Татьяна вынесла люльку с Викой во двор ранним утром, ещё пяти не было. Небо — розовопёрое, с сиреневыми заводями теней и пушистыми серыми облаками — висело над посёлком в ожидании солнца.
Викулька капризничала всю ночь — видимо, резался второй зубик. Татьяна носила её на руках, пытаясь успокоить. Пару раз за ночь к ним в комнату заглядывала тётя Лида, предлагала посидеть с ребёнком: «Танюшка, ты бледная вся, отдохнула бы — а мне в радость». Но Татьяна отказывалась — ей и без того было немного стыдно перед тёткой и бабушкой за то, что нарушила покой их дома. И в то же время она понимала: эти люди, которых она не знала еще пару дней назад, предлагают помощь от чистого сердца. Потому что — родные. И любят её.
Она вышла за калитку и села на скамейку возле дома, поставив люльку рядом с собой. Вика сонно щурила глазки и широко зевала — свежий воздух всегда действовал на неё, как снотворное.
— Спи, котёнок, — ласково сказала Таня, гладя её по животику. — Спи, я с тобой посижу.
Укрыв девочку одеялом, она плотнее запахнув кофту, и тихо запела колыбельную. А думала о своём: вспоминала тот первый разговор с тётей и бабушкой.
…Они пили чай за столом возле русской печки. На нём, в золотистых гнездах конфетных коробок, торжественно лежали привезенные Таней лакомства: птичье молоко, ассорти, испанский шоколад с ликёром. Открытые пакеты с печеньем и пряниками топорщили прозрачные уши. Но центральное место занимали банки с вареньем, которые по команде бабушки достала тётя Лида («земляничное, ты, Танюшка, уж очень любила, да и крыжовенное попробуй, по-царски делали»).
— Женька-то где работает? — спросила бабушка, дуя на блюдечко с чаем, и Татьяна снова заметила тень вины в её взгляде.
— На водоочистных, инженером, — ответила она.
— А сам-то поля любил — ух!.. Комбайны… — с грустью заметила тётя Лида. — В детстве ищешь его, бывало — а он убёг к дядь Грише комбайнёру. Тот, как урожай собирать, садит Женьку в кабину — и ну давай катать, с утра до вечера.
Таня поставила чашку на блюдце и смущенно спросила:
— Почему они уехали?
— Моя вина, — сказала бабушка, отодвигая чай. Затеребила в руках кончики лежащего на плечах белого платка. — Не простил мне ни Милку, ни Ленку.
Таня непонимающе прищурилась. Тётя Лида поспешила объяснить:
— Так любовь была у него, Людмила. Милкой мы её. Ох, бегал за ней! А как Ленка приехала, мама твоя, так и закрутилось у них…
— Не закрутилось, Ленка его закрутила — Милке назло, — возразила бабушка. — А я и рада была. Дурища.
— Почему, бабуль? — растерянно спросила Татьяна. В голове не укладывалось, что у отца была другая женщина.
— С образованием мать-то твоя. И городская! — бабушка поджала губы. — Я думала, ему под стать. Женька-то инженерский кончал. А Милка что? Училище за спиной, да родня запойная.
— Мама, ты ж ему лучшей жизни хотела, — тётя Лида погладила её по спине. И посмотрела на Таню: — У Ленки с Милкой прям соревнование за него было! Ленка-то — ты уж прости, что я так о матери твоей, только правда это! — лучше всех жить мечтала. Чтобы всё ей: и на работе, значится, уважение, и жених видный, с перспективами. Вот и начала с ним шашни водить за подружкиной спиной. Они ж с Милкой сдружились, как Ленка на фабрику пришла. Но Милка простодырая, не разглядела, что та змеюка…
Осекшись, она смущённо потупилась:
— Прости, Танюшка.
Татьяна горько усмехнулась:
— Да ничего. Сама знаю, что у матери характер — не сахар.
— А вы-то с ней — ладно? — спросила бабушка.
— Да какой там ладно! — в сердцах отмахнулась Таня. — Всю жизнь как-то странно она ко мне относится, будто не любит.
Бабушка покивала, задумчиво глядя перед собой.
— Так и здесь было. Нельзя детей назло рожать.
Татьяна подобралась, спросила напряженно:
— Назло? Кому назло?
— Милке и назло, — вздохнув, бабушка потёрла рукой грудь, будто разгоняя тяжесть на сердце. — По-другому не отбила бы жениха-то. Ленка с Женькой за её спиной крутила, пока живот не появился. А потом уж к нам пришла: принимайте в семью, внука я вашего ношу. А я и рада, дурища. На Женьку напустилась: женись. И ребёнку отец будет, и тебе жена хорошая.
Татьяна отвела взгляд. Печаль подступила к горлу, окутала плечи холодом. «Всё-таки я была для отца нежеланным ребёнком, — думала Таня. — Да и для матери… Она с моей помощью заполучила мужа — а когда достигла цели, оказалось, что ребенка обратно не засунешь. Вот и терпела меня, а не любила».
— А что потом? — спросила она, глядя в пол.
— Свадьба. Да горче горького, — ответила бабушка. — Женька сычом сидел. А ближе к ночи вообще к Милке удрал.
