Залесский отогревал ноги в гостиной родового гнезда, попивая кофе у камина и рассеянно зарываясь пальцами в пушистую шерсть кота Тимошки, лежавшего на коленях тяжелым широким бубликом — горячим, словно только что из печи. В доме было тихо, лишь слабо потрескивали угли, да деликатно позвякивала посудой экономка Алла Петровна, занятая приготовлением обеда.
Мягкое тепло медленно прокрадывалось под одежду Юрия, расслабляло тело, смягчало острые черты его лица. Сидел бы так и сидел, чувствуя спиной упругую поверхность кресла, а коленями — живую кошачью тяжесть. Ведь даже его четвероногие — все дома, никто не рвется на улицу, морозить носы и лапы. И Залесский бы внял инстинктам своих зверей, и тоже остался бы в тепле, да только мальчишку нужно было выручать…
После того, как Юрий нашел его вещи, сразу готов был отправиться в больницу с известиями — но попал в переделку. Снегоход закапризничал аккурат среди поля, да еще и буран, выметший из города все тепло, добрался-таки туда, где по мальчишечьим следам ходил Залесский. Он минут сорок заводил строптивую машину, скакал вокруг нее, чувствуя, как леденеют уши. Победил, но продрог. И хотя по возвращении домой сразу принял горячий душ, и отхватил от Аллы Петровны не менее горячих упреков, засевший внутри холод только сейчас отпустил его.
— Юра, обед готов! — крикнула ему экономка, как маленькому.
— Иду, Алла Петровна! — ответил тот. И шутливо добавил, — Накрывай на шестерых!
Залесский поставил пустую, крепко пахнущую «Арабикой», кружку на полированный столик красного дерева, осторожно поднялся, придерживая Тимошку у груди. Тот изогнулся, просыпаясь, смешно вытянул лапы с широко расставленными пальчиками. Из холла послышалось цоканье, и в комнату вошли дворяне — высокий широкогрудый Грей, в облике которого явственно проступала кавказская порода, и поджарый, с приплюснутым задом, Бим, смесь сеттера и борзой. Грей застыл, глядя на хозяина, лохматый хвост плавно заходил из стороны в сторону. Бим, скосив на Залесского виноватый взгляд, боком подкрался к кожаному дивану и запрыгал перед ним, облаивая кучу разноцветных подушек. Оттуда послышалось шипение, гибкая кошачья лапа располосовала воздух перед любопытным собачьим носом, и одноглазый кот Микрик — коричнево-пушистый, крупный, как песец — лениво поднялся, запрыгнул на диванную спинку. Прошел по ней, как по струночке, осторожно переставляя лапы. И осел плотной круглящейся копной рядом с черно-белой гладкошерстной подружкой Мусей — кошкой, которую последней подбросили в дом Залесского. Бим вскочил на диван передними лапами, метелка хвоста завертелась пропеллером, длинный язык вывалился из приоткрытой пасти. Кошки хором зашипели сверху.
— Бим, не балуй! — погрозил пальцем Юрий, и пес послушно спустил лапы на паркет, засеменил под ласковую руку хозяина. Тимоша приоткрыл глаза, пошевелился, меняя позу — и, вытянув лапы вверх, обнял Залесского за шею. Тот рассмеялся: ну надо же, как ребенок! Кот прижался крепче, замурчал трактором.
Залесский прошел в столовую и сел за старинный овальный стол, сработанный из вишневого дерева. Алла Петровна уже положила на один его конец длинную тканевую дорожку, заменявшую скатерть, поставила сверху прибор. Юрий спустил кота на пол и тот сел у ног, чинно уложив хвост вокруг жеманистых лапок. Собаки, сопровождавшие хозяина, улеглись поодаль.
Экономка внесла широкий посеребренный поднос, на котором исходила ароматным паром прозрачно-желтая налимья уха. Рядом с ней, в особой корзинке, разлеглись ломти ноздреватого домашнего хлеба — с промасленной, чуть посахаренной корочкой, как любил Залесский. Натюрморт дополняла пиала, наполненная густой сметаной, посыпанной смесью рубленой зелени, соли и чеснока. Алла Петровна поставила поднос на стол, и Юрий, подсунув пальцы под края тарелки с ухой, потянул ее вверх.
