Элина Совка вела машину уверенно, будто всю жизнь колесила по немецким дорогам — лишь иногда бросала быстрый взгляд на экран навигатора, да покачивала головой в такт «Вальсу цветов» Штрауса, приглушенно звучавшему из колонок. Анюта, надежно пристегнутая к заднему сиденью, притворялась спящей — ей сейчас ни с кем не хотелось разговаривать. Но сама украдкой поглядывала в окно сквозь полуопущенные ресницы.
Живая изгородь, бежавшая вдоль дороги, пестрела зелеными каплями набухающих почек — будто брызнул с неба изумрудный дождик, повис на растопыренных, сцепившихся друг с другом, ветках, растекся по земле, оживив сухие после зимы травинки. В Германию весна уже пришла — немного опередив пунктуальный календарный март. А ведь еще сегодняшним утром, глядя на Россию с высоты, Анюта видела под крыльями самолета только бело-серый замороженный пейзаж.
Каждый раз от этих, почти волшебных в своей стремительности, перемен в ней рождалось по-детски радостное восхищение. Ведь это возможно: перенестись из зимы в весну, как в сказке! И так просто — нужно лишь заказать билет, сесть в самолет и оказаться там, где хочешь. Вот это свобода. Настоящая свобода!
«Ой ли? — скептически шепнул внутренний голос. — Такая уж настоящая? А сотрудник аэропорта, который подхватил тебя у трапа, как сломанную куклу, и на руках затащил в самолет — он тоже так думает? А мама, которая полчаса назад помогла тебе пересесть из коляски в машину, и подвинула твои ноги ровнее — будто, драя полы, пару сапог переставила — она тоже считает, что ты свободна? А Серёжа, который утром собирал в специальную сумку лекарства, шприцы, компрессионные чулки, набивая этот твой патронташ, с помощью которого ты пытаешься победить болезнь?… Уж он-то лучше других понимает, что патроны в нем — холостые, и гранаты — учебные, которыми можно только напугать противника, а не выиграть войну. Свобода, говоришь? Да ты в окружении, детка. Ты в осаде. Повезло хоть в том, что сумела окопаться на этой безымянной высоте, как-то приспособиться к жизни. И враг твой не добивает тебя».
Эти мысли ранили, раздражали своей бессмысленной откровенностью, и Анюта уставилась в окно взятой напрокат «Ауди», пытаясь отвлечься от них. Двухэтажные домики радовали глаз своей бюргерской добротностью. Белые штакетины аккуратных заборчиков стояли строго по линеечке — ни одна не покосилась, не ободралась. Вдоль домов, по мощеной камнем дорожке, медленно ехала на велосипеде пожилая сухощавая фрау, везла в прицепленной к рулю корзинке длинный подрумяненный батон. В одном из дворов — гордые флаги идеальной хозяйки! — парусилось выстиранное белье. Анюта будто ощутила его холодный, влажно-душистый запах — и улыбнулась, замерла от удовольствия. Тоже мечтала когда-то, что будет у них с Серёжей свой дом, и она, настирав-накрутив целый таз белоснежных, исходящих паром, простыней, вынесет его поутру на улицу. И, ёжась от весеннего ветерка, станет развешивать белье на протянутых меж деревьями веревках, ловко срывая прищепки с лацкана своего халатика…
Не сбылось.
Сбудется ли когда-нибудь?
На обочине показался щит с надписью «Leipzig 150 км». Анюта проводила его взглядом, облегченно выдохнула — у нее есть еще пара часов. Пара часов для того, чтобы перестать бояться.
Собираясь в немецкую клинику, она честно пыталась думать о хорошем. О долгих пробежках по густо-зеленому, пахнущему хвоей и земляникой, лесу. Кого-то бы эти километры вымотали, лишили сил — а она любила загнать себя до стука в висках, до горячего пота. Любила устать посреди пронизанного солнечными лучами, поющего по-птичьи, бора. И отправиться домой, сойдя с тропинки — прямо по мягкой лесной подстилке, освежаясь ягодами и замирая пред ровными стволами молодых сосен, чтобы поглядеть, как взбираются друг за другом к смоляным каплям сосредоточенные трудяги-муравьи… А коньки? Ей так нравилось скользить по льду, поглядывая на стальные, чуть выступающие вперед носы лезвий! И чувствовать, как они режут гладкий холод, и немножко бояться упасть, но быть уверенной, что ее натренированное балетное тело сможет сохранить равновесие.
Если ей помогут в Лейпциге, она сможет ходить, а не ездить по своему дому. Принимать душ стоя — всегда так любила. И развешивать то бельё.
А еще — гулять под руку с Серёжей. Сама ходить по магазинам, выбирая всё, что понравится. Носить платья, которые подчеркивают фигуру. И уставать от каблуков — а не цеплять на ноги туфли, как декоративное украшение…
И боли. Боли, может быть, пройдут.
