Свет фар скользнул по окну, проник в щель между штор, и на секунду осветил лицо Анюты, пережидающей ночь в мягком широком кресле. Машина, деловито урча, пронеслась мимо дома, и взвизгнула тормозами где-то вдалеке, разом включив по всему посёлку многоголосое собачье буханье. Анюта плотнее закуталась в шаль и подогнула под себя ноги.
Волегов ворочался в соседней комнате. Тоже не спал — она то и дело слышала тоскливый скрип его дивана, покаянное сопение и виноватые шаги: то до кухни, к крану с холодной водой, то до бара — пару раз прошелся, плеснуть из бутылки в стакан. Она взглянула на зелёные цифры электронных часов, казавшиеся повисшими посреди темноты: четыре утра. А они оба не могут заснуть. Так всегда бывало после их ссор: редких, и оттого вдвойне болезненных.
Анюта вздохнула, бесцельно теребя в руках край халата. Может ли она судить Серёжку? В конце концов, не очутись она в инвалидном кресле, всё могло бы сложиться по-другому. Ведь до её травмы у них был великолепный секс — горячий, раскрепощённый, но всегда наполненный чуткой нежностью. А потом… В первый год она постоянно задумывалась: каково Серёже, с его-то темпераментом? Но потом бросила эти мысли, потому что они ранили, впиваясь в неё, как иглы инквизиторского кресла, и болело от них ещё хуже, чем от нудящих в непогоду переломов.
Она всегда думала: любовь равно верность. Простой постулат. Общепринятый. Но оказалось, что даже сейчас, бесконечно злясь на него, чувствуя дикую, разъедающую обиду, она всё ещё любит. И будет любить его, даже если уедет, разорвёт все нити, выйдет замуж за другого. Не сможет вырвать его из сердца и памяти. Потому что, несмотря на всю свою целостность, на всю самодостаточность, которая всегда являлась стержнем её характера, в любви она — половинка. Его половинка. И ей не под силу это изменить.
Анюта осторожно встала, опираясь на подлокотник кресла. Ноги всё ещё были недостаточно сильными, тревожно подрагивали, болезненно отзывались похрустывающей суставной болью на каждый шаг. Но главное — она боялась упасть. Страх засел в ней с того самого дня, как она поняла — ноги зашевелились. И теперь носила себя, как хрустальную вазу, боясь, что если уронит — разобьёт в куски. А сегодня ожил еще и другой страх: что кто-то разрушит их семью, смахнёт её неосторожным движением.
Она ведь подозревала, что у него бывают другие женщины. Чуяла это нутром. Каждый раз, когда её касался привезённый им из очередной «командировки» непривычный запах. Или прорывалась в разговоре чуждая ему, слишком фривольная фраза. Или становилась чересчур нарочитой его забота, фоном которой была виноватая предупредительность. Каждый раз она чувствовала мимолетный укол интуиции — и каждый раз специально переключала мысли на что-то другое. Но однажды, когда подозрения стали совсем уж нестерпимыми, честно спросила себя: а если действительно изменяет? И поразилась тогдашней своей реакции: смиренному пониманию и тёплой грусти, расцветшим в груди. И наполненной любовью мысли «Если ему от этого хорошо — пусть так и будет». Знала, что душой и сердцем — он только с ней.
Так почему же сегодня, узнав о его измене, она почувствовала другое? Бесконечную, страшную боль. Потому что ревность была не к какой-то неизвестной женщине — ревность была ещё и к ребенку. А это оказалось намного серьёзнее.
«Нет, это не из-за малышки, я не чувствую к ней ничего плохого, — поправила себя Анюта. И стыдливо признала: — Это потому, что мать его дочери — не я».
Но что же теперь — обидой перечеркнуть всё? Разве обида — весомый повод расстаться? Забыть, как муж заботился о ней, не бросал в беде, поддерживал всеми силами… Анюта вздохнула, понимая: так нельзя. Ведь, обижаясь, важно понять и мотив того, кто обидел. Если этот мотив любовь — а Серёжа, по-видимому, очень любит дочку — можно простить даже самое страшное. Но и простить можно только когда есть любовь… или когда тебе что-то нужно от человека. Так и прощают любовницы, зацикленные на деньгах. А она — жена, и в горе, и в радости. И, кроме любимого мужа, ей ничего не нужно.