— А та его веником, прям по улице гнала, да кричала как! — всплеснула руками тётя Лида. — Тут он понял: обратно не пустит. Решил уж быть с женой, честь по чести. Тут Ленка свой характер — бац, на стол! И проявила. Ох, и пожалели мы, значится, что она в дом вошла! То ей не так, это не этак. Королевна…
Она уставилась на белёную стену печки, будто видела там что-то, давно прошедшее — и теперь смотрела на это с сожалением, с желанием изменить.
— А Женька-то, не любивши, быстро терпёж потерял, — добавила бабушка. — Видеть Ленку не мог. С утра до ночи на работе. Всё лишь бы не домой.
— Нет, мам, когда она поласковей становилась, он, вроде, оттаивал, — возразила тётя Лида. — Интересовался ей, как ни крути. Только у неё тех перепадов было — по семь раз на дню. То улыбается, то волком смотрит.
— Ну а чего, беременная! — отмахнулась бабушка. — А мы терпели. И Женьку я — ох, ругала, что жену одну бросает! Да только мы все её бросали. Не рады ей стали, как характер свой показала. Вот и получилась: семья в одном ведре — а Ленка в другом, как на коромысле.
— Поэтому они с папой и уехали? — спросила Таня.
— Ага, — покивала бабушка. — Ленка-то Женьку давно настраивала. А потом уж он и сам обозлился: всё, говорит, вам не так! То Милка плохая была, теперь Ленка.
— Никто, говорит, с вами не уживётся, — подхватила тётя Лида. — Собрал семью, да — бац, уехал, в один день. Сперва-то звонил, у нас в соседях председатель колхоза жил, к его телефону и бегали. И мы ему звонили. Только Ленка мне однажды говорит, значится: хватит, не лезьте к нам! Он вас видеть не хочет. Из вежливости звонит. А самому это — поперёк горла.
Татьяна кивнула, понимая: мать могла так поступить. Соврать, что угодно, лишь бы рассорить отца с родными.
— Ты уж прости, Танюшка, — покаянно сказала бабушка. — Все мы тебя по взрослой своей дурости без семьи оставили.
— Бабуль, ну я же здесь, — смущённо ответила Таня, не чувствуя ни обиды, ни злости — только тихую печаль и сожаление о том, что так случилось…
Сейчас, сидя у ворот дома под утренним небом, она почувствовала то же самое. Посмотрела на Викульку: та мирно сопела, смежив полукружья ресниц.
— Умница моя, — прошептала Таня. — Дай тебе Бог, чтобы твоя судьба оказалась лучше моей.
Она выпрямилась, взглянула на алеющую дорожку, расстеленную по озерной глади. В её начале огненной аркой круглилось наполовину взошедшее солнце. Тёмная глыба острова медленно меняла цвет под его лучами, превращаясь из серой в изумрудно-травяную. Первые петушиные возгласы взлетали над посёлком.
Задать в том разговоре свой главный вопрос Татьяна так и не решилась. Видела, что бабушке и без того трудно говорить о её родителях, не хотела расстраивать ещё больше. Тогда они попили чай и пошли «смотреть хозяйство». Ухоженный огород, где пахло навозом, и жирными комьями лежала земля — а на нескольких грядках уже зеленел укроп, топорщил светлые зубчатые листья салат, и молодой лук выставил стрелки из желтых луковиц. Дощатый курятник, рядом с которым бродили, высоко поднимая узловатые лапы, рыжие и белые курицы — а их предводитель, которого бабушка уважительно звала Петром Петровичем, сидел на перевёрнутом ведре, склонив на бок увенчанную лихим гребнем голову. Ещё один сарайчик, где в сухой перине из сена копошились два ушастых беленьких козлёнка. В большой бревенчатой бане, задом приросшей к дому, влажно пахло берёзовыми листьями, мятой и пихтой. У поленницы напротив неё стояла большая старая колода для рубки дров.
Посмотрели и сам дом: он оказался двухэтажным, на шесть комнат. Бабушка сказала: в одной из них — той, что была на первом этаже, и выходила окнами во двор, как раз на ту самую поленницу — когда-то жили Танины родители, сюда же и привезли Таню после её рождения. Узнав об этом, она попросила разрешения разместиться там вместе с Викой. Думала, может вспомнит хоть что-то о Пандоре. Но нет. Ничего такого не произошло.
«Спрошу, обязательно спрошу — только выберу время», — подумала Татьяна, поправляя Викино одеяльце. И достала телефон: надо позвонить в реанимацию.
Она справлялась о здоровье тёти Али каждый день. И каждый день получала почти одинаковые ответы: состояние стабильно, улучшений нет. Вот и сейчас, набрав номер, услышала то же самое. Привычно порадовалась хотя бы тому, что ухудшений нет — это давало хоть какую-то надежду.
Калитка за её спиной скрипнула, и Таня, обернувшись, увидела в проёме белую козью морду.
— Иди, Фроська, иди! — повинуясь голосу хозяйки, коза сделала несколько шагов вперёд. А за ней вышла тётя Лида — заспанная, в просторной ночной рубашке и наброшенной сверху ватной кацавейке. Удивленно глянув на Татьяну, она заметила люльку с Викой и понимающе шепнула:
— Что, Танюша, на воздухе-то спит? Ох, беспокойная девка! Но хорошая, хорошая, — умилённо заулыбалась она, глядя на девочку. Снова зашептала Татьяне, привязывая козу к штакетнику: — Я щас, быстро — чайку тебе. Голодная, поди, всю ночь с дитём провозимшись?
