Прямоугольная ручка чайной ложечки — антикварной, потускневшей от времени — была украшена эмалевой инкрустацией: островерхий храм о пяти головах, а понизу витиеватая надпись «Муром». И Татьяна, лежавшая на кушетке психоаналитика, всё цеплялась и цеплялась за взглядом за эту ручку, торчавшую из-за края белой чашки.
Все остальное, видное ей с кушетки — скучный белый потолок, сходившиеся в угол стены спокойного бежевого цвета, да идеально чистый журнальный столик, на котором и стояла чашка — не могло отвлечь от течения мыслей. «Сконцентрируйтесь на своих переживаниях», — попросила в начале встречи психоаналитик Алла Нестерова — ухоженная, коротко стриженая брюнетка лет сорока, носившая широкое этническое платье. И Таня сумела, хоть и волновалась изрядно. А Нестерова сидела в кресле, поставленном справа от изголовья кушетки, и делала пометки в общей тетради с зеленой обложкой.
— …я так и не знаю, что это за приступы. Мать не сказала мне ничего важного о Пандоре. Но, учитывая ее отношение ко мне, я даже не удивлена, — Татьяна закончила свой рассказ и выжидательно замолчала.
Нестерова перелистнула страницу:
— Вы говорили о матери и муже, как о своей семье. Но ничего не сказали об отце, — голос психоаналитика был спокойным, но в нем сквозило участие, желание помочь.
— Отец… — Таня задумалась, и сказала, будто оправдываясь, — вы знаете, он неплохой человек. Хотя лупил меня в детстве. Но я думаю, он просто не понимал, как болезненно я это воспринимаю. А еще мне кажется, его мать науськивала. Он же всегда делает, как она хочет…
— Попробуйте абстрагироваться от ваших отношений с матерью и представить, что есть только вы и ваш отец. Что чувствуете?
Таня попыталась мысленно убрать из семейного треугольника одну фигуру. Но без матери это уже был не треугольник, а прямая. И эта прямая, вдруг соединившая дочь и отца, показалась ей спасительной, живой ниточкой. Ощущение возникло странное: вдруг нахлынула радость, чувство свободы. И спокойствие, которое бывает только если…
— Знаете, он будто защищает меня! — воскликнула она, пораженная этим открытием.
— Но он же вас бил? — в голосе Аллы слышалось удивление. Татьяна понимала, что это странно. Она вновь прислушалась к себе. Представила свою семью без матери: видение было дразняще-приятным, заманчивым… безопасным. И тело вдруг отозвалось — расслабилось, голова стала легкой, будто отпустила чья-то рука, тяжело и долго давившая на затылок.
— Всё-таки основная эмоция — это чувство защищенности, — твердо сказала Таня.
— Это очень странно, — психоаналитик задумалась. — А что вы вкладываете в понятие «защищенность»?
Вопрос поставил Таню в тупик.
— Говорите всё, что приходит в голову, — попросила Нестерова. — Не надо включать логику.
— Защищенность — это… когда что-то случилось, страшное что-то — а отец пришел и порубил всё топором, — с ходу выпалила Татьяна.
— Топором? — удивилась Алла. — Почему — топором?
— Ну, это я образно, — отмахнулась Татьяна. — То есть он сильный, взрослый, и может дать сдачи, если кто-то хочет сделать мне плохо.
— Подождите. Вы сказали — порубил топором, — настойчиво повторила психоаналитик. — Это важно. Поймите, мы не просто так выбираем слова и образы. По сути, наше бессознательное выбирает их вместо нас.
— Не знаю, что вам ответить, — Таня была в растерянности. Ей казалось, что это обычное дело — подобрать какой-то образ. Она ведь с тем же успехом могла сказать «разнёс все в щепки», «разбил в пух и прах»… Ведь смысл был одним и тем же.
Нестерова тоже молчала — ждала.
— Попробуйте порассуждать об этом на досуге, — наконец, сказала она. — А пока давайте вернемся к вашему запросу. Эта Пандора — вы никогда не видели во время приступов что-то, что могло с ней ассоциироваться? Человека, фигуру, вещь?
— Нет, — замотала головой Татьяна.
— А голос? Откуда он идет?
— Его как будто ветер приносит. Но приступы часто случались в помещении, где не могло быть ветра. Он — тоже галлюцинация, я уверена.
