Когда они с Залесским вернулись в палату, Марина сидела на кровати сына и с аппетитом уплетала банан. Все еще злящейся на нее Тане показалось, что она выглядит глуповатой и довольной, как мартышка.
Пакет, привезенный Залесским, Фирзина перетащила на кровать, и сейчас рылась в нем по-хозяйски — словно продукты предназначались ей, а не Павлику. Мальчик сидел в своей постели; лицо его просветлело, налилось радостью. Оживленно болтая, он показывал матери йодную сетку, распластавшуюся на груди. Когда-то синяя, но вылинявшая до голубизны больничная пижама была распахнута почти до пупа, хотя Татьяна строго-настрого запретила мальчику расстегивать даже верхнюю пуговицу — и без того простывший. Клетчатое одеяло было откинуто, скомкано, свисало чуть ли не до пола. В воздухе витал веселый, будоражаще-яркий апельсиновый запах, но оранжевые корочки с белой ворсистой изнанкой были набросаны на тумбочке, и Таня разозлилась: мало того, что эта мадам разрешает сыну сидеть полуголым и жрет Пашкины продукты, так еще и помойку устраивает!
— Паша, застегнись! И немедленно под одеяло! — скомандовала Демидова, и мальчик вздрогнул, стянул руками полы пижамной куртки. Марина, продолжая жевать, уставилась на Татьяну. Взгляд ее показался Демидовой мутно-тупым — ни чувств, ни мыслей.
Татьяна буквально выдернула пакет из ее рук. Демонстративно переложила фрукты на поднос.
— Это — исключительно для ребенка, — недовольно сказала она. И добавила брезгливо: — А фрукты нужно помыть! Вы бы прогулялись до раковины, что ли… И уберите за собой объедки, здесь все-таки больница, а не свинарник!
Марина сконфузилась, суетливо схватилась за ручки подноса, понесла его из палаты. Мальчик изумленно глянул на Таню, виновато опустил голову и начал сгребать апельсиновые корочки в кучку. На полированной поверхности тумбочки остались влажные пятна, и он попытался вытереть их рукавом. Таня бросилась помогать. Внутри кольнуло — ну вот, напала сгоряча на мать, а обидела мальчишку!
— Павлик, давай я их выброшу, — ласково сказала она, подставляя ладони ковшиком.
— Спасибо, тетя Таня! — он смущенно улыбнулся и послушно ссыпал апельсиновые корки ей в руки. Она сжала пальцы, чтобы ничего не вывалилось, но движение получилось слишком резким, будто она что-то отобрать у мальчишки хотела. «И хочу ведь, да, — признала Таня. — Мать бы отобрала у него, и глазом бы не моргнула». Жестокость этой мысли неприятно поразила ее, она беспомощно оглянулась на Залесского, будто ища поддержки. Но он стоял, привалившись плечом к стене, и задумчиво смотрел куда-то в сторону — так, будто происходящее вокруг совершенно его не интересовало. И от этого внутри мерзко кольнуло еще раз.
— Паша, ты как себя чувствуешь? Температуру мерил? — Татьяна взяла с тумбочки градусник, пригляделась, поворачивая его на свету. — Ох, ничего себе! Тридцать восемь и шесть! Так, я принесу тебе таблетку.
Она решительно направилась к двери, укоризненно глянув на Залесского. «Все-таки он не должен был допускать сейчас сюда эту мадам! — злилась она. — Мальчишка разволновался — и пожалуйста, состояние сразу ухудшилось. Одни проблемы от неё!» Выскочила в коридор, и чуть не налетела на Марину — та торжественно вышагивала, неся перед собой поднос с вымытыми фруктами.
— Знаете, что? Сейчас поставите это в палате и попрощайтесь с сыном, на сегодня ему хватит волнений! — приказала Татьяна. И добавила тоном, не терпящим возражений: — А потом подождите меня в коридоре. Я лечащий врач Паши, и нам с вами следует поговорить!
Марина испуганно съежилась, вяло кивнула. Но на цветастый Танин халат глянула с подозрением. «Не тяну я в этом на врача, переодеться бы надо, — мимоходом отметила Демидова. — Хотя какая, к черту, разница?»
Когда она вернулась с жаропонижающим, Фирзина уже переминалась в коридоре, удрученно склонив голову. Залесский стоял рядом, выжидательно глядя на Татьяну.
