По дороге из аэропорта Совки заехали в бывший «Дом пионеров», где в этот день репетировала балетная труппа Анюты — его зал был наиболее удобен для артистов с ограничениями по здоровью, потому что там была большая сцена, оборудованная пандусами.
— Я с вами пойду, — заявил Александр Ильич, приглаживая седые волосы. — Тебя, доча, всё-таки подстрахую. Устала же. Не дай Бог, упадёшь.
— Пап, да я отлично себя чувствую! — Анюта чмокнула отца в щёку и озорно глянула на Элину: — Мама, мы же ненадолго, да? Я только своим объявлю, что театр расформировывать не буду. Мне Пётр Тимофеевич звонил, беспокоился. Говорит, слухи разные ходят, наши волнуются.
— Пойдём, — кивнула Элина. И обеспокоено глянула на мужа: — Саша, надень куртку, я тебя умоляю! Недавно ведь твой радикулит лечили!
— А я на Анечку посмотрел — и полностью излечился! — он дурашливо округлил тёмно-карие, как у Анюты, глаза. — Но, если заклинит, тоже сдамся в плен к фрицам.
Они поднялись по широкой лестнице, прошли мимо белых колонн, украшенных по верху лепниной, и проследовали в зал. Анюта давно взяла его в аренду на дневные часы, вклинившись в расписание между бальниками и народным танцем. Репетиции проходили четыре раза в неделю, но пока длилась её германская эпопея, Анюту замещала подруга по балетному училищу — Ольга Чубарь. Вот и сейчас она была на сцене, взволнованно взмахивала тонкими руками и сгибала то вправо, то влево свой тонкий, обтянутый чёрной майкой, стан. Объясняла что-то Петру Тимофеевичу, который сидел в своей инвалидной коляске, держа на коленях блестящий круглый щит. На головах других участников театра блестели островерхие шлемы: шел генеральный прогон переложения «Сказки о мёртвой царевне и семи богатырях», которое написала Анюта.
— Всем привет! — она махнула рукой, и пошла к сцене, чувствуя, как костыли врезаются под мышки при спуске на очередную ступеньку. Со сцены раздались радостные возгласы:
— Анна Александровна, с возвращением! Ничего себе, на своих двоих! А мы и не сомневались.
Она поднялась на сцену, чувствуя, как отец поддерживает её сзади. Обняла Ольгу, потянулась губами к щеке слепой пианистки Кати, погладила по голове её собаку Лесси, которая радостно ёрзала рядом с хозяйкой, но не делала даже шагу в сторону от неё.
— А меня, старика? — с деланной обидой сказал Пётр Тимофеевич, протягивая руки. Анюта, отдав один костыль матери, нагнулась к нему, неловко обняв одной рукой, потом к подъехавшим на своих колясках Володе, Таисье Павловне, и Дарье — самой юной участнице их балета. «Её тоже отправлю к Штайнеру, — подумала Анюта. — И вообще, предложу им всем откладывать часть концертных гонораров на лечение в Германии. Спонсоров постараюсь найти, свои гонорары со счета сниму — тогда, может быть, кого-нибудь и удастся на ноги поставить». И, словно в ответ на её мысли, подала голос Олеся Григорьевна, полная дама лет тридцати пяти, у которой тоже были парализованы ноги:
— Что, выздоровели, Анна Александровна? — будто бы в шутку сказала она. — Теперь мы-то, сирые и убогие, не нужны поди?
Насмешка в её глазах скрывала затаённую зависть — душную и гиблую, как болото. Анюта невольно поёжилась под этим взглядом, еще больше сникла, увидев, как Таисья Павловна и Пётр Тимофеевич отвели глаза. Но тут же выпрямила плечи и твёрдо сказала:
— Я знаю, что в нашем коллективе — я подчеркиваю, в нашем! — ходят слухи о расформировании труппы. Спешу заверить: этого даже в планах нет. Административные вопросы по-прежнему решает Элина Викторовна Совка, а хореографией до моего возвращения будет заниматься Ольга. Пожалуйста, не волнуйтесь, помните о графике выступлений и гастролей. А я после восстановления, может быть, вернусь в труппу. И ещё…
Она заговорила о клинике Штайнера и о том, что доходы от концертов можно пустить на лечение.