«Я ведь вышла за него, когда он был никем, — вспомнила Анюта. — Вчерашним студентом с койко-местом в общежитии. Да, в итоге он много чего добился. Но мне не так важны его деньги и положение — мне всегда был важен именно он. Это просто любовь, в чистом виде. А умение прощать — одна из проверок, через которую она проходит. И если душа желает простить, так и нужно сделать — несмотря на любые обиды».
Она взяла костыли и раздвинула шторы, желая выйти на балкон — так хотелось остудить голову, вдохнуть свежего воздуха. Невидимая в темноте книга, нечаянно задетая Анютой, соскользнула со стола и тяжело шлёпнулась об пол. И тут же открылась дверь — будто Волегов сидел под ней, как пёс. Его лицо в светлом проёме казалась беспомощно-слепым. Он вглядывался в темноту её комнаты с мучительной тревогой — секунду, две — а потом позвал:
— Совёнок! Милая, ты не ударилась?
Она протянула руку, нащупывая кнопку настольной лампы. Включила и сощурилась от света. На лице Волегова проступило облегчение, взгляд снова стал виноватым, потерянным. Анюта обиженно отвернулась, но пересилила себя:
— Входи, Серёжа. И расскажи мне правду, наконец.
И тут же поняла: да он и не мог сейчас ничего другого — самому хотелось высказаться, используя это право быть откровенным там, где раньше приходилось только лгать. Сергей шагнул вперед, сутулясь от неловкости. Пластырь на сломанном носу, отекшая переносица, тёмные «очки» вокруг глаз. «Да, от души его приложил папа…» — мельком подумала Анюта. Глаза Сергея запали, морщины на лбу и возле рта выглядели глубже, неаккуратная щетина, затянувшая щеки островками, как ряска, делала Волегова постаревшим, больным. И Анюта почувствовала, как внутри поднимается жалость. Она снова опустилась в кресло, посмотрела на мужа молчаливо, но требовательно. А он сел на край стола, чтобы оказаться напротив неё, и заговорил — смущенно, виновато:
— Прости. Но лгать больше не буду. Эти женщины… их было несколько. Не хочу врать, что одна, потому что тогда не буду до конца честным. Но поверь, я даже их лиц не помню. Это было… как напиться воды. Вроде, жажду утолил, а вкуса не почувствовал. И только один раз с каждой. Специально. Не хотел привязываться. Мне казалось, тогда я сохраню тебе верность.
Анюта мрачно усмехнулась, неприязненно повела плечами.
— Да, теперь я понял, что это самообман, — вскинулся Волегов. — Но они и вправду были лишь тела, поверь! Ничего больше. Я всегда любил только тебя, пойми, Совёнок! А эта Наталья — она сказала, что беременна. И я… — он потёр рукой лоб, будто решаясь, — я сам попросил оставить ребенка. Мне казалось, если она его убьёт — а она хотела! — я никогда себе не прощу. Будет вот такое, — он широко развел руки, — пятно на совести. И жизнь, загубленная ни за что. Просто так. А ведь у меня было всё, чтобы вырастить этого ребенка, я мог оплатить его воспитание, образование. Ну, я и оплатил.
— В каком смысле? — сухо спросила Анюта.
— Я предложил этой женщине контракт. Сделку. Она рожает ребенка, и я выплачиваю ей определённую сумму. Потом она воспитывает его, получая за это деньги. Она согласилась, не раздумывая. Она вообще такая была… Только и думала, как побольше с меня содрать. И, как оказалось, гульнуть любила, выпить. Бросала дочку на няню, сама в разгул. И Вику не любила — это чувствовалось.
— Не любила свою дочь? — нахмурилась Анюта. — Как это может быть?
— Оказывается, может, — презрительно скривился Волегов. — И когда я это понял, решил забрать Викульку. Думал, предложу тебе удочерить её. Скажу, что она сиротой осталась.
