Вскинув руки, дочь трактирщика горделиво подняла подбородок — будто не желала смотреть на свою создательницу. Тонкий стан танцовщицы был затянут в ярко-алый корсаж, и Анюта быстрыми уверенными движениями зашнуровала его черным маркером. Им же изобразила пышные складки на рукавах белой рубашки. И принялась за юбку — она получилась пестрой, из ярких ромбовидных лоскутков. Анюта чуть подала инвалидное кресло в сторону, критически осмотрела пластиковую доску с рисунком. И принялась объяснять:
— Смотри, для Китри* нужна юбка-солнце, потому что мы придумали специальный механизм, который будет крутить Оксанкино кресло. А спинку ему мы снимем, на ее месте будет низкий упор для поясницы. Вокруг кресла закрепим обручи. Юбка сверху на этот каркас ляжет, как в средневековом костюме.
Элина Викторовна Совка, мама Анюты, деловито кивнула с экрана компьютера. В темно-зеленых глазах блестели смешливые искры, стрижка-боб молодила ее. Часть волос Совка заправляла за левое ухо, в котором блестел аккуратный золотой «гвоздик», подкручивала вверх доходящие до плеч пряди. Вязаная шаль и старинная камея, скалывающая высокий ворот белой, с рюшами, блузки еще больше подчеркивали элегантность ее возраста. Годы ей не вредили, наоборот — она умело примирялась с ними. Ведь, в отличие от многих дам «за шестьдесят» не считала себя недостойной заботы косметологов, да и стилистом была прирожденным, талантливым.
С тех пор, как Анюта создала свой театр, Элина Викторовна бросила работу фотографа. Хотя в женском журнале, для которого она снимала, подбирала моделей и придумывала декорации к фотосессиям, платили очень хорошо. Но Совке было важно поддержать дочь, помочь ей освоиться в новом амплуа балерины-колясочницы, коль уж на классическом балете нужно было ставить крест. Да и количество административной работы, взваленной Нюткой на свои плечи, Совке хотелось поделить на двоих.
Вот и сегодня они созвонились по работе. И обсуждение костюмов к балету «Дон Кихот», сцены из которого Анюта хотела поставить в своем театре, продолжалось уже минут двадцать. И все это время старшая Совка исподтишка наблюдала за своей девочкой. Всё, вроде бы, хорошо: Анюта веселая, фонтанирует идеями и увлечена работой, яростно добивается своего. Но как-то уж слишком, чересчур — словно пытается забыться, слишком глубоко нырнуть в театральную жизнь… будто иной нет, и не будет. «Может, у них с Сергеем что-то не так? — гадала Элина Викторовна. — Поругались? Или, может быть, боли сильнее стали? Анька же не пожалуется. Но если спросить — врать не будет».
— О, мам, я еще вспомнила! — воскликнула Анюта. И улыбнулась во весь рот, в темных вишнях глаз мелькнула чертовщинка. — Давай пришьем на жилет Санчо Пансе огромные пуговицы, большие и блестящие, как тарелки? И пузо ему, пузо! Огромное, чтоб на коленях лежало! Сможешь заказать такое? Пусть он на это пузо блюдо с поросенком ставит! И кружки с вином, когда будет сцена в трактире.
— Ммм… А это не перебор? — засомневалась Элина Викторовна.
— Да ты что, он ведь тот еще чревоугодник! Ты вспомни книгу, он же там говорит: «Накормите меня, или отберите губернаторство!» Мам, ну Петр Тимофеич так уморительно Санчо Пансу с этим пузом сыграет — зрители еще больше в этого героя влюбятся!
— Ох, выдумаешь ты вечно! — ворчливо ответила старшая Совка.
Анюта сморщила нос, как в детстве, и заканючила:
— Ну мааам!
Элина Викторовна не выдержала, рассмеялась. От сердца отлегло: все нормально с дочерью, просто готовит довольно сложную постановку — как обычно, бросая вызов самой себе. У Анюты всегда так было: задерет планку, а потом упёрто лезет к ней. И ведь перепрыгивает, каждый раз! Даже семимесячная, только-только начавшая ползать, не успокаивалась, пока всю комнату не пересечет. Сашка как-то, забавы ради, взял ее на работу — он тогда еще в школе физкультуру преподавал — и пустил ползти от угла спортзала. А он, извините, тридцать шесть метров в длину и шестнадцать в ширину, здоровый! Так Анютка два раза ложилась, отдыхала — но все-таки доползла до плюшевого слона, усаженного отцом в противоположном углу. Сашка поднял ее, а она уже спит — до того устала… Элина, конечно, всыпала потом мужу за этот киндер-марафон, но втайне стала еще больше гордиться дочерью. Гордилась ей и сейчас, радовалась, что та не опустила рук, не сдалась болезни — но вместе с тем ощущала и горечь. Будто сидел внутри отравленный шип, и каждую секунду пропитывал кровь мышьяком.