— Спасибо, тёть Лид! — откликнулась Татьяна, благодарно глянув на женщину. Та, довольно кивнув, снова скрылась за калиткой. Коза тихонько мекнула и, склонившись к земле, с хрустом вырвала пучок травы. Подняв голову, задвигала челюстями, глядя на Таню желтым глазом со странным горизонтальным зрачком.
— Ну, вот и чаёк! — тётка вынесла две кружки, зажатый в кулаке пакет с пряниками болтался под её правой рукой. Поставила всё на скамейку, вынула из оттопыренного кармана кацавейки шуршащий пакет с разнокалиберными конфетами. Уселась, похлопала по скамье: — Садись, разговор есть.
Татьяна села рядом с ней, взяла кружку с золотисто-коричневым чаем.
— Я вот чего подумала. Давай Викульку устроим хорошо, — сказала тётка. — А то всё в люльке этой, смотреть жалко. В бане, на чердаке, твоя кроватка лежит. Игрушки всякие. Ты бы слазила, достала. Отмоем, значится, игрушки прокипятим, как положено. Наверняка в пылюке всё, сто лет туда не лазили.
— Давайте, тёть Лид! — охотно согласилась Татьяна. — Правда, я не знаю, долго ли мы у вас поживём. Как подругу выпишут, надо будет домой ехать.
— Но ты ж вернёшься? — забеспокоилась тётка.
— Конечно! Я и папу постараюсь привезти. Мне почему-то кажется, он тоже по вам скучает. А ещё… может, жених мой приедет, — смутилась Татьяна. — Вы не против?
Тётя Лида всплеснула руками:
— Танюшка, ты что! Пусть едет! Хоть насовсем оставайтесь!
Таня благодарно улыбнулась.
— А как на чердак залезть? Давайте я сделаю, пока Вика спит. Посидите с ней?
— Конечно! Я б слазила — высоты боюсь. А лестница сбоку. Да я покажу! Вместе пойдём, подашь мне сверху, что надо — а я, значится, приму.
Они допили чай. Распихав по карманам пакеты со сладостями, тётка схватила люльку и пошла вперед, показывая Тане дорогу. Остановились возле бани. Татьяна задрала голову, и увидела наверху, под самой крышей, дощатую дверь чердака. Подойдя к лестнице, подергала её руками: вроде держится крепко.
— Да выдержит! — махнула рукой тётя Лида, шепча, чтобы не разбудить Вику. — Женька из лиственницы делал. Та с годами только крепче становится.
Таня кивнула и полезла наверх, чувствуя, как подрагивают под ногами ступеньки. Взявшись за ручку двери, потянула её на себя. Из серого чердачного нутра пахнуло пылью и затхлостью. Неуверенные лучи молодого солнца, с трудом пробившиеся через прорезанное в крыше узкое окошко, путались в паутине. Татьяна неуклюже пролезла в дверной проём и встала, почти касаясь макушкой крыши. Огляделась, привыкая к полумраку.
Плетёные корзины, старая прялка, чумазая железная печка на тонких ногах. В углу куча хлама. Из-под потолка свисают старые берёзовые веники. Вдоль ската крыши — мешки, набитые чем-то непонятным. Татьяна принялась заглядывать в них: какие-то тряпки, керамзит, стеклянные банки. Наконец, в одном обнаружились игрушки. Татьяна подняла его и потащила к выходу. Поставила возле двери и огляделась в поисках кроватки.
Её решетчатую стенку она увидела в той, дальней куче: детали из светлого дерева торчали из-под свернутого рулоном ковра, небрежно откинувшего треугольное зелёное ухо. Стащив его, Татьяна взялась за деревянную спинку кроватки с колёсиками на ногах. Дёрнула на себя. Спинка поехала вниз вместе с кучей тряпья, обнажив угол длинного широкого ящика, на котором чернели крупные иностранные буквы, словно выжженные в дереве. Таня смахнула с него остатки тряпья…
И попятилась в ужасе, закрыв рукой рот.
Сердце тяжело бухнуло, крик застыл в груди, распирая её до боли. Слёзы вскипели в глазах горячей мутью. Но она видела, видела это.
Чёрные буквы. «Pandora».
Ящик лежал перед ней, как затаившаяся бомба. На его углах и фанерных стенках тускло блестели полоски жести, пробитые клёпками.
Татьяна выдохнула, пытаясь унять дрожь в руках. Мир вокруг начал обретать чёткость, и ужас, овладевший ею, стал чуть меньше. Она напряженно сглотнула, положила на пол спинку детской кроватки. И шагнула к ящику. Постояла над ним, не решаясь дотронуться.
«Как будто на гроб смотрю! — разозлилась она на себя. — Это ящик, просто ящик! Может, мать сказала правду, и там действительно какая-то кукла?»
Собравшись с силами, она потянула крышку вверх — и, глянув внутрь, выронила её. Та с глухим стуком упала на пол. А внутри…
Ужас скользнул по телу, будто ее, присасываясь щупальцами, оплёл огромный, покрытый холодной слизью, осьминог. Татьяна попятилась, и, зацепившись ногой за спинку кроватки, неуклюже упала на ягодицы. Поползла назад, отталкиваясь ногами — всё быстрее, быстрее. И завизжала, пронзая криком пыльную толщу застоялого чердачного воздуха.