— А сама?… — спросил он.
— Да я поела уже, — отмахнулась экономка. — Тебя ж пока дождешься! Вроде в отпуске, а целыми днями дома нет!
— Петровна, милая, ну я же большой мальчик, — улыбаясь, ответил Залесский. Зачерпнул ухи, поднес ложку к носу и с шумом втянул в себя аромат свежего рыбного бульона, кореньев, черного перца, лаврушки и Бог знает чего еще, но чего-то восхитительного. Подул, осторожно попробовал. Да, Алле Петровне нужно кулинарную школу открывать, а не с ним, взрослым дяденькой, возиться. Он взял мягкий хлебный ломоть, поболтал в пиале ложкой, и принялся густо намазывать на хлеб душистую сметанную смесь — он никогда не добавлял ее в первое, но любил такие бутерброды вприкуску.
Экономка снова сходила на кухню, принесла длинный лоток с кошачьим кормом, который в этот раз был щедро перемешан с рыбными потрохами. Тимоша мгновенно оказался возле него, Микрик и Муся появились с секундным опозданием. Позже и собаки получили свою долю еды — гречневую кашу с тушенкой, насыпанную в две алюминиевые миски.
— Дал же господь нахлебников, и не откажешься, — вздохнула экономка, глядя, с какой жадностью зверье поглощает корм. — И ведь ели уже с утра!
— Зима, — философски ответил Залесский.
Он глянул на часы, стоящие рядом с буфетом. Павел Буре, 1899 год, с боем и календарем. Дед говорил Юрию, что именно в тот год фирма Буре стала официальным поставщиком Российского Императорского Двора. Из-за чего особо гордился этими часами.
Сейчас они показывали половину третьего. Кажется, городская больница открыта для посетителей до семи вечера. Что ж, если день сложился так, что ему пришлось вернуться домой, он успеет больше узнать о мальчишке перед тем, как встретиться с Татьяной.
Залесский принялся поедать уху. От горячей, щедро наперченной пищи по его телу прошел жар, лицо раскраснелось, будто в парной. Не успел он увидеть дно тарелки, как экономка уже принесла второе. Антрекот толщиной в два пальца — сочный, остро пахнущий, клетчатый от гриля, припудренный красной паприкой и присыпанный мелко нарезанным зеленым лучком. Поджаристый, блестящий от масла, картофель, нарезанный длинными широкими ломтиками, на которых запеклись шкварки и кусочки лука. Свежие овощи в сметане — нежные листья салата, порванные крупными кусками, половинки черри, огуречные дольки, руккола и укроп. И красный маринованный лук на отдельной тарелочке — самое то к мясу.
Алла Петровна чинно расставила все это рядом с Юрием и забрала у него суповую тарелку, в которой осталась пара капель ухи да налимий остов, воинственно топорщивший кости. Отнесла ее на кухню вместе с подносом, вернулась и тоже села за стол. Муся тут же запрыгнула ей на колени. Почесывая кошку за ухом, экономка спросила:
— К ужину ждать тебя, Юра?
— А что на ужин? — хитро улыбнулся тот, терзая антрекот ножом и вилкой.
— Пирог могу испечь. Рыбу ж куда-то девать нужно.
Она замолчала, будто не решаясь сказать о чем-то важном. Залесский глянул на нее искоса, выждал полминуты и спросил:
— О чем думаешь?
— Да вот погода эта… — начала экономка. — Так меняется — с ума сойти. Зима в этом году сумасшедшая, то буран, то капель. А мне уж шестьдесят семь, Юрочка.
Не понимая, как возраст связан с погодой, Залесский насторожился, но счел за благо промолчать. Экономка обязательно продолжит разговор, коль уж начала.
— Здоровье меня всё чаще подводит. Вот ты на рыбалку уехал — а у меня давление как скакнет, верхнее за двести было. И голова тяжелая, кружится, ходить тяжело…
— О, кстати! Петровна! Как же я забыл? — вскричал он, вскакивая. Быстрыми шагами добрался до кабинета, вынул из ящика дубового стола бордовый конверт с витиеватой надписью, вернулся в столовую и протянул его экономке.
— Ты помнишь, я Екатерине Львовне Мамонтовой помогал по наследственному делу?
