, вы ведь поэт, я правильно угадал?
— Поэт? Хм. Все мы поэты в душе. А вам поэт нужен?
С. закрыл на секунду глаза, оперся руками о край кровати, готовясь встать.
— Нет, Миша, мне ничего не нужно. Так просто, пообщаться захотелось. Лежишь, лежишь, ну и… — Он сделал усилие и встал. — Спасибо, что зашли. Я вижу, вы торопитесь.
Миша спросил, не вставая:
— Что же это вы именно меня выбрали для общения?
— Вы мне понравились.
— О!
— Ваша внешность показалась мне привлекательной.
— Девушкам тоже нравится.
— Еще раз, простите, что побеспокоил.
— Да чего, хотите пообщаться — давайте пообщаемся. То-то я с самого начала заметил, что вы на меня глаз положили. Только не понял, в каком смысле. Подозрительность проклятая — тоже пора научиться в узде держать. Тут вот человеку просто скучно — а я уж бог знает чего вообразил.
— Что же вы такое вообразили? — недоуменно спросил С.
— В моем положении много чего можно вообразить.
Писатель не понял, что имеет в виду Миша, но спрашивать не стал. Он видел только, что молодой человек сидит теперь в более свободной позе и, кажется, на самом деле не торопится. Обнадеженный, С. снова присел на край кровати.
— Так что предупреждаю, — сказал Миша, — для легкого, приятного общения я сейчас не гожусь.
— Почему же, — торопливо спросил С. и чуть не прибавил: «Но я на любое согласен».
— Не гожусь, — твердо повторил Миша. — Я сейчас в состоянии говорить только о том, что меня интересует.
— Ну, это и все так, — сказал писатель.
— О нет, — даже как бы с некоторой обидой сказал Миша, — о нет. Вы, например, согласны будете сейчас поддержать любой разговор, на любую, самую безразличную для вас тему.
— Почему же безразличную… Я, действительно, согласен… но это потому, что меня все интересует… — беспомощно забормотал писатель, но Миша только хмыкнул.
— Ерунда, — так же твердо сказал он. — Ничего вас не интересует и интересовать не может. Для вас существует одна только тема, которая действительно, действительно вас глубоко затрагивает.
— И вы даже знаете, какая?
— Разумеется, знаю.
— Какая же, — спросил писатель, слегка улыбаясь самонадеянности молодого человека.
— Да ну, чего там, С., мы же оба знаем.