— А наша-то — молодец, не растерялась перед этой крыской, — шепнул Элине Александр Ильич. Та хмуро кивнула: что ж, не от всех людей можно ждать благородства. В сумочке запищал телефон, и Совка, смущенно извинившись, сошла со сцены в зал. Вытащила трубку и замерла, глядя на экран с тревожным предчувствием. Звонил Сергей.
— Мама, скажите, Анюта рядом? — у него был совсем чужой голос, какой-то надтреснутый, непривычно виноватый. — Не надо, чтобы она слышала. Мне очень нужна ваша помощь. Именно ваша.
Совка невольно оглянулась:
— Серёжа, Анюта на сцене, — вздохнула она. — Мы заехали в театр. Что у тебя случилось? Только в этот раз говори честно, пожалуйста. Я знаю, почему ты сбежал от нас в аэропорту. И знаю, что в этой газете. Всё-таки эта Наталья была твоей любовницей?
— Всё не так! — запальчиво выкрикнул он. — У нас только один раз… Я имени-то её потом не помнил… Просто понимаете — после этого родилась Вика.
Элина скривилась, как от боли. Он вёл себя сейчас, как напуганный мальчишка — и каким контрастом это было с тем, надменным и обозлённым Волеговым, который твердил ей в больнице: «Это не мой ребёнок!» А ведь она просила: признайся, не надо обманывать. Заврался. Запутался ещё тогда — только не сумел этого понять.
— Что ты от меня хочешь? — грустно спросила она.
— Моя дочь пропала, — торопливо ответил Волегов, — я хочу найти её и забрать, признаться во всём Анюте. Но боюсь, что ей станет хуже, она ведь только после лечения. Я очень её люблю, вы же знаете! И дочку люблю очень, но она… она в опасности, понимаете? Думаю, её забрала женщина, которую однажды уже обвиняли в киднеппинге. И у этой женщины… она психически нездорова.
Сергей частил, глотая окончания слов, и Элина вдруг поняла — да он же болен от страха. Он в панике. И значит… он не такой уж подлец, если так сильно переживает за дочь? Так же сильно, как она всё это время переживала за Анюту.
— Серёжа, я рада, что ты хотя бы сейчас подумал о жене, — выдохнула Элина, чувствуя, как камень, давящий на грудь, становится чуть легче. — Я, если честно, очень боялась, что ты её бросишь.
— Я? Анюту? — он был настолько обескуражен, что Совка даже устыдилась: как вообще могла подумать, что он предаст жену? «Да потому что изменил, а это — уже предательство! — ответила она себе. — Хотя… Анюта столько лет была в инвалидном кресле. А он молодой здоровый мужик, ну что с него взять?»
— Я никогда не брошу её, — печально сказал Волегов. — Никогда — если только она сама не велит мне уйти.
И Элине стало жаль его. Так жаль — как родного сына: заблудшего, искалечившего свою судьбу, но всё-таки любимого несмотря не на что.
— Так, Серёжа, соберись! — сказала она. И невольно отметила, что говорит с ним тем же тоном, как когда-то говорила с дочерью в редкие моменты её слабости: когда убеждала не сдаваться, идти дальше к своей цели. Подумав, она продолжила: — Серёжа, всё поправимо. Очень надеюсь, что твоя дочка найдётся. Я не знаю, как мы это всё объясним Анюте и Саше — с ним, я думаю, у тебя будет отдельный разговор. Но ты, пожалуйста, не опускай рук. Возвращайся домой. Я попытаюсь подготовить семью, но объясниться тебе придётся. А потом, надеюсь, мы вместе что-нибудь придумаем. В конце концов, ребёнок ни в чём не виноват.
Положив трубку в сумочку, Совка потёрла висок: головная боль клевала в него изнутри. Глянула на сцену: Анюта с отцом уже спускались вниз, сопровождаемые хореографом Ольгой Чубарь. Элина двинулась им навстречу.
— Оль, я не знаю, когда смогу вернуться. Не раньше, чем через месяц, наверное, — говорила Анюта. — И потом, скорее всего, уже не смогу столько времени уделять балету. Так что ты подумай, пожалуйста, о том, чтобы перейти к нам на постоянную работу. Зарплата будет больше, чем в твоем училище — это я гарантирую.