В ящике, разрубленная на куски, тараща в потолок мёртвые пластиковые глаза, лежала её мать.
Уже потом, вернувшись в сознание, увидев над собой насмерть перепуганное лицо тёти Лиды, уже спустившись с чердака, добравшись до своей комнаты и попросив оставить её одну, она дала волю слезам. Там, в одиночестве, выкашливая в подушку перепуганные, скулящие рыдания, Таня смогла до дна погрузиться в вернувшиеся к ней воспоминания — в самые ужасные моменты детства, в которых самые близкие люди не видели ничего пугающего. Потому что дети воспринимают мир совсем не так, как взрослые.
…Иногда я видела, как мать стоит в комнате, неподвижно, как статуя. Иногда — что она выплывает из своей задумчивости и поворачивает ко мне своё лицо, холодное и бесчувственное, как слепок. А иногда двое матерей были вместе.
Одна сидела за швейной машинкой в кругу света от торшера. Вторая стояла рядом, устремив взгляд перед собой — те же волосы, тот же подъем скулы под тёмным глазом, те же тонкие руки и прямота спины. И обе были равнодушны ко мне, как автоматы. Та, что сидела за машинкой, механически двигала конечностями — её локти и колени шевелились, и стук машинки монотонным клацаньем вплетался в чёрную ткань ночи. А та, вторая, часто стояла голышом. Или на ней было платье, которое потом носила мать — я особенно четко помню одно такое, зеленое, с крупными белыми лилиями по подолу-колоколу.
Потом кто-то из них — я никогда не видела, кто — выключал свет и плотно зашторивал окно. Мама уходила — и мама оставалась. В ночной темноте она стояла над моей кроваткой — безмолвно, каменно, будто с отлетевшей душой. Я звала — но мама не говорила со мной. И смотрела в стену, в точку, не видя ничего — и меня тоже.
Я думала, это какая-то игра. Игра в сон. В тишину. В холод.
Мне не хотелось играть, но я знала — стоит мне только пикнуть, придёт вторая она, и станет говорить громким злым шёпотом, и её руки будут колючими и нервными, а пальцы жесткими, тычущими в одеяло, и в меня через одеяло. Я тоже вставала и смотрела в стену. А потом слышала шевеление за спиной. И мне казалось — она медленно движется ко мне, скользит, не поднимая ног, всё ближе, неотвратимо, давяще. Я вдруг осознавала, что мамы там нет — а есть кто-то другой, не из этого мира, будто что-то сырое, темное выползло из угла. Но, обернувшись, я видела мамин силуэт — её узкие плечи, тонкую шею и треугольник каре. И как она спит, широко раскрыв глаза. И совсем-совсем не дышит.
Я ложилась с открытыми глазами и тоже старалась не дышать. Но ужас, росший в ночи, не давал мне выдержать это. Я начинала кричать — громко и долго, и кричала, пока та, другая мама не показывалась в дверном проёме, не зажигала свет и не склонялась ко мне, тянущей к ней руки:
— Что ты орёшь?!? — сердилась она. — Это просто кукла, кукла!
— Мама! — визжала я. — Мама, мама-мама-ма-мма-ммаа-мммммаааммммааааа.
А потом в комнату заглядывал отец, и они ругались злым шепотом, и мать недовольно шипела: «Жень, да не испугалась она, чего тут пугаться, манекена? Она давно привыкла, а мне он по работе нужен! Приснилось что-то, наверное». И отец уходил, а я успокоено замирала, вцепившись в халат матери. И засыпала у неё на руках, чувствуя человеческое тепло…
Татьяна села на кровати, прижав к животу мокрую подушку. Больше не было сил плакать, ни на что не было сил. Слёзы вымыли из неё весь страх — а вместе с ним всё остальное. И она ощущала себя пустой, гулкой. Но перед глазами всё ещё стоял ящик с разрубленным на куски манекеном, так похожим на мать.
Звук за окном изменился — дождь шуршал по листьям. За дверью было тихо, будто дом виновато сжался и ждёт. Таня встала, чувствуя слабость во всём теле. И вышла в большую комнату.
Бабушка и тётя Лида сидели рядом, одинаково сложив руки на коленях — скорбные, виноватые, с тревогой на лицах. Увидев Таню, бабушка поднялась, потянулась к ней и спросила:
— Напугалась, Танюша? Забыли мы про этого идола…
Татьяна обняла её — без вины виноватую. Погладила по тощей спине, чувствуя под её халатом кулачки позвонков. Тётка подошла сбоку, положила руки на плечи Тани:
— Прости, — забормотала она. — Кто ж знал, что ты до сих пор помнишь!
— Всё нормально, — сказала Татьяна. — Я понимаю — вы не виноваты. И не помнила я, что это за Пандора, только имя в голове вертелось… И кошмары мучили. До сих пор.
Тётка с сочувствием покачала головой.
— Вы мне расскажите, почему она в куски?
— Так Женька и порубил, — ответила бабушка. — Во двор пойдём. Расскажем, что помним.
— Всё началось с парика, — сказала тётя Лида.