Эта мука не отпускала её с тех пор, как Анюта разбилась на горнолыжной трассе. Прошлой жизни не стало — враз, будто отрубили и прижгли, чтобы не кровоточило. В новой жизни было некогда сожалеть о прошлом и терзаться виной: еле живой от горя Элине предстояло не только отвоевать дочь у смерти, но и поставить ее на ноги.
И она воевала: девятнадцать дней не выходила из реанимационной палаты лучшей частной клиники, найденной Волеговым. Всегда на страже — как мойра Клото**, у которой пытаются выкрасть нить человеческой жизни. Она обтирала дочь, меняла бутылки в капельницах, слушала, работает ли ИВЛ и пищит ли кардиомонитор. Сутками не разрешала себе смежить веки — а если не выдерживала и задремывала, тут же вскидывалась в ужасе, уверенная, что услышала тишину. Вот тогда Элина и заработала себе расстройство сна, которое до сих пор никто не может вылечить… да и шут с ним, привыкла. Она, наверное, ко всему могла привыкнуть — кроме инвалидного кресла Анюты. Которое ненавидела лишь немногим меньше, чем хозяина той самой горнолыжной базы.
Элина плела проклятия — как богиня мести, непрощающая Алекто***. И, как она, жила в аду. Ее черное слово все-таки настигло жертву — и виновный сгнил в тюрьме. Но проклятие падает на голову проклинающего, а дети платят за грехи родителей — теперь Элина в этом убедилась. Ее Анюта так и не встала на ноги. Травма позвоночника тоже стала тюрьмой. В которую она попала ни за что. И, скорее всего, пожизненно.
Но тогда, в больнице, врачи говорили Элине: это чудо, что она вообще живая, вам нужно Бога молить за это! И Совка молила, по сто раз на дню — а еще просила слезно. И Господь слышал, нажимал на какие-то свои кнопки, или дул Анюте на темечко. А изрядно сдавший Сашка ликовал, подбадривая жену: «Я же говорил, очнется!.. Говорил, что задышит сама!..» И так каждый раз, какой бы крохотной ни была динамика. Почти полгода, пока операция шла за операцией, пока срастались кости, сосуды и нервы, пока к Анюте возвращалась память и чувствительность рук, Элина не отходила от дочери. А муж поддерживал их обеих, шутил за троих, бодрился за троих. И вышутился-выбодрился до того, что ко дню Анютиной выписки его голова стала снежно-белой…
— Маааам! Ты меня слышишь? Интернет барахлит, что ли… — голос дочери вывел ее из оцепенения, и Совка осознала, что Анюта видит на экране замершее изображение, а не погруженную в воспоминания мать.
— Все в порядке, — успокаивающе сказала она.
— Так вот, я говорю — в Берлин наша трупа едет через неделю, твои документы тоже готовы. Там даже афиши уже расклеили, представляешь? Те костюмы, которые ты заказывала для миниатюр по мотивам «Щелкунчика» и «Пер Гюнта», прекрасно подошли! А платье Сольвейг**** просто бесподобно! Люда в нем так преобразилась, даже в роль вживается лучше — все заметили. Ты, пожалуйста, приезжай ко мне пораньше, дня за два до отправления в Германию. Нам с тобой надо реквизит перебрать…
— Нютка, погоди ты со своей работой! — не выдержала Элина Викторовна, и дочь умолкла в недоумении. — Ты как себя чувствуешь, признавайся? Я же вижу, что-то не то с тобой…
Анюта ухватилась левой рукой за прядь смоляных волос, потащила ее вниз, будто пыталась распрямить еще больше. Этот, всё еще детский, жест без слов сказал Элине: дочь переживает о чем-то, но не решается сказать.
— У тебя что, боли сильнее стали? — мягко спросила она.
— Не сильнее обычного…
— А в чем тогда дело? Дома что-то не так? — продолжала допытываться Совка.
Опустив глаза, Анюта облизнула верхнюю губу. Длинные ресницы дрогнули, рука снова ухватилась за прядь.
— Не знаю… — наконец, сказала она. — Просто всё как-то… странно стало. Серёжа… Знаешь, мам, может он устал от меня? Холодный какой-то, неразговорчивый…
Начав, Анюта уже не смогла остановиться — и теперь слова катились бурным потоком,
— Я понимаю, у него выборы, и этот Горе Горевич из него пьет, как из бездонной чаши! И в министерстве у них какие-то перестановки — кого вверх, кого вниз, кого вон… А еще на мебельную фабрику налоговая наехала, и на завод новые станки нужны — а это всё деньги, деньги… Он дома совсем не появляется! Приходит только спать, и от меня глаза прячет, будто виноват в чем-то. А в чем, мама? Я же чувствую, он любит меня! Но так странно себя ведет… не понимаю! Я уже не знаю, что думать! Поговорить пыталась — врет, что все в порядке. Молчать пыталась — ну, просто чтобы не доставать его — так он обижается, злится! Ему и без меня плохо, и со мной не так, а я… Мам, я ведь умру, если он меня бросит. И не потому, что останусь без поддержки. А потому что без него всё потеряет смысл.