— Ань, я подумаю, — улыбнулась Ольга. — Ты, главное, не волнуйся, вредно тебе. Как выздоровеешь окончательно — приходи. Ты же видишь, наши тебе рады. В основном.
Анюта усмехнулась:
— Да Бог с ними. Их тоже можно понять.
…Когда Совки садились в машину, Элина, уложив костыли Анюты на пол, села рядом с дочерью. На удивлённый взгляд мужа, привыкшего, что она всегда ездит на переднем пассажирском сидении, лишь махнула рукой:
— Сашка, поезжай! Дай женщинам посекретничать.
«Может, вы как-то подготовите её?» — слова Волегова, всплывшие в памяти, казались сейчас самым важным. Но она спросила о другом:
— Нютка, ты хоть не сильно расстроилась? Из-за этой Олеси Григорьевны?
— Мам, не только ей было неприятно, что я встала с кресла, — помедлив, ответила Анюта. — Но я в какой-то мере понимаю их.
— И всё-таки как-то мерзко… — покачала головой Элина. — Могли бы порадоваться за тебя.
Анюта пожала плечами:
— Мама, мы сами определяем, как относиться к чужой удаче. И то, как относимся в итоге — лучшее мерило того, достойны ли мы своей.
Элина кивнула и замялась, подбирая слова. Наконец, несмело спросила:
— А как ты считаешь: рождение ребенка — это удача, или закономерность?
Брови Анюты удивлённо дрогнули. Она посмотрела на Совку, и ответила, едва заметно вздохнув:
— Это чудо, мама. Всегда чудо. Запланированное, или нет — не важно. Я бы очень хотела, чтобы и со мной такое случилось.
— Давай мы сейчас заедем к нам на пару-тройку часиков, пообедаем, отдохнём, — предложила Элина. — А ближе к вечеру мы с папой отвезём тебя домой, и сегодня останемся у тебя? Тем более, что Серёжа через несколько часов приедет. Он только что мне звонил.
— Тебе? — удивилась Анюта. Но тут же обрадовано сказала: — Оставайтесь, конечно! Я буду очень рада! Сможем отпраздновать наше возвращение из Германии.
— Да-да, — рассеянно сказала Элина, обдумывая, как лучше рассказать ей о дочке Волегова. «Не сейчас, — решила она. — Сашка за рулём и всё слышит. Не дай Бог разволнуется. Да и Анюта… Нужно поговорить с ней с глазу на глаз, по-женски».
В коттедж Волеговых они добрались только к семи вечера. После того, как был выпит чай и располовинен купленный по дороге торт, Александр Ильич, тяжко вздыхая, переполз на диван и, включив телевизор, положил пульт на округлившийся животик.
— Дамы, я в анабиоз, минут на тридцать, — оповестил он. — Боевому танку нужно восстановить силы.
— Сейчас этот танк захрапит, будто танковая дивизия, идущая на вражескую крепость, — склонившись к матери, хихикнула Анюта.
— Я всё слышу, — лениво пробормотал Александр Ильич. — Но нисколько не возражаю и заранее прошу прощения. Наденьте наушники, господа танкисты.
— Анютка, пойдём, — поднялась из-за стола Элина. — Пусть папа отдыхает. А я хочу с тобой поговорить.
В тёмных глазах Анюты мелькнул интерес, и она потянула к себе костыли. Совка помогла дочери встать. Вдвоём они пошли на кухню. Анюта устроилась на диванчике, служившим продолжением подоконника. А Элина, плотно закрыв дверь, взяла стул и села напротив.
— Что-то случилось, мам?
Совка дёрнула уголком рта, и ответила — потому что скрывать это дальше не было никакого смысла:
— Да, дочка. Случилось. Но ты не волнуйся, пожалуйста. По крайней мере, все живы-здоровы.
— Уже легче, — Анюта смотрела на неё настороженно, но спокойно.
— Я по поводу ребенка хотела поговорить, — вздохнула Совка. — Ты в машине сказала, что его рождение — запланированное, или нет — это чудо. А ещё до нашей последней поездки в Германию ты говорила, что хочешь найти суррогатную мать для ребенка Сергея, которого вы смогли бы вместе воспитывать?
