Залесский открыл дверь в палату Павлика, пропуская Марину вперед. Увидев сына, она оползла лицом, ухватилась за растянутый ворот своей старомодной кофты — так, будто дышать ей стало нечем. Мальчик вскинулся ей навстречу; горка плоских больничных подушек, подпиравших его спину, завалилась вбок, распалась, и подскочившая мать суетливо водворила их на место. Как слепая, пробежалась руками по плечам сына, ощупала его, угадывая угловатые линии мальчишеского тела сквозь двойное, Таней принесенное, одеяло. Пальцы споткнулись, добравшись до гипсовой твердости, и, отвернув покрывавший её край, Марина тупо уставилась на белую, обвитую бинтом, лангету.
— Что ж ты, сына… — то ли вздохнула, то ли всплакнула она. — Что ж ты…
И слова ее, и движения были бессвязными, а кислая пивная вонь — малозаметная поначалу, но быстро пропитавшая привычную атмосферу маленькой палаты — показалась Татьяне фоном, идеально соответствующим этому бестолковому, ни в склад, ни в лад, материнству. Но мальчик схватил маму за руку, подался вперед всем телом, вжался лбом ей в плечо — словно врасти в нее хотел, чтобы не расставаться больше.
И в этот момент Таня возненавидела её жгуче, испепеляюще, насмерть.
А Марина уже обнимала сына, гладила по белобрысой головенке, и, отстраняя от себя, чтобы оглядеть еще и еще раз, а потом обнять снова, твердила виновато:
— Отощал совсем… отощал… а у меня и нет ничего.
И Таня вылетела из палаты, чуть не сбив стоявшего у дверей Залесского.
Он выскочил за ней:
— Татьяна! Стойте! Да подождите вы!..
Но она шпарила по коридору, оглохнув от ярости. «Нет, надо же — «у меня нет ничего!» Нет ничего! Да как она может?… Пьяная… Или с перегаром — да неважно! — в больницу, к ребенку? Ну как же это? Как смеет?… — мысли неслись скачками, выпрыгивали из злобной темноты, перекрикивая друг друга. — Забрать, забрать у нее мальчишку, пока беды не случилось!..»
И она остановилась, будто на невидимую стену налетев — споткнувшись о неотвратимость будущей трагедии, которая вдруг предстала перед ней в черном водовороте предчувствия. В нем барахтался, звал на помощь погибающий мальчик. Сосущая пустота мгновенно наполнила ее душу. «Случится что-то ужасное», — Таня осознала это с леденящей душу четкостью. — «Случится, если я его не заберу».
Предчувствие, на миг приоткрывшее дверь в будущее, погнало ее назад — спасти, предотвратить, сломать линию судьбы, ведущей в пропасть. Татьяна еще не знала, что она скажет, как будет действовать. «Это неважно, главное — отнять мальчишку, — понимала она. — Любым способом отнять его от этой… У которой нет ничего…»
Пол под ногами вдруг стал зыбким. Он шевельнулся, начал прогибаться волной. Мраморные плиты стремительно превращались в пластик — тонкий, не способный удержать. Стены, недобро блеснув, устремились к ней — поймать, сдавить, расплющить! Воздух уплотнился, превращаясь в застывшее оргстекло. И где-то за гранью сознания возник и поплыл к ней колючий, грязный, пугающий до полусмерти шепоток «Ппанн-дооо-рааа…» Таня зажмурилась, потащила непослушные, враз заледеневшие, руки вверх — зажать уши, не пускать это в себя…
— Да стойте вы!
Вскинув длинные руки, Залесский неуклюже поймал ее, схватил за плечи, с силой развернул к себе.
Она не увидела его — лишь почувствовала, что кто-то подхватил, удержал на краю реальности. И, впервые ощутив, что от ледяного ветра Пандоры ее защищает чье-то незнакомое, но такое спасительное, тепло, она осознала: твердо под ногами, и Пандора сгинула — не утащит.
Выплыв из морока, Таня посмотрела на Залесского — так, будто не сразу сообразила, кто он. И, уловив краем глаза шевеление сбоку, перевела взгляд на подпирающую стену больничного коридора дородную тетку с годовасом на руках. «Петрикеева, мама девочки с пиелонефритом, в понедельник на выписку», — автоматически отметила она. Женщина уставилась на них, не скрывая любопытства. Включились звуки: где-то позади громыхнула ведром Катя Петровна, заговорил телевизор, прорвался младенческий крик. Налетели запахи: еле слышный йодный, погуще — кофейный, и довлеющий над всем холодящий хлорный. И Таня сообразила, что стоит посреди своей педиатрии, своих подчиненных и своих больных — растрепанная, с красным лицом, жалкая и злая.
