— После этого мальчонки даже мыть ничего не надо, вона как вылизал, — покачала головой Катя Петровна, возившаяся возле раковины. Таня поставила туда пустую посуду и взяла широкий пластиковый поднос — чтобы мальчишке было удобнее рисовать. Вернувшись в палату, устроила его на коленях найденыша, подложив подушку: хоть у него и гипс на ноге, но лишнее давление ни к чему. Сама устроилась рядом с его тумбочкой — по ней кусочками радуги были рассыпаны карандаши. Положила перед мальчиком стопку бумаги.
— Что мне рисовать? — спросил он.
— Что хочешь. И я что-нибудь изобразить попробую. Только не смейся, я сто лет не рисовала, — попросила Таня. — Давай на скорость, кто быстрее!
Глаза найдёныша загорелись — дети любят играть, соревноваться, так что если хочешь сблизиться с ребенком или узнать о нем больше, это самая лучшая тактика. Татьяна выбрала синий карандаш и склонилась над листом, делая вид, что сосредоточена на рисунке. Линии побежали по бумаге, очертили контур цветка. Колокольчик, еще один. Букет этих цветов можно рисовать долго, пусть мальчик думает, что она занята и не обращает на него внимания.
Он тоже схватил карандаш, зашуршал грифелем по бумаге. Дети нетерпеливы, Татьяне не придется ждать долго. Но нужно дать найденышу возможность нарисовать две-три картинки, прежде чем подвести его к первому тесту.
— Готово! Я первый! — с гордостью воскликнул мальчик.
— Ого, какой ты быстрый, я так не могу, — вздохнула Таня. — Покажешь, что у тебя?
Он снова закашлялся и поднял лист. Пузатый, щедро закрашенный черным, самолет с угольными пропеллерами на тупом носу и крыльях летел справа налево. Черный — цвет подавленности, тревоги. Правая часть рисунка — будущее, левая — прошлое. Судя по всему, в будущем мальчишка себя не видит. И вокруг самолета — пустота: ни облаков вокруг, ни деревьев или домов снизу. Нет солнца. Плохо всё это. Но, в общем, ожидаемо — в его-то состоянии.
— Классно! — подбодрила она мальчонку. — Теперь рисуй что-нибудь еще, а я свой букет попробую закончить.
Теперь мальчишка изобразил несколько маленьких танков, которые стреляли друг в друга. К черному цвету присоединился коричневый.
— А самолет твой к ним летел, на помощь?
— Конечно! — воскликнул он, и глянул на нее, как на маленькую, мол, это же сразу должно быть ясно. — Там ведь война, он везет бомбы и будет сбрасывать их на врагов!
— У тебя здорово получается рисовать военную технику, — улыбнулась Татьяна. — А теперь что-нибудь мирное нарисуем, у нас же в стране мир. Давай как будто ты знаменитый художник, а я заказываю у тебя картину?
— Ну, я же не так хорошо рисую, — смутился мальчик.
— Все у тебя прекрасно получается, я считаю. И потом, мы же играем. Так что нарисуй картинку, где будет дом, дерево и человек. Может, не один человек, а несколько, но дом и дерево обязательно. Ты их рисуй, как хочешь, но не забывай, что тут много разных карандашей. Не забывай их использовать, так ведь красивее будет.
Парнишка кивнул, вперил взгляд в чистоту листа и задумался, сунув в рот кончик карандаша. Таня вернула голубой на место, взяла зеленый: пока она прорисовывает свой колокольчиковый букет, мальчик может изобразить больше деталей.
Минуты шли, она неторопливо выводила узор лиственных прожилок, затачивала остроту стеблей и заломы травин, искоса поглядывая на мальчика. Тот явно увлекся рисунком. Сопел, как деловитый ёжик, нетерпеливо швырял карандаши, выбирая цвета, то проводил линии с яростным размахом, то сосредоточенно обрисовывал мелочи. Иногда слюнил палец и принимался тереть бумагу с таким рвением, что Таня начала опасаться, не испортит ли он рисунок, так и не закончив его. Но примерно через полчаса найденыш с гордостью протянул ей заполненный цветными пятнами лист.
— Молодец, рисунок просто супер! — похвалила она. Но на самом деле причин для радости не было.