— Это у которой брат хотел отцовский дом к рукам прибрать? Помню, конечно, эту мадаму. Всё девочку из себя строила, а сама тетка теткой. И взбалмошная, не приведи Господь.
— Ну да, нервная немного, но ее можно понять. Так вот, у нее есть дом отдыха. Стоит в лесу, на речке — тишина, воздух свежий. Всякие оздоровительные процедуры, спа, омолаживание, что там еще бывает… Лечение всех мыслимых и немыслимых болезней… В общем, она мне двухнедельную путевку подарила, там два места. Поезжай, поправь здоровье. Марь Палну свою прихвати. Там всё оплачено.
— Да как же так? — Алла Петровна всплеснула руками. — А тебя я на кого оставлю?…
— Что ж я, младенец? — пробасил Залесский с деланной обидой.
— Но как же… А кормить тебя кто будет? Обстирывать, обглаживать, дом в порядке содержать?
— Справлюсь как-нибудь! — ответил он с ноткой возмущения в голосе.
— Нет уж, Юра. Я давно с тобой поговорить хочу. Тебе тридцать восемь уже, не мальчик. Жениться тебе пора.
— Петроооовнаааа… — застонал он, приложив руку ко лбу. — Ну не начинай! Давно ведь уже решили.
— Что решили? Ну что решили? — завелась экономка. — Нет уж, Юрочка, ты не прячься, ты мне в глаза посмотри. Кто тебе еще правду скажет, как не я! Пока ты маленьким был, я да бабушка за тобой ходили. Мария Николаевна преставилась — так одна я у тебя осталась из близких женщин. А дальше что? Ведь и я не вечная. Ты, Юра, парень умный, но весь в деда своего: работать умеешь, семью обеспечить можешь — а в быту как дитя. Ты хоть знаешь, как стиральная машина включается? Где пылесос лежит? Как мясо выбирать нужно? Ты картошку-то сварить не сумеешь, если один останешься!
Залесский молчал, смущенно понурив голову. В последний раз Алла Петровна заводила этот разговор года полтора назад. Тогда поводом послужила свадьба его друга, и Юрий смог отбиться сравнительно легко — просто сказал, что не хочет жениться по принципу «все побежали — и я побежал». Якобы ждет свою, единственную. Экономка вроде бы поверила и прекратила воспитывать в Юре будущего семьянина, и он выдохнул — впрочем, зная, что эта тема еще всплывет. Алла Петровна действительно была рядом с ним с пеленок, и относилась к нему как к сыну — могла и похвалить, и пожурить. Но вот так, резко, она разговаривала с ним нечасто — только когда речь действительно шла о чем-то важном для нее. И Юрий каждый раз чувствовал себя ребенком, которого отчитывают, и в то же время понимал — она права. Вот и сейчас, насчет его бытовой беспомощности, тоже не преувеличивала. Он ничего не умеет, это была правда. Но и не повод стремглав бежать на поиски жены.
— Петровна, я всё понимаю, поэтому и хочу, чтобы ты позаботилась о своем здоровье. Ладно — обеды, ладно — порядок в доме. Эти вопросы в наше время легко решить, одним звонком. Мне важнее, чтобы ты была со мной рядом. Ну, как я без тебя, если что? — ответил он.
— Ты тему-то не переводи! — сердито сказала Алла Петровна, вставая и забирая у него тарелку из-под антрекота. — Чай будешь? С ватрушками.
— Спасибо, некуда, — он откинулся на стуле и погладил себя по животу.
— А я вернусь сейчас. Договорим, — грозно предупредила экономка.
Она удалилась на кухню, а Залесский заерзал на стуле. «Надо бежать!» — понял он. И, словно услышав его мысли, спасительно вздрогнули часы Буре, басовито пробили три раза. Юрий вскочил, крикнул в открытую дверь кухни:
— Прости, Петровна, мне срочно нужно позвонить! — и позорно сбежал в кабинет, заперся там, чувствуя себя мальчишкой, улизнувшим от справедливого наказания.
Жениться он не собирался, и решение это принял давно — ему тогда едва исполнилось двадцать три года. И, казалось бы, можно было передумать — за столько-то лет! — найти в себе силы влюбиться заново, отпустить фантом юноши, так несправедливо преданного и так переживающего это предательство, перестать защищать его… Но нанесенная ему в то время рана была слишком глубокой и болезненной, а боль от нее — чрезмерной, не по возрасту.