— Я же вас предупреждал — не привязывайтесь к нему! — осуждающе сказал адвокат. — И что? Вот, пожалуйста, уже ревнуете!
— Это не ревность, — зашипела она, хватая его за рукав и увлекая к двери в подсобку. Толкнула ее плечом, ввалилась, втаскивая за собой Залесского. Петрикеева проводила их наглым от любопытства взглядом, но Татьяна захлопнула перед ним дверь. В подсобке было темно, и она щелкнула выключателем. Тусклая лампочка превратила темноту в желтое слюдяное пространство, в нем проявились крашеные синим стены и белые стеллажи, заваленные стопками белья, заставленные старыми биксами и бутылками с моющими средствами и медицинским растворами. Таня отошла к окну, нижняя часть которого была замазана пожелтевшей масляной краской. Кто-то процарапал в ней слово «Шура».
Демидова оперлась спиной на деревянный подоконник.
— Это не ревность! — повторила она громким шепотом, будто пыталась оправдаться. — Вы же видели эту мамашу! С запахом, да еще и заявляет: нету у меня ничего! Пришла в больницу к ребенку — даже карамельку не принесла! Это как? Нормально, по-вашему?
Залесский рассеянно рассматривал пустые бутылки из-под физраствора и фурацилина, теснившиеся на полках подсобки.
— О-ох, ну нет, конечно, — отозвался он, закатывая глаза, будто разговаривал с непонятливым ребенком.
— Так какого черта вы ее сюда привезли? Ее в вытрезвитель надо! Или сразу в тюрьму!
Юрий повернулся, сурово глянул исподлобья:
— Да что ж ты скорая-то такая! — досадливо выдохнул он, невольно повторяя дедовское — тот часто останавливал этой фразой свою жену, когда та начинала, как говорил дед, «кудахтать над яйками», то есть изобретать планы спасения внука Юры от придуманных опасностей.
Таня оторопела — то ли от этого невольно выскочившего «ты», то ли от непререкаемого тона Залесского. А он даже не стал поправлять себя, извиняться: махнул рукой, да и вывалил всё — и про барак с промерзшими углами, и про записку, оставленную Марине сыном, и про свое подслушивание у окна. Ну и про разговор в машине, конечно.
— Сожитель материн Павлика бьет, понимаешь? — Адвокат будто пытался встряхнуть Татьяну этими словами. — Его привлекать надо. По закону, за жестокое обращение с ребенком. А ее, получается, не за что. Ты же видела — Павлик ее любит, тычется в мать, как телок…
— Мать?… Да какая она мать, если не может защитить своего ребенка! — взорвалась Таня.
— Какая уж есть, — осадил ее Залесский.
— То есть ты считаешь, что она ни в чем не виновата? Да ее ребенок для сожителя — как груша в спортзале! Я бы любого в шею погнала, кто моего сына тронет!
— И правильно бы сделала, но у нее своя правда, — отрезал адвокат. — Она считает, что сожитель ее неплохо справляется с отцовскими обязанностями, лишь иногда перегибает палку. И сама из той категории людей, которые видят в ремне орудие воспитания, а не пытки. Сказала, что ее отец бил, а того — дед, а деда, наверное, точно так же воспитывали. Вот и превратилось это в идиотскую семейную традицию. Как говорится, бытие определяет сознание.
— Тем более надо Павлика у нее забирать! — Таня, обессилев, опустилась на матерчатые мешки с бельем, наваленные у стены подсобки. — Если они его физически не забьют, то психику точно сломают. И вырастет парень таким же, как они, будет считать, что насилие в порядке вещей.
— Тебе успокоиться надо, — Залеский озадачено потер бровь, сел рядом. — И вернуться в палату. Дождемся, когда Марина соберется домой, и поговорим с ней так, чтобы мальчик не слышал. Попытаемся убедить ее… Хотя в чем — я не знаю.
— Зато я знаю, — зло откликнулась Таня. — Я ей скажу, что обращусь в опеку. И я это сделаю, кстати!
— Подожди, у меня там знакомые, обещал же, что позвоню им… — забормотал Юрий, выуживая из кармана телефон и выискивая нужный номер. — Георгий Игнатьич? Залесский беспокоит…
Впившись взглядом в его лицо, Таня напряженно прислушивалась к разговору. Ничего утешительного. Судя по всему, в органах опеки даже не слышали о семье Фирзиных. А это значит, что изымать Павлика не будут — сначала займутся профилактикой, как и говорил ей Залесский.
— Тогда я напишу заявление в полицию, раз этого не может сделать его мать, — решительно сказала Таня, когда Юрий закончил разговор с представителем опеки. — И пусть посадят этого сожителя. Хотя бы так мальчика защищу.
— А вот это вполне реально, — одобрительно кивнул адвокат.