В партийный штаб Волегова вызвали рано утром. Позвонила секретарша Слотвицкого, что было первой странностью — обычно Горе Горевич набирал ему сам, и, витиевато извинившись за беспокойство, учтиво приглашал к себе «на рюмочку кофейка». Секретарша попросила приехать при первой возможности, и в голосе её, вместо привычного раболепия, явственно чувствовалась надменность — что было второй странностью. Сергей, наскоро побрился и съел наспех сляпанный бутерброд, запивая его прямо из молочного пакета. Будь Анюта дома, ох и влетело бы ему! Но она еще не вернулась из Германии — и сейчас, по ряду причин, это было даже к лучшему. Хотя он скучал по ней, жутко скучал…
Волегов постарался не думать об этом — ну что он, как пацан, в самом деле? Или как собака Хатико? Приедет, всего-то три дня осталось… Он рванул в штаб, планируя по уши загрузить себя работой, и даже радуясь тому, что его выдернули из кровати ни свет, ни заря.
Но в штабе случилась и третья странность. Проходя через холл, он увидел на открытой галерее второго этажа пиар-консультанта Валентину — ту самую, что руководила соцопросами — и поздоровался с ней. Но она лишь сухо кивнула в ответ и прошмыгнула по галерее черным нетопырем. Хотя обычно улыбалась во весь рот, демонстрируя свои кривые зубы, и снимала перед ним свои старомодные очки — смущенно, но и почтительно, как шляпу.
Волегову снова стало не по себе, но он, решительно отогнав сомнения, взбежал на второй этаж и вошел в кабинет к Слотвицкому. Горе Горевич развернулся к нему от окна и, коротко кивнув, пожал протянутую руку Волегова. А потом сказал:
— Знаете, дражайший Сергей Ольгердович, есть такой интересный факт. Веке в шестнадцатом — ну, или в начале семнадцатого, не суть — в Европе изобрели удивительные часы. В них было двенадцать сосудов со специями, разными, конечно. И каждый час открывался определенный сосуд. Так что время можно было узнавать, пробуя специи на вкус. Таким образом, даже в темноте часы открывали своему хозяину секрет времени.
Волегов молчал, не понимая, зачем Горе Горевич выдернул его в штаб — чтобы сообщить столь ценную информацию?
— Так вот, к чему я это, — продолжил Слотвицкий. — А к тому, что в политике любой открытый секрет становится оружием.
Он перебрался за свой стол, по-прежнему не предлагая Волегову садиться. Посмотрел на него снизу вверх, покачиваясь в кресле. И вкрадчиво спросил:
— У вас есть секреты, уважаемый Сергей Ольгердович?
Волегов крепко сжал челюсти. Ему была хорошо известна эта манера Горе Горевича играть с противником, как кошка, собирающаяся придушить мышь. Как-то наблюдал такую игру, когда Слотвицкий увольнял за двурушничество своего зама — тот, как ни пытался храбриться, в итоге сбежал из штаба, перепуганный до смерти. Но то, что теперь Слотвицкий решил запустить когти в его шкуру, слегка удивило Волегова. Он не работал на конкурентов, держал язык за зубами, честно выполнял партийные поручения — что еще нужно? Или… может быть, они узнали о Вике? Сергей почувствовал, как под мышками выступает пот, и невольно ослабил узел галстука.
— Так у вас есть от нас секреты?
Голос Слотвицкого стал требовательным, жестким — и следа не осталось от привычного его мурлыкания. «Признаться? А вдруг он о чем-то другом, не о Вике? Или все равно рассказать, повиниться… придумать что-то в свое оправдание…» — Волегов лихорадочно перебирал варианты. А Горе Горевич смотрел на него остановившимся змеиным взглядом, и Сергей вдруг заметил, что в его левом глазу краснеет звездочка лопнувшего сосуда, и склеры у него желтые, старческие… Как у обычного человека, который много переживает, мало спит, а возраст уже не тот и не то здоровье…
— Я думаю, это уже не секрет, — сказал Волегов и, не спросив, взгромоздился на стул для посетителей, забросил ногу на ногу. — У меня на стороне есть ребенок. Дочь. Она родилась недавно. Я узнал после того, как вступил в вашу партию. Каюсь, не сказал сразу. Но, если честно, думал, что смысла нет — я ведь технический кандидат, особого внимания не привлекаю…
За последние недели он так поднаторел в искусстве вранья, что даже не переживал о возможном проколе. И Горе Горевич поверил, глянул с отеческим укором, но вздохнул сочувственно. И похвалил:
— Вот молодец, Сергей Ольгердович, что признался. Признание — оно ведь вину облегчает. Это даже в уголовном кодексе написано.