— Обмануть хотел? — в тёмных глазах Анюты снова плеснула боль.
— Да, — потупился Волегов. — Хотел, как лучше. Только потом понял, что ложь именно так и растет — один раз обманешь, и придётся делать это ещё и ещё.
Он покачал головой и поднял на неё глаза.
— Прости меня, пожалуйста. Если бы я знал, что всё так сложится, даже не начинал бы. Не было бы ни одной женщины! Сел бы на таблетки какие-нибудь, как-то бы справился…
— Не говори мне больше об этом! — Анюту передёрнуло, будто перед ней пролетела летучая мышь. — Давай забудем, пожалуйста. Я понимаю, у тебя тот ещё темперамент — а я была в коляске. С одной стороны, измена в этом случае — предательство, с другой — просто жизнь, природа. Хотя на то мы и люди, чтобы уметь сдерживать животные порывы!
Она задумалась, и продолжила:
— Просто знай: если теперь, когда у нас всё наладится с интимной жизнью, я узнаю, что у тебя кто-то есть — уйду. Ты никак меня не удержишь. Потому что оправданий у тебя больше не будет. А сейчас — всё, забыли об изменах! Рассказывай про ребенка. Она согласилась отдать девочку? Вику, правильно?
— Да, Викульку. Вроде бы согласилась. За деньги, естественно.
Анюта возмущенно свела брови, но ничего не сказала.
— Мы с тобой были в Германии, я звонил ей оттуда, сказал, что приеду. А она, оказывается, уже неделю как отдыхала в Турции. Ребёнка, как я понял, оставила с няней, потому что её мама попала с инсультом в реанимацию.
— Как это? Мама в реанимации, а эта на отдых улетела? — недоверчиво спросила Анюта.
— А вот так, — развёл руками Волегов. И жалобно сказал: — Но самое главное, она доверила мою дочь женщине, у которой проблемы с головой. У этой Татьяны уже был привод в полицию из-за того, что она украла чужого ребенка. А сейчас её нет, понимаешь? Нигде! И Вики тоже!
Не сдержавшись, он с яростью треснул кулаком по столу. Анюта, вздрогнув, испуганно прижала ладонь к груди:
— Но как же… Надо найти её, забрать девочку!
— Я ей никто! — с усилием сказал он. — Меня нет в документах Викульки. Я сам не дал вписать своё имя. Осторожничал, думал, для неё это значения не имеет — а я чистеньким останусь. У меня же семья, карьера, выборы… Дурак! Я могу пойти в полицию и подать заявление о пропаже, но если дочку найдут, её сразу определят в детдом. У нас система так работает. А пока докажу, что я отец Викульки, её могут забрать другие усыновители. Поэтому я пока подключил своего юриста, а он — частных детективов. Они ищут. Но пока безуспешно. И знаешь, я думаю — плевать мне на всё. На депутатство это, на карьеру. В конце концов, и без этого проживем. Так что если к завтрашнему дню не будет хоть какой-то информации, я выступлю в СМИ. Соберу журналистов, признаюсь во всём, объявлю эту Татьяну в розыск. Награду пообещаю — лишь бы нашли ребенка. Пусть крутят её фотографию по всем каналам, в интернете, везде! Думаю, это будет эффективней, чем обращаться в полицию.
— Да, это точно, — кивнула Анюта. — А насчет выборов — я согласна с тобой, ребёнок важнее.
Волегов глянул на неё — робко, с надеждой:
— А ты… Примешь мою Вику?
— Конечно, Серёжка! — Анюта посмотрела так, будто он сошел с ума. — Ведь ребёнок не виноват, что родился при таких обстоятельствах! И хорошо, что она маленькая, будет мамой меня считать.
— Совёнок, ты такая!.. Ты самая лучшая! — он опустился на пол, ткнулся лицом в её колени — и тут же зашипел от боли, повернув голову на бок.
— Нос!.. — простонал он. — У твоего папы отличный удар… уважаю…
Анюта, поколебавшись, протянула руку и погладила его по голове. А потом наклонилась, обняла — горячо, сильно, с любовью — и невольно вспомнила слова матери: «Вы и это переживёте».