Дом, дерево, человек — стандартный тест, но рисунок был очень нестандартным. Посредине — что-то вроде огромного холма, четко разделившего лист на две половины. В холме зияла замалеванная черным нора с неровными, почти зазубренными краями. Слева, в отдалении, стоял небольшой дом. Нет, даже не стоял, а парил, лишенный какой-либо опоры. Он был грязно-синим и выглядел развалюхой: скособочившийся, с покосившейся крышей, один скат которой свисал гораздо ниже другого. Крыльцо вело в глухую стену: двери у дома не было. Но мальчик нарисовал два окна, щедро закрашенных коричневым, поверх которого крест-накрест шли толстые черные линии — Таня даже не сразу сообразила, что это решетки. Контуры стен и проемы окон были неровными, чувствовалось, что рука мальчишки дрожала, нажим грифеля в нескольких местах был столь сильным, что почти порвал бумагу. Кое-где виднелись потертости, будто найденыш что-то стирал и рисовал заново.
За холмом, поблизости от дома, мальчик поместил дерево. В этом возрасте дети часто рисуют растения с корнями, не придавая значения тому, что в жизни их не видно сквозь землю. Но у этого дерева корней не было, как не было и листьев. Да и вообще оно выглядело устрашающе: антрацитово-черное, будто обугленное, а на стволе толстенная, детально прорисованная кора. Нервные зигзаги сухих ветвей поднимались к небу почти вертикально — не дерево, а ведьмина метла. В стволе виднелось дупло, на краю которого мальчик изобразил непропорционально большую коричневую птицу.
Небо получилось густо-сиреневым, серые клубки облаков засеяли его густо, как перед грозой. Грязно-зеленая трава клочками росла на коричневой почве.
И дом, и дерево стояли на левой стороне рисунка. Здесь же был нарисован мальчик: маленький, тонкорукий и тонконогий, в желтых футболке и штанах, полностью скрывающих обувь. Его голова напоминала шарик на ниточке — настолько тощей была шея малыша. Короткие прямые волосы желтого цвета, глаза лишь намечены скупыми линиями, будто закрыты. Ни рта, ни носа. В поднятой руке — то ли палка, то ли бита… а может, удочка?… Потому что в опущенной руке — хорошо прорисованная рыба с раздвоенным хвостом и множеством чешуек.
Ну а рядом с мальчиком стояло чудовище. Громадный мужчина в черной одежде будто вылез из норы и теперь нападал на мальчика, грозя ему высоко поднятыми руками. Круглая голова, почти упершаяся в небо, сидела прямо на теле — шеи не было. Черные волосы стояли дыбом, глаза были выкачены, а из раскрытого рта выглядывали острые зубы. Острый нос загибался кверху, а вот ушей не было вообще.
На рисунке была и третья фигура, женская. Она единственная стояла на правой половине листа: красный треугольник платья начинался от самой земли, овальные рукава скрывали кисти рук, лицо на тонкой шее было почти красивым: черты симметричные, ровные, но ярко-синие глаза выглядели печальными, алые губы сложились в неулыбчивую подковку. Длинные светлые волосы струились по плечам, прическа была пышной, как облачко. Но если мальчик и чудовище смотрели друг на друга, то женщина будто не видела их. Она вообще была какой-то отстраненной, но мальчик потратил на нее больше времени, чем на что-либо еще: об этом говорили и кропотливо прорисованные узоры на платье, и рядок желтых пуговиц, и длинные, спускающиеся почти до пояса, синие бусы — того же цвета, что и глаза женщины.
Рассматривая всё это, Таня не могла отделаться от чувства, что сама находится там, внутри картинки: будто запрятанная в тело нарисованного мальчика, и в то же время — невидимая для участников действа, пробирающаяся за холмом, чтобы неожиданно возникнуть между мальчиком и чудовищем и защитить ребенка.
Она вспомнила слова преподавателя психологии: «Детям, перенесшим насилие, обязательно нужно выговориться — так же, как и взрослым. Но зачастую ребенку трудно на это решиться, ведь он считает виноватым себя, испытывает стыд, боится мести обидчика. Если ребенок замалчивает проблему, дайте высказать ее через рисунок».
Похоже, он действительно высказался, вылил толику своей боли на бумагу: и теперь сидел вялый, опустошенный, глядя на Таню осоловелыми глазами. Побледневшее личико осунулось, плечи поникли, но тонкие пальцы терзали край больничного одеяла — мальчик немного нервничал, ожидая ее вердикта.
— Ты полностью справился с заданием и теперь тебе положен приз! — бодро объявила Татьяна, лихорадочно соображая, чем наградить мальчишку. Прием сработал: он отвлекся от переживаний, глаза снова ожили, зажглись интересом.