«А, может быть, и нет, — урезонила она себя. — Травмы слишком серьезные. Последствия будут всю жизнь. Да и вообще… вряд ли меня смогут вылечить. А если нет — то и ладно, я уже привыкла».
И ощутила стыд от того, что последняя мысль снова принесла облегчение — как и все те идиотские, пораженческие мысли, которые лезли ей в голову с тех пор, как мама позвала ее в Лейпциг. И о которых она никому не могла рассказать.
В машине звучала «Зима» Антонио Вивальди — и маявшаяся тревогой скрипка вторила настроению Анюты.
Сейчас, по дороге в клинику, на нее с новой силой накатило отчаяние. Страстное желание выздороветь теряло силу, и на его место пробирался страх, нелепый страх перед будущей — как говорили, «нормальной» — жизнью.
«Ведь всё же рухнет! — билось внутри нее. — Если я снова начну ходить — кому буду нужна, кроме своей семьи?»
Думать так — безумие, она понимала. Ни один человек в здравом уме не откажется выбраться из инвалидной коляски.
Но Анюта уже свыклась с этой, криво сросшейся после травмы, жизнью. Обустроила ее, как могла. Не желая прощаться с балетом, объединила других инвалидов, научив их танцу — и всё-таки осталась балериной. Организовала труппу, которая, став всемирно известной, выходила на главные сцены Европы и Азии — и воплотила свою мечту о славе. Много лет работала, чтобы доказать: инвалид может вести полноценную жизнь — и доказала это не только другим, но и самой себе.
Она вывернула свой мир наизнанку, веря, что обратного пути нет.
А теперь ей предлагают вернуться.
Но куда? В классический балет? Кому она там нужна? Ведь годы уже не те, и прежнюю форму не восстановить, как ни старайся. Так что примой ей не быть — а на меньшее она не согласна.
В свой театр? Явиться на своих двоих ко всем этим людям? К потерявшей руку Василине? К безногому Виктору Матвиенко? К слепой пианистке Кате? К колясочникам — Оксане, Лене, Петру Тимофеевичу и остальным — с которыми прежде была на равных? Нет, они будут поздравлять, и кто-то даже искренне порадуется за нее, и начнет надеяться на лучшее с новой силой… А большинство станет завидовать. И злиться на нее. За то, что нашла деньги на лечение. За то, что ее диагноз на поверку оказался не таким тяжелым. Ведь отнятая рука не отрастет, а глаза не пересадишь…
«Я буду среди них, как предатель. Будто собрала их вокруг себя — а потом сбежала, — тягостная мысль давила на грудь, отравляла душу. — А ещё я лишу себя сцены. Потому что этот театр — для инвалидов. Но я же не смогу без танца! Я же без него… никто!»
Горечь ее мыслей резонировала с жалобными всхлипами музыки Вивальди — та тоже звала на помощь. Тонкие скрипичные нервы напряглись до предела — и мелодия забилась в них, словно пойманная в силки. Будто сердце, рвущееся в предсмертной лихорадке.
А если… повернуть обратно?
Отказаться?
Сбежать?
Она нервно вздернула голову, будто ища выход — и вдруг увидела в зеркале встревоженные глаза матери. Застыла, поняв — та наблюдает за ней, уже какое-то время.
— Ты что? — спросила Элина. — Дочура, тебе плохо?
И так сильна была любовь в этом материнском взгляде, что Анюта не выдержала — зарыдала, забилась, выплескивая обрывки фраз:
— Мамочка… Давай повернем… Потому что я не могу…
Совка быстро свернула на обочину, выскочила из машины и открыла заднюю дверь.
— Дочка, дочка, ну ты что? Что случилось? — она схватила Анютины ладони, принялась растирать их. А та давилась рыданиями, задыхалась от всхлипов, и только повторяла, пьяно мотая головой:
— Мамочка, нет! Не поедем! Я не могу, не могу!
Быстро открыв замки ремней, Элина освободила грудь дочери, подвинула ее к краю сиденья — поближе к воздуху:
— Доча, дыши глубоко! — скомандовала она, сама едва не плача. — Смотри на меня! Смотри! Успокаивайся! Девочка моя, ну ты что?
И Анюта взвыла, выплескивая главное:
— Не надо мне ничего, мама. Я устала… Я хочу… сдаться.
Во взгляде матери мелькнуло облегчение.
— Господи! Ты меня так напугала! — с чувством проговорила она. — Анька, да как захочешь, так и будет!