— Успокойся, я уверена, что между вами никаких проблем нет! — решительно сказала Совка. — Проблему он носит в себе, но вот какую?
— Да если бы я знала! — удрученно ответила ей дочь. — Я бы, мама, всё для него сделала!
Элина Викторовна задумалась. Слова дочери расстроили ее, хотелось как-то помочь… но как?
— Доча, вам бы ребенка родить, — вздохнула она. — Ну почему ты не хочешь найти суррогатную мать?
— Мам, ну я же консультировалась с врачом. Он сказал, что у меня организм как-то не так стал работать, и вероятность оплодотворения очень маленькая. Ты меня знаешь, я бы даже за мизерный шанс зацепилась! Но это надо ездить по врачам, попытка за попыткой… Я не хочу этим Серёжу мучить. Да и он говорил, что без детей проживем. Я же не могу пойти против него. А мне бы хотелось, конечно… Я уверена, что смогла бы воспитать ребенка, позаботиться о нем — инвалидность ведь этому не мешает.
— Кстати… — спохватилась Элина, — по поводу инвалидности. Нют, ты только не ругайся. Я знаю, ты не любишь, когда кто-то из нас в эти дела лезет… Но раз мы всё равно едем в Германию, давай выкроим там время и выберемся в Лейпциг. Там появился врач…
— Мама, ну я же просила! — рассердилась Анюта.
Но теперь и Совку было не унять — дочь ведь нее упрямой уродилась.
— Ань, ты просила, да. Но я же твоя мама, мне больше всего на свете хочется, чтобы ты выздоровела!
— А я не считаю себя больной! — парировала Анна. — У меня прекрасная жизнь! Я просто отличаюсь от остальных — но кто сказал, что в худшую сторону?
И хотя взгляд Анюты был полон гнева, Элина вдруг поняла — она заплачет сейчас.
— Доченька, ну не сердись на меня, — мягкий голос матери был наполнен любовью. — Просто послушай. Я знаю, ты, наверное, сотню врачей прошла. И все говорили, что ничего сделать не могут. Так какая тебе разница, сто их, или сто один? Давай прокатимся до Лейпцига, заодно город посмотрим, мы же там не были никогда! А клиника эта — ну заедем, осмотрят тебя. Хуже-то не будет.
Анюта всё еще смотрела куда-то в пол. Но по тому, как она поджимала губы, как хмурилось ее лицо, Совка видела — уже не сердится, просто думает. Ну и переживает, конечно.
— А что там за клиника? — наконец, спросила она.
— Я тебе сейчас всё по интернету скину, — засуетилась Совка. — У них сайт есть, ты же немецкий хорошо знаешь, почитай. Врач Фридрих Штайнер. Он разработал экспериментальный метод лечения — выращивает нервную ткань, вживляет как-то, и проводимость восстанавливается. Я про него в медицинской рассылке прочитала. Представляешь, результативность его метода — сорок семь процентов! К нему люди с параличами едут, говорящие головы! А он им чувствительность всего тела восстанавливает, руки-ноги двигаться начинают. И он как раз именно такие случаи, как у тебя, берет. То есть, когда спинной мозг травмирован.
— Ох, кажется мне это очередной аферой… — недоверчиво скривилась Анюта. — Слишком заманчиво звучит!
— Ну подожди ты выводы делать! Я им письмо написала, отправила скан твоей медкарты и снимки. Они ответили мне сегодня, что готовы взяться.
— О-о, ну понятно… — разочарованно протянула Анюта. — Знаешь, если они диагнозы по интернету ставят…
Элина Викторовна замолчала, внимательно посмотрела на дочь. И спросила удивленно:
— Я не пойму, ты сдалась, что ли?
Тишина стала холодной и плотной, будто вопрос заморозил ее. Нервно сглотнув, Анюта потерла пальцем черный подлокотник инвалидного кресла. И протянула руку к клавиатуре.
— Мам, прости. Перезвоню, — выдавила она, нажимая на кнопку отбоя.
Ей не хотелось грубить, но вышло грубо. И вместо того, чтобы закрыть болезненную тему, прекратить думать о ней, пока настроение не упало ниже некуда, Анюта расстроилась еще больше.
Мать хотела ей добра, вот и всё. Никаких других мыслей у нее не было — и когда связывалась с клиникой, и когда предлагала дочери поездку в Лейпциг. Это Анюта знала на сто процентов.
Но мама… просто не понимала.
Никто не понимал.
Да и откуда им знать, что творится в ее душе?
Ведь никто из них не сидел в инвалидном кресле, пытаясь выстроить жизнь с нуля.
____________________
*Китри — дочь трактирщика из балета «Дон Кихот»
**Мойра Клото — одна из трех мойр (богинь судьбы), держащих в руках нити людских жизней. Представлялась старухой с веретеном в руке.
***Алекто — одна из трех эриний, древнегреческих богинь мести. В «Божественной комедии» Данте Алигьери они обитают в подземном царстве, у «властительницы вечных слез ночных» Прозерпины.
***Сольвейг — персонаж балета «Пер Гюнт»