Они сидели на скамейке возле дома: здесь пахло цветами яблони, над которыми — низкой и протяжной виолончельной нотой — звенели пчёлы. К невысокому штакетнику, выкрашенному в зелёный, тётка привязала козу. Та отгоняла мух хвостом и с хрустом выщипывала траву.
Бабушка в выцветшем сарафане и белой хлопковой рубашке села слева от Тани, и теперь пристраивала на волосах белую же отглаженную косынку, снуя под подбородком тёмными узловатыми пальцами. Тётя Лида села справа, так, чтобы люлька со спящей Викой оказалась как можно ближе.
Татьяна молчала, дожидаясь — не хотела торопить тётю Лиду. Чувствовалось, что разговор предстоит тяжелый, потому что придётся вспомнить то, о чем очень долго пытались забыть. Как и ей теперь, наверное, нужно попытаться вычеркнуть из памяти то, что она увидела на чердаке: тусклый, будто застывший, свет, серые, неприятные до дрожи, клочья пыли, длинный ящик-гроб с чёрной надписью «Pandora» и тем, разрубленным, лежащим внутри…
— Так вот, всё началось с парика, — наконец, заговорила тётка. — Женька его вместе с этой Пандорой из Чехословакии привёз. Первый раз командировка за границу, все деньги ему собрали… А он, кроме сапог да косметики, и это чудище приволок. Увидел в витрине и купил ради хохмы — она ж похожа на Ленку, что сестра родная. Правда, лысая стояла, но лицо один в один, только поярче. А парик в комплекте. Ну, Ленка ругалась сначала: я, говорит, другое заказывала. Портновский манекен — это который без головы и рук. А он приволок, который для показов.
— А чего с мужика взять, он разве разбирается? — поджала губы бабушка.
— Да он и сапоги тогда привез белые, на шпильке — ну куда по нашей грязи? — махнула рукой тётя Лида. — А про Пандору там спросил, сгодится ли швее-то. Но чехи эти — ну не бельмеса же сказать не могут, все талдычут: Франция, Франция… Вроде как французская фирма эта Пандора. Только Ленка-то сразу сказала, что Пандорами кукол для модной одежды называли. Были они и маленькие — трусишки и лифчики показывать, и в человеческий рост — для платьев да корсетов. Когда модных журналов ещё не печатали, Пандоры эти к царицам да боярам возили, показывали. И при каждой — чемоданчик, а в нём одежда, обувь, парики, которые в моду входят. Даже драгоценности натуральные. Чтоб, значится, видно было, как на человеке сидит. Когда этих Пандор везли, а по дороге война случалась, французские и английские генералы пушкам отбой давали. Чтобы, значится, модных кукол не переубивать. А потом, когда обычные манекены появились, журналы, да телевидение, и позабыли о них. Потом-то уж без надобности они стали, как журналы да телевидение появились. И эту Пандору фирма французская сделала, уже в наше время — обычный манекен, просто фирму так по старой памяти назвали. А настоящие Пандоры теперь только по музеям стоят. Ленка-то грамотная, историю моды учила в техникуме, потому и знала всё.
— Грамотная, да не туды, — попеняла бабушка, оглаживая на коленях сарафан. — Жизни не знает.
— Ой, да кто её знает, по молодости-то… — вздохнула тётя Лида. — А тут еще Женька с этим париком, вот дёрнул его нечистый! Кружит вокруг Ленки: померь, да померь! Подначивал, дурак: мол, на француженку похожа будешь. Они ж, мужики, привыкли к простым бабам — а на заграничных в журналах облизывались, да в кино. У каждого в тракторе или комбайне фотографии висели, у кого даже и манекенщицы в купальниках! Вот и наш туда же: француженку, мол, мне надо, померь парик. А как Ленка его надела, мы чуть в обморок не упали — так на ту Пандору заграничную похожа! Как с Ленкиного лица эту куклу делали, только Пандора-то поярче, конечно: глаза-губы раскрашены, бровь с изломом… И фигурой похожа: матерь твоя тоненькая была, как манекенщица. Шея длинная, ноги. Ну, вот…
Она отпила воды из литровой эмалированной кружки, которую захватила из дома. Передала её Тане, та — бабушке. Но она помотала головой и чуть наклонилась вперёд, положив натруженные руки на край скамьи. А тётя Лида продолжила:
— Ну, утащила она эту Пандору на чердак. Пусть, говорит, лежит, пока из декрета не выйду — а там на фабрику снесу. Ты ж, Танюшка, грудная ещё была. Ну и Ленке шить некогда было, за ребенком-то глаз да глаз. Так и забыли про эту куклу чёртову.
Когда тебе полтора года исполнилась, Ленка на швейку вернулась. А там как раз соревнование: надо новые модели одежды, и кто лучше придумает, того завпроизводства назначат. Ну а Милка-то уже отшивает! Победить хотела. Ленке это, конечно, поперёк горла. Мало, что мужика у Милки увела — так и работу надо. Жадная потому что, и злая, прости Господи. Вот она и решила вечерами дома шить свои модели. А чтобы сподручнее, вытащила эту Пандору и в комнате поставила, где машинка. Вы-то в другой спали.