…Геля — точнее, Ангелина Сергеевна — была женой профессора Евгения Федоровича Славина, доктора филологических наук, который возглавлял кафедру русского языка в местном пединституте. Этот старый гриб, с искривленной годами спиной и редкими волосешками на бугристом черепе, женился в восьмой раз, причем день свадьбы совпал с днем его юбилея — молодому стукнуло семьдесят. Геле же едва исполнилось тридцать восемь, и у нее в запасе было достаточно времени для того, чтобы спокойно дождаться того, за чем шла — мужниного наследства. Вот только возникла пара маленьких проблем: новобрачная не мечтала о спокойной жизни и жутко не любила ждать.
Юрин дед, генерал-майор Василий Александрович Залесский, уже лет двадцать приятельствовал со Славиным — сошлись когда-то на страсти к охотничьему делу, да так и выезжали каждый год вместе, по нескольку раз за сезон. И когда внуку понадобился репетитор, дед, конечно же, составил протекцию. Уговорились, что Юра будет приходить на квартиру Славина трижды в неделю. Он пришел раз, другой, третий, и всегда заставал Славина в одиночестве. Представить, что он женат, студент не мог — да и не думал о таких вещах. Он вообще ни о чем не думал кроме как о предстоящей пересдаче тройки по предмету «Русский язык и культура речи». Эта тройка позорным пятном синела в зачетке отличника еще с первого курса, и помешала бы будущему юристу обзавестись красным дипломом. А выпускные экзамены были на носу. И Юра честно ходил к профессору — не из-за страха перед дедом, и не потому, что репетиторство было оплачено.
В четвертый раз дверь ему открыла Геля — роскошная, загорелая после морского отдыха, переполненная той женской силой, которая примагничивает самцовую суть мужчин даже вопреки их желанию. Славин еще не вернулся домой, и Геля предложила Залесскому дождаться того в гостиной. И сама пришла туда с двумя чашками кофе, расселась-разлеглась напротив, повернувшись на бок, подперев голову рукой и вытянув полные, соблазнительно-округлые ноги на всю длину бежевой софы. Подол шелкового халата — цвет недозрелой вишни, в тон помаде — соскальзывал с ее колен каждый раз, когда она чуть изменяла позу. И тень, оживавшая в ложбинке груди в такт каждому Гелиному вздоху, была всесильно глубока.
Юра не хотел кофе, не хотел сидеть здесь смущенным истуканом, как не хотел, чтобы его взгляд снова и снова падал в эту тень и скользил дальше, по ласковым изгибам женского тела. А ее пытливый взгляд видел всё, и губы лукаво изгибались, и лицо добрело в удовольствии. Ведь, возвращалась она с юга будто в тюрьму, добровольную, но все же очень тесную и холодную, как их со Славиным супружеская постель. А тут оказался молоденький мальчик, да еще и красавчик, да еще и брюнет, да еще и рослый — всё, как она любила.
В тот раз Юре не пришлось долго выдерживать пытку — вернулся Славин, затарахтел в прихожей, как старый сверчок, ругая запоздалую весну с ее слякотью, которую поневоле приходилось тащить в квартиру. Геля равнодушно поднялась, проплыла мимо Залесского навстречу мужу, и больше Юра в тот день ее не видел. Но когда пришел в другой раз, поймал себя на том, что думает о ней — и разочарован тем, что Гели нет в доме.
А через некоторое время Слотвицкий нежданно-негаданно слёг в больницу. Залесскому сообщил об этом дед, и, вроде бы, идти на квартиру к профессору не было смысла… но Юра пошел. Когда Геля открыла дверь, сделал вид, что ничего не знает. А она и рада была такому случаю — ведь теперь им никто не смог бы помешать.
И опять сидели они в гостиной, она в чем-то открывавшем тело больше дозволенного приличиями, и он, чувствующий, что его руки и ноги отчего-то стали слишком неловкими, локти — острыми, а ступни — несоразмерно большими. Геля расспрашивала его об учебе, усугубляя тем самым разницу в их возрасте, которой Юра так стеснялся. А после включила музыку — испанскую, тягучую и завораживающую, как опиумный дым — и позвала Залесского танцевать. И он пошел, потому что не мог не пойти.