— Я сейчас, — бросила она, влетая в палату.
Мальчик поднял на нее настороженный взгляд. Личико ребенка было бледным, лишь на щеках горели пунцовые пятна.
— Тетя Таня, а мама еще придет? — несмело спросил Павлик.
— Завтра, Паша. Всё завтра. У нас в больнице есть приемные часы, вот сейчас они закончились и всем посторонним нужно уйти, — объяснила она, стараясь говорить спокойно.
И мальчик ответил с недоумением:
— Но мама же — не посторонняя!
Татьяна отвела взгляд.
— Никому нельзя быть здесь вечером, кроме врачей и больных, — уклончиво ответила она. Подошла к окну, подставила ладони под низ старых рам — вроде бы нет сквозняка, показалось. Но все равно нужно сказать Кате Петровне, чтобы положила на подоконник свернутое одеяло, вдруг ветер изменится. «А мамаша Павлика о таких вещах даже не думает, — отметила Татьяна. — Вот честное слово, я бы ее прибила!»
— Вот, выпей таблетку и отдыхай, — велела Татьяна, по-прежнему избегая взгляда мальчишки. — Я к тебе еще зайду сегодня, хорошо?
Павлик уныло кивнул. И повернулся на бок, натянув на голову клетчатое одеяло. Таню вновь настигло смутное ощущение неправильности. «Я же делаю всё, чтобы защитить его — так чего он боится, на что обижается? — недоумевала она. — К мамаше своей беспутной вон как прилип, а от меня закрылся… Видимо, просто не может еще разобраться, где добро, и где зло. Маленький еще, глупый».
Она вышла в коридор и сказала, не глядя на Марину:
— Прошу следовать за мной.
На лице Залесского снова появилось непроницаемое выражение — как в тот момент, когда Таня расспрашивала его о лишении родительских прав.
Она повела их в ординаторскую: отчасти потому, что в это время там можно было поговорить без свидетелей, а еще чтобы Марина увидела — Татьяна здесь главная, и последнее слово за ней.
— Ну что, вы видели, в каком состоянии ваш сын? — начала Таня, заняв место за своим столом. Марина сидела напротив, на жестком старом стуле. Одна его ножка качалась, от этого севшему на него человеку приходилось балансировать, теряя остатки уверенности. «Ничего, потерпишь», — злорадно подумала Таня.
— Извините… — пробормотала Фирзина. — Я не хотела, чтобы он заболел.
— А надо было смотреть за ребенком! Девятилетнего мальчика нет дома, а вы даже не подумали о том, что с ним могла случиться беда! Даже не начали искать его!
— Но он…
— Что — он? — перебила Демидова. — Он бестолковый еще, а вот вы — взрослая. Вы — мать, и должны контролировать каждый шаг ребенка! Защищать его от насилия! А у вас что? Какой-то, извините за выражение, приблудный хахаль избил вашего сына, ребенок от вас это скрыл — что, кстати, говорит об уровне доверия в семье! — и сбежал из дому, соврав, что переезжает к бабушке. И вы узнали обо всем этом только через два дня, и то от совершенно незнакомого человека! Какая вы мать после этого? В общем, так: я завтра же подаю заявление в полицию и органы опеки. Пусть привлекают к ответственности этого вашего сожителя. А вас берут под контроль. Не справитесь — ребенка изымут из семьи. Если вы не можете о нем позаботиться, это сделают другие люди.
— Вы с ума сошли! Не лезьте не в свое дело! — голос Марины Фирзиной задрожал от гнева и страха. А Таня посмотрела на нее с почти не скрываемым удовольствием: «Ага, почуяла наконец-то, что жареным пахнет!» И ответила с вызовом:
— Это очень даже мое дело! Я — врач, мой долг — помогать. Понимаю, что вам бы хотелось и дальше скрывать всё это…
— Понимаете? Да что вы понимаете-то! — вскинулась Марина. — У вас вон, серьги дорогие, руки белые — видно, что при деньгах и работа легкая. А я день и ночь в холодном ларьке, руки-ноги ледяные, аж кожа трескается! И все равно двенадцать тыщ зарплата! Вы попробуйте на двенадцать-то тыщ протянуть месячишко, да еще с ребенком маленьким, которому обувку-одежку надо и есть хочет все время! Попробуйте, как вы говорите, позаботиться о ребенке на эти деньги, посмотрю я на вас! Вот уж не думаю, что прям отличником будет ваш ребенок и послушным, как солдатик, когда матери-то постоянно дома нет. А нету меня — так ради него же!