— Да, я же уже ищу! — кивнула Анюта. — Обращалась в пару центров, там подобрали кандидаток, одна даже похожа на меня, представляешь? Я Серёжке фотографии показывала, но он… Знаешь, как-то без энтузиазма. Я так и не поняла, поддерживает ли он мою идею.
— Ну а ты сама — не пожалеешь потом? — спросила Элина, пытливо глядя на дочь. — Ведь ребенок будет от другой женщины?
— Я же не могу родить, — пожала плечами Анюта. — Сама знаешь, у меня после этой травмы все трубы в спайках, и один яичник лопнул. Шансы забеременеть почти нулевые. А ребенок — ну и что ж, что в нём не моя кровь. Мне кажется, все-таки более родной тот, кто воспитал, чем тот, кто родил.
И Элина решилась:
— Нютка, а если бы у Серёжи уже был такой ребёнок?
Анюта недоуменно улыбнулась:
— Мама, что ты имеешь в виду?
— Дочка, послушай. Прости, что я касаюсь этой темы, но вы как муж с женой… пока ты была в кресле… вы же не могли заниматься сексом, так? — с трудом подбирала слова Элина. — А он молодой мужчина, у него свои потребности…
— Мама! Ты что-то говорила о ребенке! — настороженно перебила Анюта. — При чем здесь потребности! Или ты… Ты имеешь в виду…
Она уставилась на Элину так, словно всё поняла, но ещё не осознала до конца. Её лицо — испуганное, словно отразившее горечь и позор чужой вины — побледнело до прозрачности.
— Нютка, у Серёжи появился ребенок, четыре месяца назад, — с трудом проговорила Элина. — Та женщина… Он клянётся, что между ними ничего нет, что она ему чужая. Но ребенка бросить не смог. Заметь, это всё-таки поступок.
Анюта уставилась в сторону. Черты её лица заострились, кожа посерела, губы сжались в упрямую, злую черту. Совка попыталась взять её за руку, но дочь отдёрнула ладонь, будто обожглась.
— Девочка моя, послушай! Пожалуйста, не руби с плеча! — взмолилась Элина. — Серёжа любит тебя. Только тебя, понимаешь? И скрывал всё это, потому что пытался уберечь. Ты сама сказала: ребенок — чудо, даже незапланированный…
— Как он мог? — уронила Анюта. Её плечи сжались, спина согнулась, будто на неё свалился непосильный груз. Тёмные волосы скрыли опущенное лицо, и тонкая линия пробора светлела меж прядей, приподнятых на затылке. Только вот Элина помнила, что под ними — две макушки. Знак, замеченный ею ещё в Анютином детстве. Тогда она думала, что это к счастью — по крайней мере, так говорила примета. И что в итоге? Много ли счастья выпало на долю её дочери? И выпадет ли ещё когда-нибудь?
— Мама, почему он сказал тебе? — с горечью спросила Анюта, подняв голову. В её глазах блестели злые слёзы. — Почему мне не признался?
— Я узнала только сегодня, — покачала головой Элина. — Понимаешь, мать этой девочки умерла на днях. А ребенок — исчез. Только поэтому Серёжа признался, у него выхода другого не было!
— Умерла?… Ребенок исчез?… — Анюта, всхлипывая, сжала руками голову. — Не понимаю… Но, мама, почему он сказал тебе? Эта измена — она ведь между ним и мной!
Совка хоть как-то постаралась защитить зятя:
— Он очень переживал, что тебе станет хуже, когда узнаешь. Ты ведь только после лечения, ещё не восстановилась, — ответила она. А потом призналась, вздохнув: — И ещё потому, что я догадывалась. Но не говорила тебе, пока не было полной уверенности. Боялась, что это разобьёт вашу семью.
— Надо было сказать! — взвизгнула Анюта. Слёзы переполнили её глаза, сорвались с ресниц, и Элина потянулась к ней, как в детстве — вытереть их, обнять дочку, утешать до тех пор, пока улыбка не пробьётся сквозь горе. Пересев к дочери, притянула её к себе, забормотала:
— Девочка моя, ты поплачь, от этого легче… И постарайся его простить. Да и меня тоже. Я ведь берегла тебя. Когда ты сама станешь матерью, поймешь, как это важно — оберегать своего ребенка.