Так и начались их встречи. Сперва были силками расставленные домашние вечера с шампанским дюрсо и наполненными икрою тарталетками, дурманящие разум приманки глубоких декольте, в глубине которых неспешно таяли на жаркой коже маслянисто-ветренные капли духов, вобравших в себя молекулы велеречиво-сладкого сандала, стыдливо-свежей изнанки древесной коры, дерзко-кислого гибискуса, и бризово-морской — той самой, родившей Афродиту — пены. Потом, когда она вволю насытилась его робостью и захотела его смелости, их свидания переместились в спальню.
Юре казалось, что она действительно любит его — как и говорила. Лишь много позже он понял, что на самом деле любила она себя. Точнее, свою ускользающую молодость, свою притягательность и сексуальность, своё умение завоевать мужчину, сделав это так, будто он добился ее. И кто знает, когда бы она наигралась, если бы не вмешался Залесский-старший…
Воспоминания больно резанули даже сейчас, когда от деда остались только фотографии, висевшие на стенах их некогда гостеприимного дома. Одна такая стояла на столе в кабинете Юрия — но сейчас бравый генерал не подбадривал внука своей улыбкой, а напоминал о былой глупости и предостерегал от будущей.
— Не сердись, дед, — тихо попросил Залесский.
В комнату несмело вошел Тимоша — знал ведь, что хозяину нельзя мешать во время работы, но будто чувствовал, что тому взгрустнулось. Обошел стол, за которым сидел Залесский, уставился снизу. Юрий взял его на руки, прижал к груди. Этот кот был самым чувствительным и плаксивым, чаще других лез на колени хозяину, но за это его и любил Юрий. «Собрал беспризорников со всей округи», — вспомнились ему слова Петровны. Да, он действительно взял двух собак и трех кошек просто потому, что у них не было дома. А на самом деле хотел быть нужным кому-то не как грамотный юрист со связями, а как человек… Может быть, как отец.
Будут ли у него свои дети? Вряд ли. Для этого нужна женщина, а ему мало кто нравился. Но даже те, кто чем-то трогал его сердце, когда он забывал его прикрывать, в итоге натыкались на пуленепробиваемую броню и отступали. И хорошо, потому что это позволяло избежать боли. А именно болью была для него любовь.
Но, тем не менее, одна женщина ждет сейчас от него известий. Залесский взял в руки смартфон, поискал в номерах. Звонить решил Игорю Литвинцеву, заместителю начальника городского отдела образования. Юрий помог тому когда-то справиться с потоком чернухи, который обрушила на Литвинцева одна из местных газетенок. Писали, что он вор, что закупает мебель и технику для школы через подставную фирму. Залесский не только привлек газету к суду, но и выиграл его, добился опровержения чернушных статеек.
Литвинцев снял трубку сразу, обрадовался, что может чем-то отплатить за помощь Залесского.
— Игорь, ты мог бы узнать для меня кое-что об учащемся Павле Фирзине? — спросил Залесский. — Школа двадцать девять, четвёртый бэ.
— Без проблем, а что именно? — с готовностью отозвался Литвинцев.
— Мне нужно знать, где живет этот мальчишка, кто его родители, благополучная ли семья. Вообще любые подробности. Но я тебя попрошу без лишней шумихи. У меня есть подозрение, что мальчишку избивают родители — но вот конкретных доказательство против них нет. Вот, собираю. Потому-то адрес и нужен.
Литвинцев пообещал перезвонить через пять минут. Юрий согнал с коленей Тимошу, поднялся из-за стола и сделал несколько махов руками, разминая затекшие плечи. Хотел было пройтись до кухни — после острых блюд, съеденных в обед, очень хотелось пить — но телефон вдруг ожил, заерзал по столу, требовательно жужжа. Залесский взглянул на экран и удивился — ему снова звонила Татьяна. Он быстро взял трубку.
— Юрий Борисович, еще раз здравствуйте. Не помешала? — смущенно спросила она.
— Нет, я свободен. Через полчасика собираюсь к вам.
— А у меня просьба. Вы не могли бы заехать по пути в магазин и купить шоколадный торт? — голос был таким виноватым, что даже на расстоянии чувствовалось, что она краснеет.