— А выпиваете тоже ради него? На алкоголь деньги есть, я вижу! — осадила ее Татьяна.
Фирзина на миг смутилась, потупила глаза, краснея. Но тут же вздернула голову и заявила с гонором:
— А я имею право выпить!
На ее лице проступила наглость, но не уверенная — а трусливая, сикушная. «Эта пьянчужка проверяет меня на прочность», — поняла Демидова. И действительно, Фирзина будто надеялась, что интеллигентная докторша-белоручка стушуется при виде чужой хамоватой нахрапистости, утратит свою решимость.
Татьяна не отвела взгляд. Лишь злее сжала губы, и с вызовом выпятила подбородок.
— А я имею право хоть сейчас сдать вас в полицию, — усмехнулась она. — От вас несет алкоголем. Но при этом вы явились в общественное место.
— Я к сыну пришла! — огрызнулась Марина.
— Да вам сын-то не нужен! — взъярилась Татьяна. — Обуза он для вас, потому и бросаете его с посторонним мужиком. И ведь не с первым, правда? Сколько у Павлика было так называемых «пап»? И скольких вы ему еще приведете?
— А это вообще не ваше дело! — взвизгнула Фирзина. — Я женщина молодая, судьбу свою устраиваю!
— Так откажитесь от ребенка и устраивайте спокойно свою судьбу. Приводите мужчин, выпивайте, деритесь с ними. Но зачем мальчика во все это вмешивать?
Марина сникла, пожевала губами, пытаясь подобрать слова.
— Сами-то, небось, замужем. И в мерзлом бараке не живете, — устало, с ноткой зависти сказала она. И добавила зло и упрямо: — Вот и не вам меня судить!
— Судить и кроме меня есть кому, — усмехнулась Татьяна.
В глазах Марины заблестели слезы, и она вытерла их рукавом. Подавшись вперед, Фирзина выкрикнула:
— За что? За то, что у меня жизнь хуже вашей сложилась?
Вскочив, она шагнула Тане — и оказалась так близко, что та снова почувствовала тошнотный запах перегара. Уперев руки в бока, Фирзина с ненавистью выкрикнула:
— Знаете, нечего мне тут угрожать! Я сама на вас управу найду! Я работаю, приводов в полицию не имею. И ребенка пальцем не трогала! А в семье моей — все в порядке. Так что жалуйтесь куда хотите, ничего не добьетесь!
Развернувшись, она почти бегом пересекла ординаторскую вылетела в коридор — так саданув на прощание дверью, что со стоявшего у входа шкафа соскользнула и шлепнулась на пол перевязанная стопка старых брошюр.
Татьяна повернулась к Залесскому. Спросила гневно:
— Слышал? У нее в семье все в порядке! А мы-то, дураки, считаем, что пить и бить детей ненормально!
Юрий пожал плечами:
— Просто у вас разные представления о порядке.
Его голос был скучающим — и это окончательно вывело Татьяну из себя.
— Ты ее оправдываешь, что ли? — поразилась она. — И считаешь, что я не должна была высказывать ей всё это?
— Ну, ты в своем праве говорить, что думаешь, — уклончиво ответил Залесский. — И она тоже.
— А являться сюда пьяной? А позволять какому-то козлу пороть ребенка? И это сейчас он его избил, а завтра что — изнасилует? А эта и глазом не моргнет! Бесполезно с ней разговаривать, всё-таки надо отбирать ребенка, пока они его до смерти не запороли! Они же…
— Тебя саму бы сейчас — выпороть!
Это прозвучало, как окрик. Татьяна вздрогнула, замолчав от неожиданности. А Залесский поднялся, без спроса взял с ее стола красную в белый горох кружку, подошел к кулеру. Струйка воды ударилась в дно посудины, зажурчала, наполняя ее. Бутылка, возвышавшаяся над белым кубом кулера, утробно булькнула. Выпрямившись, Юрий сделал несколько больших глотков, крякнул от удовольствия. Снова наполнил кружку и, подойдя к Татьяне, скомандовал:
— До дна!