Анюта всхлипывала, вздрагивая плечами. Заговорила с трудом — будто признаваясь в чем-то гадком:
— Мам, я просто думаю всё время — а если операция будет удачной, как я потом? Мне же не двадцать пять, у меня сил не хватит новую жизнь построить! И чем заняться — я просто не представляю! На что я буду годна? Цветочки дома поливать? Самостоятельно мыть полы? А профессия? А балет мой? А люди?…
— Анютка, доча, ну ты что! — всплеснула руками Совка. — Да ты же умница у меня, и мы тебя не бросим, поможем! Ведь если ножки твои опять ходить начнут, это же столько возможностей сразу откроется! И работа эта — да тьфу на нее, другая будет! Можешь школу танца открыть, можешь консультировать…
— Не получится, мама! — выкрикнула Анюта. — Я выдохлась, понимаешь? Я не верю, что смогу что-то ещё! И больница… Это же снова борьба, мама! Нет, у меня сил не хватит…
Элина прижала ее голову к своей груди, погладила по волосам — как в детстве давала выплакаться, утихнуть.
— Дочка, послушай. Я всегда удивлялась, какая ты сильная. И гордилась тобой. И сейчас горжусь не меньше. Потому что знаю — ты поплачешь, посомневаешься, а потом сделаешь то, что нужно. А нужно вставать на ноги, доча. Иначе получится, что ты дала обстоятельствам себя победить. Даже не попытавшись использовать свой шанс на победу.
Анюта отстранилась, посмотрела на нее, утирая мокрое лицо ладонями. А Элина продолжила:
— Я понимаю, ты столько врачей прошла, что однажды просто устала надеяться. И решила, что если жить суждено так, в коляске — значит, ты заставишь эту коляску танцевать. Решила — сделала, молодец. Теперь ты знаешь, что смогла. Но надо идти дальше.
— Куда, мама? Мне кажется, дальше дороги нет… — умоляюще глянула Анюта.
— Есть, — мотнула головой Элина. — Пока есть жизнь, есть и дороги. Знаешь, когда ты разбилась, я так пожалела, что отдала тебя в балет… Видела, как ты мучаешься без сцены. И дико радовалась, когда ты сумела туда вернуться. А теперь снова жалею. Потому что вижу — ты считаешь себя нужной только когда танцуешь. И никак не поймешь, что ты — сама по себе ценность! Независимо от того, надета на тебе балетная пачка, или нет. Ведь мы с папой мечтали о ребенке не потому, что надеялись вырастить великую балерину. И Сергей полюбил тебя не за то, что ты блистала на сцене. И твои друзья, коллеги — они ведь в первую очередь ценят в тебе человеческие качества, а не чувство ритма и умение правильно ставить руки во вторую позицию! Неужели ты этого не видишь?
Анюта отвернулась, опустила глаза.
— Доча, знаешь, что я думаю? — печально сказала Совка. — Просто у тебя так сложилось, что сначала балет стал для тебя страстью и целью — а потом, после травмы, способом вернуться в прежнюю жизнь. Ты продолжила танцевать потому, что доказать хотела: ничего не изменилось, ты такая же, как до больницы. Доказать, что ты не потеряла себя, и не дала жизни что-то у себя отобрать… Но на самом деле она отобрала. И ты это знаешь. А теперь боишься, что она и последнюю надежду отберет. Ведь эта клиника сейчас — действительно последняя надежда.
Я сделаю, как ты хочешь. Это твоя жизнь, и вмешиваться в нее я никогда не буду, ты знаешь. Могу только помочь. Выбирай сама: или мы едем дальше, и ты пытаешься взять реванш. Или поворачиваем назад и больше никогда не возвращаемся к этой теме. Но в этом случае ты рано или поздно поймешь, что сама лишила себя надежды. И не простишь себе. Потому что ты боец, Анька. И это не зависит от того, в коляске ты, или нет.
Анюта задумчиво смотрела вдаль. Там, на окраине перепаханного под зиму поля, темнела полоска леса — как стена, за которой не видно ничего. А, может быть, там дома, в которых люди топят печи и месят тесто для пасхальных пряников. Может быть, там рельсы, по которым идет поезд. Или озеро, по берегу которого бредет одинокий рыбак.
Никогда не знаешь, что впереди.
Она снова попыталась представить себя без инвалидной коляски. Но не увидела ничего — как за этим лесом, скрывавшим от нее другую жизнь.
А мама мягко сказала:
— Дочка, я очень тебя люблю. И поэтому всегда старалась быть с тобой честной. Так что скажу: да, примой в балете тебе уже не стать. И сцена, скорее всего, перестанет быть твоей жизнью. Но если тебе нравится танцевать, просто танцуй! Да хоть дома на кухне! Или езжайте с Сергеем в Испанию, ты же мне рассказывала, как вы по вечерам ходили в уличные ресторанчики и танцевали там танго! Или здесь, в Москве, запишись в танцевальный клуб, в конце концов! А остальное… Знаешь, всё образуется. И смысл жизни найдется. Так всегда — всё устраивается в итоге. Просто дай этому случиться.
Помедлив, Анюта кивнула. И молча потянула на себя автомобильный ремень.
— Ты не пожалеешь, — сказала мама.
Через три часа Анна Волегова подписала согласие на операцию. Врач Фридрих Штайнер запланировал ее через две недели.