— Рад, что вы поняли, — пристыжено кивнул Волегов. — Но как узнали?
— А-а, вы же прессу еще не видели… — понимающе протянул Слотвицкий. — Да конкуренты наши постарались! Вот, извольте газетку. Пригодится мусорное ведро застелить. Или ваша жена его не застилает? Хотя нет, жене это видеть нельзя, жён такие вещи больше, чем избирателей, возмущают…
Нервно сглотнув, Волегов взял протянутую через стол газету. На всю первую полосу распласталась статья, подписанная их главным конкурентом, Леонидом Кичатовым. Под многообещающим заголовком: «Вранью да небылицам — короткий век!» шрифтом помельче змеилось: «Кандидат от партии, ратующей за семейные ценности, завел любовницу и внебрачного ребенка». Большая иллюстрация: Волегова и Наталью с малышкой фотограф поймал в больничном холле. Фото поменьше — Вика с поднятой ручкой, которой ему на прощанье махала Наталья. И подпись: «Папа, пока!» — доверчиво говорит ребенок своему горе-отцу, еще не зная, что родительская любовь покинула Сергея Волегова вместе с совестью». Статья была написана в том же бредовом стиле — явный расчет на недалеких пенсионеров и фанатов «шокирующих» телевизионных сплетен, которые и составляют ядро избирателей. И наезжали в ней не на самого Волегова, а на партию «Звезда демократии». Повод для удара был выбран грамотно: действительно, в партийной программе пункт «укрепление семейных ценностей» значился в первой пятерке приоритетных направлений.
Сердце ухнуло, забилось напряженными рывками, стуча в окаменевшую грудь. Холодная, мерзкая тошнота растеклась по телу. «Теперь Анюта узнает. Это конец. Из партии тоже попрут… Но главное — Анюта уйдет. Уйдет», — тупо повторял про себя Волегов. Напряжение росло, становясь невыносимым, короткими толчками выдавливало из него жизнь — а потом в нем будто лопнула натянутая до предела струна, и всё обрушилось, погребая под обломками его мечты и цели. Странная опустошенность появилась внутри. Вдруг всплыл вопрос — что он вообще делает в кабинете Слотвицкого? Партия, выборы, власть — каким боком это к нему, Сергею Волегову? Как его вообще сюда занесло?
Звуки стал приглушенными — телефонная трель в приемной, шум машин за окном… Он скользнул глазами по стенам и потолку, будто видел их впервые: дорогие шелковые обои, изящная лепнина по периметру… Зацепился взглядом за стильную люстру-таблетку, висевшую на потолке. В ней, включенной по случаю раннего, и по-зимнему темного, времени, он увидел мушиное кладбище. И горько усмехнулся.
Эта политика и из него сделала мертвую муху.
Машинально и медленно, как лунатик, Волегов тщательно сложил газету, спрятал во внутренний карман пиджака. И поднял на Слотвицкого холодный, равнодушный взгляд.
— И правильно, что не волнуетесь, Сергей Ольгердович! — неожиданно возликовал тот. — Выборы — это схватка. Они выиграли сражение — мы же используем эту газетенку, чтобы выиграть войну! Кстати, указание о чистке я уже дал, так что не беспокойтесь…
Волегов потрясенно выдохнул. Слотвицкий что, решил ему помочь? Вместо того, чтобы дать пинка, а потом еще и жизнь испортить? Ведь «чисткой» в штабе называли изъятие вражеских газет и листовок из ящиков многоквартирных домов, и поручали ее проверенным людям. Стоила такая работа довольно недешево, но ящики вычищались на совесть. В итоге к избирателям попадало процента три от всего тиража. «Вряд ли Анюта или кто-то из ее знакомых увидит газету», — осознал Сергей и шире раскрыл глаза, едва веря в удачу. Накатившее облегчение прокатилось по телу светлой волной. Каждая клеточка тела будто воскресла.
— Кстати, про то, что ребенку предстоит операция на сердце — правда? — прищурившись, уточнил Слотвицкий. Сергей закивал, поспешил ответить:
— Да, завтра будут оперировать. Врачи уверяют, что опасности нет.