Она автоматически взяла протянутую посудину, прижала ее к губам. Вода была ледяной до ломоты в зубах.
— Успокоилась? — участливо спросил он. — Давай, приходи в себя. Не надо на эмоциях эту тётку судить, ты уже во всех грехах ее обвинила.
— Но ведь она…
— Да не знала она, что сын в беде! — перебил Залесский. — Вот и сидела спокойно дома, выпивала. Для многих вовсе не табу выпить в свободное время, ты не в курсе? Вроде не пятнадцать лет тебе… А тут я с известием, она сразу же сорвалась и к сыну побежала. Пешком готова была идти, по морозу, несмотря на недовольство сожителя. Любит она сына. А ты — «отобрать»! Опять же, мальчишка к ней — видела, как? Тоже любит.
— Да он просто доверчивый! И другой жизни, другого отношения не знает, — Таня грохнула кружкой об стол. — А если я его заберу, ему больше не придется терпеть унижения от материного сожителя, пьянки их видеть, жить в этом бараке… Со мной бы он жил в теплом, уютном доме, я бы с ним занималась, развивала бы его. У него были бы лучшие книги и игрушки, хорошая школа, репетиторы, любые секции и кружки — все, что захочет. Не говоря уже о том, что он был бы в безопасности!
— Тань, ты права — он доверчивый. И ты сейчас хочешь эту доверчивость против него же обернуть. Поманишь его игрушками, пообещаешь защиту… Будто он папуас, а ты пытаешься отобрать у него самое ценное, дав взамен новые джинсы и радиоуправляемый джип.
— Самое ценное — это что? — с сарказмом спросила Татьяна.
— Мать. Ее любовь. Его любовь к матери. Тань, если бы я видел, что никакой любви там нет, что для матери едино — что он, что пустая бутылка… Но я вижу обратное. И ты видишь. Потому и злишься. Я же говорю — ревнуешь. Привязалась. Отступи уже, дай им шанс.
Янтарные глаза Залесского смотрели мягко, понимающе — и это не вязалось со злой настойчивостью в его голосе. Татьяна хотела возразить, доказать ему… Но то, что казалось таким важным еще минуту назад, обернулось другой стороной. «Ведь я сама всю жизнь добивалась любви своей матери, горы ради нее сворачивала — а теперь готова отобрать ее у Павлика только потому, что презираю Марину», — вдруг поняла она. И отвела взгляд — стыд за свое упрямство, за необдуманные слова, сказанные в запальчивости, жег щеки.
— Юра, а что мне делать? — умоляюще спросила она. — Я знаю — эти люди из другого социального слоя, мне никогда не понять, как они живут. Но и ребенку жить с мамой, которая пьет и оправдывает жестокость сожителя, даже когда знает, что сын попал в больницу — разве правильно?
— Да я поспорить могу, что больше она с запахом к нему не придет, — ответил Залесский. — И не из-за того, что вы визжали здесь, как две дерущиеся кошки. Просто я видел уже таких. Ради ребенка могут взять себя в руки. Но надолго ли? Это у каждой по-своему.
Он замолчал. Задумался, будто тщательно взвешивал какие-то «за» и «против». Таня не нарушала тишины, лишь настенные часы монотонно отсчитывали секунды.
— В общем, так. Записывай, — скомандовал Залесский и Таня послушно потянула ручку из деревянной карандашницы, стоявшей на ее столе. — Думаю, самым правильным будет, если ты напишешь жалобу на этого мужика, как мы с тобой и договаривались. Пишешь в трех экземплярах: участковому, инспектору по делам несовершеннолетних и в отдел опеки. Указываешь, что ты врач больницы, в которую поступил Павел Фирзин. Что на теле ребенка следы побоев, копию медицинского заключения сканируешь и прилагаешь. Сканер есть у вас?
Татьяна кивнула.
— Хорошо, — продолжил адвокат. — Так вот, обязательно укажи, что, по предварительным данным, побои нанес сосед семьи Фирзиных, мужчина лет пятидесяти по имени Слава. После избиения мальчик сбежал из дома, то есть под давлением обстоятельств был вынужден заниматься бродяжничеством, а это является правонарушением. В целях предотвращения дальнейших правонарушений ты требуешь организовать проверку и возбудить уголовное дело по факту жестокого обращения с ребенком. И адрес Фирзиных укажи: Еловая, сорок, квартира пять. Думаю, после такого заявления они быстренько закроют этого соседа — тем более, что он уже сидел, как я понял. И проведут профилактическую беседу с Мариной, поставят семью на учет. А если никто не почешется, напишем в прокуратуру.