— Мама, я не могу, мне так обидно! — всхлипывала Анюта, пряча лицо у неё на плече. — И Серёжа… Как мы теперь?… Что будет?… Ведь это… это подло, мама! Это всё так грязно и подло! Так же нельзя! С чужими-то нельзя — а уж со своими, родными…
Элина гладила её по спине, что-то приговаривая, утешая. И невольно вздрогнула, услышав, как хлопнула входная дверь.
Сергей открыл дверь кухни рывком — глаза бешеные, больные от отчаяния. Увидел их — и тут же всё понял.
— Анюта, я объясню! Послушай, пожалуйста! — он бросился к ним, сгребая бедром стулья.
— Не подходи ко мне! — взвизгнула Анюта, хватаясь за костыли. Встала, покачнувшись, уставилась на него в упор: — Как ты мог! Я же верила…
— Прости, совёнок! Я урод, гад последний, — он упал на колени, пополз к ней. — Но позволь мне… я объясню…
— Не верю! Ничему больше не верю! И видеть тебя не хочу! — закричала Анюта, кривя заплаканное лицо. Она резко развернулась на костылях, чтобы уйти — но наткнулась на Элину. Та перегородила ей дорогу, встала стеной.
— Нютка, стой. Не уходи сейчас, ты ведь знаешь — легче всего уйти, — горячо заговорила она, схватив дочь за плечи. Анюта дернулась, пытаясь освободиться от её рук, но Элина лишь сжала её крепче и сказала уже спокойнее, твёрже: — Ты обязана его выслушать! Вы столько лет вместе, вы такое пережили — вспомни. А значит, это переживёте тоже.
— Нет, мама! Я не смогу! — выкрикнула Анюта. — Это подло! Подло! И ты, Серёжа: да если бы у тебя отказали ноги, а я развлекалась на стороне — как бы ты к этому отнёсся? Сказал бы: «Да ладно, с кем не бывает, пойдёмте пить чай»? Мне было так тяжело, но я всегда думала: мой муж не бросает меня, он рядом, ему не нужен никто другой! А ты? Что сделал ты?!
— А что он сделал? — в дверях кухни стоял Александр Ильич, разбуженный их криками. Седые волосы были всклокоченны после сна, тёмно-карие глаза смотрели сурово.
— Он?… — выкрикнула Анюта — так, будто Волегова здесь не было. — Он завёл на стороне ребёнка!
Отец хлестнул Сергея взглядом, и тот, собираясь что-то сказать, поднялся с колен. Совка двинулся на зятя:
— Это правда? — гаркнул он.
— Да! Но я… — Волегов не успел договорить. Хрусткий удар — кулаком в лицо. Сергей невольно качнулся, прижимая ладонь к носу, чувствуя, как меж пальцами мощной струей бежит тёплое, солоноватое на вкус. Услышал перепуганный визг Анюты:
— Папа, не трогай его!
А потом — как в замедленной съемке — Волегов увидел, как она шагнула в нему, как конец костыля скользнул по гладкому наливному полу, как она начала заваливаться на спину: неловко искривившись, взмахнув руками, устремив на него ошарашенный взгляд. И он бросился вниз, ловя её в прыжке, как вратарь ловит мяч. И уже падая, прижал к себе её тело, и грохнулся на спину — вместо неё. В затылке гулко стукнуло, боль расколола голову, вспыхнула в его закрытых глазах. Но Анюта зашевелилась на нём — по-прежнему здоровая, убережённая им от удара о твердый пол. Перевернулась, плаксиво ойкнула и затрясла его за грудки, вцепившись в рубашку:
— Серёжка, Серёжа, ты жив? Скажи хоть что-нибудь!
— Прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю, — хрипло проговорил он, открывая глаза. Сложил ладонь, и, зацепив пальцами конец рукава, вытер им кровь. Анюта смотрела на него сверху — обиженно, неловко размазывая кулачками остатки туши, смешавшейся со слезами. Она скривила губы, словно запирая какие-то горькие, жалящие слова. И сказала, всхлипнув:
— Мне нужно побыть одной.