— Вот и славно! — расчувствовался Горе Горевич. — Славно же, мой дорогой Сергей Ольгердович! Ведь эта такая несправедливость, когда детишки болеют! Надо лечить, надо!
Волегов всей шкурой ощутил опасность. При всем желании не мог поверить, что эта холодная жаба Слотвицкий искренне переживает за здоровье чужого ребенка. Здесь явно крылось что-то еще.
А Горе Горевич удовлетворенно сложил руки на животе, покрутил большими пальцами. И радостно объявил:
— Рабочая версия будет такая: кандидат в депутаты Волегов узнал, что матери-одиночке нужны деньги на операцию для маленькой дочки. И поддержал семью избирателей в трудную минуту… Кстати, ваша… ммм… дама, случайно, не в нашем округе прописана? Нет? Очень жаль, очень… Ну, придумаем, что с этим сделать… так вот! Кандидат поддержал семью избирателей, не афишируя своих добрых дел. Не крича о них на каждом углу, как поступает популист Кичатов! Соответственно, нужно интервью с матерью ребенка. Врачебное заключение опубликуем, прессы нагоним… сделаем из этого событие! Договоритесь там… ну, вы поняли, с вашей этой… Она же не будет против невинной мистификации? Нет? Ну, вот и замечательно! А всё остальное мы на себя возьмем. Вы у нас еще прославитесь, Сергей Ольгердович! Вы у нас станете вторым Робин Гудом!
«И так же, как Робин Гуд, умру от кровопотери, — скептически подумал Волегов. — Ведь за эту помощь Слотвицкий выпьет из меня все соки». Впрочем, сейчас это мало волновало его — ради Анюты можно пойти и не на такое.
— Да, и еще… — будто вспомнил Горе Горевич. — У нас ведь через год следующие выборы, дражайший Сергей Ольгердович! И мы хотели выдвинуть в кандидаты вас. Поэтому найдите возможность отправить эту женщину и ее ребенка куда-нибудь подальше. На курорт какой-нибудь… Вот помните, в советские времена, были путевки в санатории? Так ведь и назывались: «Мать и дитя».
Волегов напряженно сглотнул. Всё происходит так, как он планировал, когда соглашался вступить в эту партию. Его действительно ждет кресло депутата. А это вершина, за которую стоит бороться. Став политиком, он приобретет новый вес, перейдет в высшую касту. Он всем покажет, на что способен!
…«Бестолковый, глаза б мои тебя не видели! — голос матери звучал устало и нервно. — Двойка по географии! Это ж каким дебилом надо быть! Только позоришь меня, ирод! Уйди!»…
Он горько усмехнулся. У матери будет шанс пожалеть. Отказалась от него, изувечила детство… Пусть раскается в этом. Пусть признает, что он не такой!
Он уже собрался сказать Слотвицкому, что согласен, потому что был готов и в очередной раз соврать избирателям, и отправить Наталью подальше от Москвы — на это он пошел бы даже с радостью. Ведь если она уедет, решится куча проблем. «Кстати, откуда журналюги узнали о ребенке — уж не от нее ли? Или просто выследили?…» — гадал Сергей. Впрочем, с ней он еще поговорит… Но вот Вика… Мысль расстаться с дочерью на целый год казалась ему дикой, неправильной. Его коробило от понимания, что девочка будет расти без него, что он не сможет брать ее на руки, ощущать ее запах, видеть, как она превращается из маленькой несмышленой гусенички в интересного, забавного человечка. Целый год!
«Ты сможешь приезжать, — шепнул ему кто-то. — Никто не будет знать об этом. И принцесса не останется без папы. Да и, в конце концов, что такое год? Тьфу! Махом пролетит! Зато ты достигнешь своей цели. А ребенок… он же маленький, и даже не поймет, что папа стал появляться реже».
— Я согласен, Игорь Игоревич, — сказал Волегов. — И я уверен, что смогу сделать всё по плану.
«Вот и молодец! Мужской поступок!» — снова донесся вкрадчивый, льстивый голос. И Волегову стало легче.
Он еще не осознавал, что этот голос шепчет из-за левого плеча*.
____________________
* согласно Евангелию от Матфея (глава 25, стихи 31–46) левая сторона в христианстве считается обителью погибших — адом, а правая прибежищем спасенных — раем.