— Торт? Да еще шоколадный? — хмыкнул он. — У вас в больнице новая программа лечения?
— Это не для меня, для мальчика, — заторопилась она. — Понимаете, я ему пообещала, и потом только сообразила, что самой мне до магазина не добраться. А кого еще попросить, не знаю…
«Странно, у нее что, нет родственников или друзей? — подумал Залесский. — Вроде не похожа она на социофоба».
— Я вам деньги отдам! — горячо поклялась Татьяна.
— Да не переживайте вы так! — ответил Юрий. — Привезу, конечно. Можете на меня положиться. И денег мне не нужно, все-таки мальчишка в какой-то мере мой крестник.
— Ой, мне неудобно… — начала Татьяна, но Залесский перебил ее.
— Только давайте без этого чувства ложной вины. Пропустим момент, когда вы будете оправдываться и стесняться, хорошо? — предложил он, и сам удивился, насколько ласково прозвучал его обычно сухой голос. — Я скоро приеду и наберу вас, будете на связи?
— Конечно!
— Чудненько. А то вдруг без вас меня к мальчику не пустят. Придется самому с тортом расправляться, а я сладкое, знаете ли, как-то не очень…
Не успел он повесить трубку, как раздался новый звонок. Литвинцев. Ну надо же, быстро он.
— Юра, я все узнал. Там ситуация не самая простая. Мальчик этот не из лучших учеников, с двойки на тройку едва переползает. Школу часто прогуливает. Нелюдимый очень, классный руководитель не может с ним общий язык найти. Но при этом парень не хулиган, никогда ни в чем криминальном замечен не был — то есть не ворует, драк не устраивает. Живет с мамой, больше родственников нет. Она работает в ларьке, продавщицей, а мальчишка в продленке круглогодично. Числятся в малообеспеченных, поэтому мальчик льготное питание в школе получает. Живут они… — Игорь назвал адрес. — Это старые бараки на окраине города. Честно сказать, я думал, их расселили давно. Они ж на ладан дышат, даже жаль мальчишку — ребенку не место в таких условиях.
Залесский быстро записал адрес в настольном календаре, поблагодарил Литвинцева и повесил трубку. «Поехать туда, поговорить с соседями? Нет, время к четырем, все еще на работе, — размышлял адвокат. — Лучше наведаться к ним вечером, а сейчас в магазин, за тортом. Представляю, как его ждет этот мальчишка».
Он вышел из кабинета и направился в гардеробную. Нужно использовать шанс на реабилитацию в глазах этой хорошенькой докторши, принявшей его за бомжа в первую встречу. Залесский приложил руку к щеке — хорошо, что вспомнил, нужно побриться.
Он торопливо вошел в гостиную и замер — экономка сидела в кресле, как в засаде, ждала его, глядя пристально, с хитрецой. Он поднял руки, как солдат, сдающийся на милость победителя:
— Петровна, ну помилуй, ну некогда мне сейчас!
— Что тебе некогда? Ну, что тебе некогда? Ты, между прочим, обещал мне разговор продолжить! — ответила она, вскакивая с места и перегораживая ему путь. Глядя на нее с высоты своих ста девяноста восемь, Залесский невольно рассмеялся: он же может взять сейчас эту маленькую женщину и переставить ее на другое место, как подъемный кран. Однако Алле Петровне его смех пришелся не по душе.
— Нет, ты мне ответь, есть ли у меня надежда? — требовательно спросила она.
— Надежда всегда есть, Петровна! — оптимистично ответствовал он. — Тебя какая конкретно интересует?
— Хочу знать, успею ли твоих детей понянчить, — заявила экономка, складывая руки на груди и сводя к переносице сердитые брови.
— Вот ты хватила, дорогая моя! — всплеснул руками Залесский. — Я же сам их себе не рожу! А жениться мне не на ком… Пока…
— Ты, Юра, сам себя в бобыли записал! — бросила в сердцах экономка. — Вот всыпали бы тебе дед и бабушка, царствие им небесное! А у меня рука не поднимается!
«Я никогда не перестану быть для нее ребенком», — подумал Залесский, скрываясь за дверью ванной. И от этой мысли на его душе будто кошки разлеглись, замурчали…