Ну и пошло: Женька — то на работе, то из командировки в командировку, а она шьёт. И всё строчит, строчит, да весёлая такая стала! С Пандорой этой разговаривает, будто в шутку: помоги, мол, подружка, давай всех за пояс заткнем. Ну и одёжки на неё примеряет, раз больше не на кого.
— А я где была? — спросила Таня.
— Так с нами. Ленка попросила, чтобы сидели с тобой, не давали под ногами путаться. Да мы и рады были, больно уж она строгая мать была. Не мать — кость сухая.
— И тебя грызла, как собака — кость, — поддакнула бабуля. Таня поёжилась: больно уж точным получилось сравнение.
— Потом Ленка соревнование выиграла, — рассказывала тётка. — И началось: нос задрала, слова сквозь зубы цедить стала… Оно, конечно, сидело в ней. Вот только важничать особой причины не было — а тут появилась. Людей, конечно, это отталкивало. И так не больно кто к ней тянулся… ну а с Милкой они ещё до свадьбы вконец переругались. И вот сидит она у себя в комнате, как сыч. Только ужинать выходит, да тебя купать-спать. А потом говорит: переезжать будем, в рабочую комнату. Мне, мол, так удобнее — шить буду, и за Танькой смотреть. А нам с Женькой отдельная комната, чтобы ребенок чего лишнего не увидел. И стала ты засыпать в той самой комнате, где эта Пандора стояла. Ленка тебя самолично укладывала, никого не пускала, даже Женьку. Я потом только поняла, почему. А сначала и не догадывалась. Да никто из наших не догадывался.
Она помедлила, закусив губу — будто не знала, рассказывать ли дальше.
— Не тяни, тянуха, — заворчала бабушка. — Чего девку мучишь?
— Да я не мучаю, думаю, как сказать, — попыталась оправдаться тётя Лида.
— А так и говори, что мать с ума сошла, — буркнула бабушка.
Татьяна насторожилась. Что значит — с ума сошла? Неужели бабушка говорит серьёзно?
— Да, странное началось, — кивнула тётка, смущённо глядя на Таню. — Я однажды по коридору шла, слышу — Ленка в комнате разговаривает с кем-то. Душевно так. А потом засмеялась, будто кто пошутил. Я сперва мимо прошла, а потом думаю: так нет же там никого, ты с бабушкой, так неужели Ленка сама с собой?… Ну, я вернулась, постучала — мне, говорю, надо вещи из шкафа взять. В комнату зашла — а там и вправду нет никого. Ну разве что Пандора эта. Вот только не стоит, как обычно. А в кресле сидит — Ленка, значится, усадила. И кресло к столу придвинуто. А на нём, Танечка, чайник и две чашки. Две.
Вот тогда у меня впервые мороз по хребтине пробежал.
Я потом ещё её ловила. По коридору иду — прислушиваюсь специально. Бывало, и замру под дверью, прости Господи. Слушаю. Ленка вроде замолкнет, а потом, как подумает, что я прошла, снова болтать начинает. И всё рассказывает, рассказывает про свою жизнь: как в школе училась, что за собака у нее в детстве была, и какую ткань на фабрику завезли, и что с Женькой у них не ладится. Знаешь, поди, как одинокие люди с кошками разговаривают? Вот и она так с этой куклой чертовой. Потому что кошка живая, а Ленке живой души не надо было. Живые-то свое мнение имеют, и поперек сказать могут, и осудить, если придётся. А эта Пандора — мертвяк мертвяком, улыбается только. Но красивая.
— И ничего красивого, идолище и есть, — возразила бабуля.
— Ну, мам, это мы сейчас так. А тогда весь посёлок на эту Пандору глядеть бегал. Потому-то, я думаю, у Ленки крыша и поехала — не на неё смотрели. Да ещё и Женька заблядовал. Опять начал к Милке бегать. Как с командировки приедет, всё боком-боком — и туда. Нам говорит: к мужикам пойду, в домино играть, или помочь кому по хозяйству. А потом узнаём, что не было его там. Ну, а что его судить? Женился бы по любви, так и жил бы по-другому. Ленка сама виновата — отбила жениха, на чужое позарилась.
— Чужую судьбу порушила — за свою бойся, — закивала бабушка. — А мужика приплодом не удержать.
Она махнула рукой и замолчала. Белая коза, привязанная у забора, перестала щипать траву и улеглась на землю, вздымая надувшиеся бока.
Татьяна прерывисто вздохнула, пытаясь унять обиду, вдруг ожившую в душе. Вот поэтому отец всегда был с ней холоден. А его порки?… Беспощадные, жестокие. Потому что для отца она нежеланный ребенок. Причина, по которой он женился — и, может быть, именно этим сломал свою жизнь. «Но неужели он до сих пор винит в этом меня?» — думала Таня. Ей вспомнилась Наталья — по сути, она тоже винила в своих несчастьях Вику. И относилась к ней так же холодно, беспощадно…
Татьяна скривила губы. Обидно. Придётся пережить, перерасти эту обиду. Но для этого нужно дать себе время, а пока — повариться в том, что чувствуешь.
— Наш грех, что Женьку не приструнили, — сказала бабушка, мерно покачиваясь взад-вперед. И положила свою руку поверх Таниной: — Ты вот теперь замаливаешь.