— Я сделаю, — кивнула Таня, откладывая ручку в сторону. — Сегодня же сделаю.
— А я развезу по инстанциям, — пообещал Залесский. — Ну что, ты успокоилась немного? Поняла, что не все так однозначно, как казалось с первого взгляда?
— Да, но… Все-таки я сомневаюсь. А может, мы ошибаемся насчет Марины?
— Время покажет, — пожал плечами адвокат. — В конце концов, она еще не раз придет, пока Пашка здесь. Сможешь приглядеться, узнать ее получше.
Татьяна хотела было согласиться с ним окончательно, отступиться. Но ощущение надвигающейся беды вновь настигло ее, поднялось изнутри мутным тошнотворным комом, и она не выдержала:
— Юра, у меня плохое предчувствие, — призналась она. — Только не говори, что я себя накручиваю. Я чувствую — случится что-то ужасное, если Павлик останется в своей семье.
— Ну-у, ты что-то совсем в черных красках всё стала видеть! — он подошел, сел напротив — на тот же стул, где до этого сидела Марина. Сгреб руками Танину ладонь, легко тряхнул: давай, мол, успокойся. Она смутилась — и от его упрека, и от этой по-медвежьи неуклюжей ласки. Но его спокойное тепло проникало в озябшие пальцы, растворяло тревожное напряжение, стывшее внутри — и у нее чуть отлегло от сердца. А Залесский сказал с легким укором:
— Нет, можно, конечно, поднять все связи, продавить чиновников, представив ситуацию в мрачных тонах: мол, мать алкоголичка, ребенка бросает с чужим человеком, тот его бьет, ребенок запуган, физически и психологически травмирован… Опять же, условия проживания оставляют желать лучшего. И мальчик истощен, недоедает. Они перестраховщики, скорее предпочтут забрать ребенка — хотя бы на время. Но ему-то ты как объяснишь, что с мамой — плохо? Нет, можно, конечно, и это сделать — обманом, манипуляцией… Или подкупом. Заманишь его лучшей жизнью. А потом он вырастет и скажет: сволочь я, мать любил — но продал. Сам на себе штамп поставит, и на всю жизнь с ним смирится. Так и будет сволочью. И не из-за них — из-за тебя.
Она отшатнулась. Залесский словно проник в темный угол ее души и вытащил то, о чем она думала втайне, не желая признаться в серьезности своих мыслей даже самой себе. И от того, что мысли эти теперь лежали на свету, извиваясь и белесо блестя, как опарыши, ей стало жутко и противно от самой себя. Как она докатилась до того, чтобы не останавливаться ни перед чем, достигая своей цели? Неужели это всегда было в ней — тайное, тяжелое, мерзкое?
И она возненавидела себя за эту свою готовность добиться цели любой ценой, за то, что не подумала о том, чего хотел бы ребенок, за то, что так поспешно навесила на Марину ярлык беспутной матери. И горячее желание исправить эту свою оплошность перебило и предчувствие беды, теперь казавшееся чуть ли не способом оправдать свой эгоизм, и даже чувство вины. «Да, я оступилась — но не успела упасть», — подумала Татьяна. И тут же пришло понимание, что удержал ее Залесский. Как будто за руку схватил, развернув в нужную сторону.
— Юра, как же ты прав! — она глянула виновато, покаянно. — Заигралась я. Возомнила о себе черти что… А ты помог разобраться, спасибо…
— Да я только рад помочь, — чуть улыбнулся он. И Таня невольно подумала о Максе: а ведь он бы так не поддержал, он вообще плевать хотел на то, нужна ли ей поддержка…
— Юр, мне, конечно, очень неудобно, но обратиться больше не к кому, — негромко сказала она. — Мне нужен адвокат, который представлял бы мои интересы в деле о разводе. Ты согласишься?
В глазах Залесского мелькнуло непонятное выражение, но взгляд тут же стал непроницаемым, даже холодным.
— Я подумаю, — пообещал он. И Татьяне показалось, что в голосе его проявилась нотка неуверенности.