— А какой приз? — ерзая от любопытства, спросил найденыш. Больничная койка протестующе заскрипела.
— Торт! — брякнула она.
«Боже, где я сейчас возьму торт?» — с ужасом подумала Таня, но слово уже вылетело, сладкое обещание призрачно заколыхалось в воздухе и полностью завладело умом мальчишки. По его лицу растеклась самая широкая из улыбок, и он почти запрыгал в кровати.
— Ура! Торт! Обожаю торты! А какой он, тетя Таня? Шоколадный? Или с кокосинками? Я шоколадный очень люблю, но если его нет, то можно любой, я все торты люблю, мне мама на День рождения покупала…
Он осекся, крепко сжав губы — и неловко сник, поняв, что проговорился. Тени растерянности и стыда скользнули по его лицу, взгляд сделался измученным, горьким.
— Это хорошо, что мама о тебе так заботится, — мягко сказала Таня. — А торт ты можешь любой заказать, ты же его заслужил. Если хочешь шоколадный, будет шоколадный.
Найденыш молча кивнул, глядя в сторону. Татьяна пересела на его кровать, держа рисунок в руках, повернула его так, чтобы мальчик мог видеть, и сказала, указывая на женскую фигурку:
— Красивая у тебя мама. Она правда такие бусы носит? Да не стесняйся, я поняла, что ты свою семью нарисовал. И давно уже знаю, что ты понарошку ничего не помнишь. Потому что боишься. Так бывает, многие дети так делают. Ты ни в чем не виноват, и тебя никто не будет ругать. Ну, не плачь, мой хороший…
Она потянулась к нему, погладила по голове. Мальчик не поднимал на нее глаз, его ресницы были почти сомкнуты, и Таня осторожно провела по ним подушечками пальцев, чувствуя влажный жар слез. Разгладила морщинку, неровной трещинкой залёгшую меж светлых бровок, приложила ладонь ко лбу мальчишки — от переживаний и температура могла подскочить. Но кожа мальчика была прохладной, значит, всё в порядке. Он шмыгнул носом, нервно дернул плечом и несмело попросил:
— Тетя Таня, вы только не говорите никому, что я все помню. А то мне придется домой вернуться, а он грозился, что в подпол посадит…
«В подпол, значит. А чего не на цепь? Не в будку собачью?» — она чувствовала, как вскипает злость. Наверное, стоит позвонить в полицию и поинтересоваться, как идут поиски родителей мальчика. И на всякий случай сделать копию медицинского освидетельствования, ведь Купченко по всем правилам зафиксировал наличие побоев.
Татьяна притянула мальчика к себе, и тот уткнулся носом в ее плечо, засопел сильнее.
— Не скажу, — пообещала она. — Но ты пойми, вечно скрываться не получится. И никто тебя в подпол не посадит. И пальцем тебя больше никто не тронет! Уж об этом я позабочусь, можешь мне поверить. Давай-ка мы с тобой, дружочек, сделаем вот что: ты сейчас успокоишься и выбросишь все плохое из головы. Полежишь тут, может, поспишь немного. А я пока по делам схожу и за тортом. Вернусь — будем пить чай, и ты мне все расскажешь. Договорились?
— Да.
— Вот и замечательно. И не бойся никого, я смогу тебя защитить. Веришь мне? — она легко погладила мальчика по щеке, пальцем приподняла его подбородок. Голубые глаза глянули на нее с робкой надеждой.
— Да, — доверчиво сказал ребенок.
— Не скучай, я вернусь сразу же, как смогу. И можно я возьму твои рисунки? Они мне очень понравились. Повешу на стенку у себя дома.
— Конечно, берите! — просветлел лицом мальчишка. — А я вам потом еще нарисую!
Таня взяла листки, тяжело поднялась, только сейчас поняв, как ломит затекшие плечи. Глянула за окно: хозяйка-метель превратила воздух в манную кашу, щедро залепила ей подоконник — казалось, что это сугробы выросли до третьего этажа, словно где-то усердно варил волшебный горшочек.
— Тётя Таня, — несмело позвал ребенок.
Она обернулась:
— Что, мой хороший?
— Меня Паша зовут. И мне десять лет.
— Приятно познакомиться, Паша, — улыбнулась Татьяна. — Будем с тобой дружить.
«Может быть, даже жить с тобой вместе будем», — подумала она, закрывая за собой дверь.