— Да, наш грех, — согласилась тётя. — И то, что с Ленкой стало — тоже. Не любили мы её, не хотели в семью принимать. Ну и не больно-то разговаривали, по хозяйству только. А у неё ни подружек, ни матери с отцом. Только и есть, что ребенок несмышлёный, да муж блядюга. А она ведь, как узнала, что он к Милке бегает, совсем с глузду двинулась. Вернуть хотела Женьку, чтоб только при ней, значится. Только вот не от любви, а чтобы сопернице нос утереть. Ну, а баба чего делает, когда мужика завлечь собирается? Наряды себе всякие заводит, перманент да маникюр. Так и она. Уехала как-то в город, целый день её не было. А вернулась — мы и сели! Волосы остригла под каре, покрасилась, брови и губы намазала — ни дать, ни взять, эта самая Пандора. А она и довольна: у меня, говорит, лицо европейское, могу себе позволить. Потом вырядилась в модное, что по журналам нашила. И пошла, значится, к автобусу, Женьку с работы встречать. Мужики-то наши, совхозные, так и встали, как суслики. Всё же захорошела-то сильно Ленка, совсем другая стала, будто заграничная. А нашим-то лаптям это в диковинку. Женька — тот тоже обалдел. Но возгордился: каждому приятно, что его жена лучше всех.
Вот и началась у них опять любовь. Ну как любовь — в спальне зашевелилось. То она в твоей комнате спала, а он там. Но смотрю — она к нему по ночам бегать стала, а он — пускать. Ну, мы-то не против были: всё ж таки муж с женой, дело житейское. Кто ж знал, что она заместо себя с тобой эту Пандору оставляет? Оденет в свой халат, поставит у кроватки и свет потушит, чтоб ты подмены не поняла. А иногда лампу оставляла, когда ты беспокоилась. Но только Пандору эту в кресло сажала, от тебя подальше. И днём тоже: шторы задвинет, усадит куклу напротив, а ты спишь, спокойная, что при матери.
— Женька чуял, что неладно, — сказала бабушка. — Ругались они из-за идолища.
— Да как ругались, мам! И не ругались вовсе — так, скажет ей, чтоб убрала. Что ему в доме двух одинаковых баб не надо. А Ленка то окрысится, то лаской — мол, красавицей-то я после неё стала, и на работе должность заняла. Только крыша-то у неё не переставала ехать. Бывало, поставит эту Пандору перед зеркалом, сама рядом встанет, и любуется, вот ей Богу, любуется. А смотреть-то страшно! Роста одного, комплекции. Волосы опять же. И лицом похожи. Только та как колода, мёртвая. И Ленка такое же лицо делает. Будто с чёртом играет.
— А потом что случилось? — сдавленно спросила Татьяна. — Почему… разрубленная она?
— Да потому что ты её испугалась, — воскликнула тётка. — Так, что еле откачали!
Она снова взяла эмалированную кружку с водой, шумно хлебнула. Вытерла рот, крякнула. И продолжила:
— А было как: Женька во дворе возился — то ли кусты обрезал, то ли картошку перебирал для посадки. А Ленка пошла тебя укладывать. Окно открыла, чтобы, значится, комната проветривалась. И вот поставила она эту Пандору рядом с кроваткой. А ведь ты большенькая уже была, умела выбираться — только Ленка, видать, не поняла ещё, чем это может кончиться. Тебя уложила, а сама к Женьке во двор, мы там же были. Вдруг слышим — ты зовёшь: «Мама, мама!» Ленка к тебе сразу-то не пошла. Сначала, говорит, мужу помогу, ничего с ребенком не будет. А тут из комнаты грохот, и ты как заорёшь! Да так орёшь, будто тебя живьём через мясорубку крутят! Мы в дом, а ты на полу дугой выгибаешься, глазки закатила — ох, страшно! И Пандора эта тут же валяется, а башка-то у неё отлетела! Видать, ты проснулась, из кроватки вылезла, и к ней — думала, мама. Схватила её — а она и упала. Напугала тебя до смерти. Ты же поорала — и обмякла вся, будто не дышишь. Женька тебя схватил, затряс: дочка, говорит, миленькая, очнись! Ну, ты в себя пришла. А он схватил эту Пандору, и во двор. Положил на колоду, где мясо рубим — и давай её топором! А Ленка на него кидается, орёт: «Не дам! Убийца!» А он в ответ орёт: «Ты чокнутая, и Танька из-за тебя чокнется! Не дам!» И топором — бам! бам! — только руки-ноги отлетают.
— Значит, он из-за меня разрубил любимую мамину вещь… — осознала Татьяна. И тут же поправила себя: «Не вещь, Пандора же как человек для неё была. Может, сестру заменяла, подругу — как бы это дико не звучало».
— И надо было рубить, коль идолище в демоницу превратилось, — сказала бабушка. — Оно ж всю Ленку всосало.
— Да. Это не из-за тебя, Таня, — согласилась с ней тётя. — А потому, что, когда вы на полу валялись, Ленка первым делом к ней кинулась, а не к тебе — и вот тут-то Женька всё понял. Куда годится — чёртова кукла дороже дочери?
— А я видела, как он рубил… — тихо сказала Таня.
— Да, ты у меня на руках сидела. Мы ж в окно глядели, к ним не шли. Женька страшный всегда, когда буйный. Голову теряет. И эту — рубил, рубил, потом притащил ящик и в него всё поскидывал. Так Ленка всё выла: Пандора, да Пандора! А потом, видать, совсем сдвинулась: притащила из дома искусственные цветы, у нас в зале букет стоял. Бросила на ящик, будто на гроб. И Женьке говорит: «Всю жизнь тебя ненавидеть буду, что ты безвинное существо убил!» Да только он разговаривать не стал, просто утащил ящик.
— На небо… — пробормотала Таня. — Я всё думала — почему на небо? А оказалось — на чердак. Так просто…
Всё оказалось просто. И дико. И очень грязно.
Никакой шизофрении. Просто манекен. Обычный манекен… но с такой позорной, жуткой историей. Вот почему об этом молчала мать — стыдилась своего помешательства.
«И вот откуда куклы в моих кошмарах, — поняла Татьяна. — И это слово: Пандора. И этот злой ветер. Ведь он через открытое окно доносил крик матери, швырял его мне в лицо… Вот откуда это страшное чувство, будто мир становится пластиковым. Ведь, дотронувшись до матери, я нащупала холодный манекен. И когда эта «мать» упала — с грохотом, словно огромная кукла… Когда её голова отлетела в сторону… Когда мать не зашевелилась, не встала… Немудрено, что я перепугалась насмерть. Ведь думала, что она погибла. Из-за меня».
Татьяна снова почувствовала, как на неё накатывают волны дрожи — нервной, истерической дрожи. Такая же охватила её на чердаке: словно то, что случилось более тридцати лет назад, произошло с ней сию секунду. Рука бабушки снова легла на её запястье — успокаивающе, с любовью.
— Бабуль, ну почему так? — спросила Таня. — Она ведь мама моя. Родная. А относилась ко мне, как мачеха.
— А вон оно, глянь, — бабушка кивнула в сторону дороги — туда, где зеленел островок широких, чуть волнистых по краям, листьев, среди которых виднелись редкие жёлтые цветочки. — Мать-и-мачеха, отцветает уже. Принеси-ка листочек.
Татьяна подошла к цветам, сорвала лист, случайно задев цветок. На тыльную сторону ладони просыпалась ярко-желтая пыльца. Татьяна машинально стёрла её, подав бабушке лист. И снова села рядом с ней.
— Смотри, сверху гладкий, холодный, потому мачехой кличут, — сказала бабуля, поглаживая его узловатыми пальцами. — А снизу пушок. Мягкий, как материны руки.
— Да, я слышала, почему это растение так называют, — кивнула Таня.
— А видишь, вместе они. На одном листе-то, — бабушка повертела его в руках. — Так и в каждой женщине: и то, и другое есть. А уж какой стороной к дитю повернётся…
Татьяна смотрела на лист. Вот так. И никаких психоаналитиков не нужно — с детства перед глазами. Мать и мачеха — они есть в каждой. И ты сама можешь выбрать, какой быть. Даже если не любишь ребенка — можешь быть мягче, сумеешь укрыть от дождя и солнца, если только захочешь. Если не будешь думать только о себе.
Она погладила руку бабушки, легонько сжала, будто говоря: «Спасибо!» И подумала: «Я столько лет считала, что у меня проблемы с головой. А оказалось — это мать какое-то время была помешанной. Создала свою тень из Пандоры, и меня втянула в эту игру. Поневоле искалечила мне психику, и даже не поняла, что сделала. Да, самые страшные преступления — те, что взрослые свершают с ребенком, не замечая этого. И чаще всего они случаются во внешне благополучных семьях, на которые никогда не подумаешь».
Думать об этом было больно. Но сквозь эту боль, как вода сквозь растаявший лёд, проступила жалость. Таня представила себе мать: одинокую, почти отверженную — даже в своей семье. Страстно хотевшую удержать мужа. Мечтавшую о подруге. Искавшую того, кто выслушает и поддержит. Обычные, в общем-то, стремления. И если очень-очень постараться, её можно понять.
Татьяна подняла голову, всмотрелась в далёкую озёрную гладь. Остров, вздыбивший китовую спину над поверхностью воды, выглядел отколовшимся от матери-земли — будто нежеланный ребенок, которого она оттолкнула. Но ведь и он зеленеет, и он живой.
«А ведь мать пыталась сказать мне, — вспомнила Таня. — Пыталась. Но всё-таки не смогла пересилить свою гордыню и страх. Даже когда узнала, что из-за этих приступов я потеряла всё».
Вот только сейчас Татьяна уже не чувствовала себя нищей, безумной и нелюбимой. Огромное, с гору, чувство вины перед родителями, довлевшее над ней всю жизнь, вдруг исчезло. Она вдохнула — так глубоко, как не вдыхала, наверное, никогда в жизни. И выдохнула — будто выпуская боль, сидевшую в ней столько лет. Чужую боль. Которую ей навязали.
А на забор, захлопав крыльями, взлетел Пётр Петрович. И запел — раскатисто и звонко, выпятив позолоченную грудку и развернув во всю ширь свой радужный, полыхающий солнечными бликами, хвост. Повернулся, глянул на Таню блестящим чёрносмородинновым глазом. И горделиво замер — будто точно знал, что разогнал всю нечисть на тысячи километров вокруг.