— Скорее всего, не всё так просто… — задумчиво отметила Алла. И попросила: — Попробуйте вспомнить голос. Чей он? Кому принадлежит? Его тембр, тон — кто бы мог к вам так обращаться?
Память услужливо вытолкнула на поверхность серое, мглистое видение: пластиковые люди-куклы бредут вдоль выгибающихся, текучих стен, ветер плюет холодом, шипит: «Ппан-доо-раа»… Дернувшись, Таня распахнула глаза, прижала руку к груди, успокаивая скакнувшее зайцем сердце. «Вспомнить? Погрузиться в кошмар по собственной воле? Нет, я не смогу!», — запаниковала она. Но другого выхода не было. И она заставила себя снова закрыть глаза.
«Ппан-доо-раа», — снова шепнул ветер, бросая ей это, как упрек. Злой, обвиняющий, нетерпимый, он люто ненавидел Таню. Борясь с собой и подступающим ужасом — только бы не сбежать, не сдаться! — она стояла на этом ветру, а он вдруг сорвался на визг и зарыдал тонко, по-женски: «Пандоо-ора-ааа».
И Таня, открыв глаза, потрясенно выдохнула:
— Он похож на голос моей матери. И она будто напоминает, что я виновата…
Татьяна слышала свои слова, будто со стороны — так трудно было в них поверить. Но внутри отозвалось, будто заслонка отодвинулась, впустив уверенность: правда, это была правда. Пройдя по телу волной, уверенность осталась где-то в душе, придала сил. И страх перед Пандорой будто выцветал, теряя власть.
Нестерова захлопнула тетрадь и встала.
— Давайте остановимся на этом, — сказала она. — Попробуйте подумать обо всем, что открыли для себя сегодня. И еще просьба: если что-то приснится, записывайте. Будем разбирать.
Татьяна кивнула, спуская ноги с кушетки. Голова была непривычно легкой, и в то же время переполненной мыслей — странное ощущение, но его хотелось сохранить. Взяв сумку, чтобы расплатиться, она взглянула на экран мобильника: там горело четыре пропущенных вызова, и все они были от Макса.
Татьяна вынула пятитысячную купюру, и пока Нестеренко отсчитывала сдачу, набрала номер мужа. Он ответил мгновенно:
— Танюш, ну мы в опеку идем сегодня, или нет? — нетерпеливо спросил он. — А то мне уезжать после обеда, вернусь только через две недели. Предложили путевку по халявной цене, упускать не хочется.
— Идем, конечно! — обрадовалась она. — Спасибо, что предупредил. Неохота терять столько времени.
— Тогда забери меня от офиса, я машину ремонтникам загнал.
…Здание пенсионного фонда, в котором располагались органы опеки, было вторым в цепочке одинаковых административных «кирпичей», выкрашенных в рыжий цвет, одноэтажных, вытянутых вдоль дороги. Его соседи — городской суд, полиция, комитет экологии — были столь же ободранными, с такими же решетками на окнах. Будто стоял на этой улице чиновьичий поезд, застрявший в тупике.
Татьяна поставила машину у подъезда опеки. Мартовская слякоть под ногами — грязная вода, пробивавшаяся, как сквозь вату, через разбухший снег — текла сотнями ручейков, впадая в огромную жирную лужу посреди стоянки. Демидова пошла в обход, старательно ища льдистые островки: ноги мочить не хотелось.
— Танюшка! — заорал за спиной Макс. Она обернулась и увидела, как он, подняв новенький планшет — всю дорогу хвастался, что купил его сегодня, и всё развлекался с этой игрушкой, как шестилетний — фотографирует ее.
— Максим, ну перестань, — досадливо отмахнулась она. — Зачем меня-то фоткать?
— Ну как — зачем? — он подошел ближе. — Ты решилась, пришла за ребенком — это же исторический момент! Я вообще буду сегодня фоткать это, потом тебе фотографии солью — вспомнишь ещё добрым словом Максима Вячеславовича Демидова.
— Пойдем уже, Максим Вячеславович! — она рассмеялась. Настроение по-прежнему было приподнятым: психоанализ всё-таки помог, внутреннее ощущение стало другим — словно надежда справиться с кошмаром переросла в уверенность. Всё ещё улыбаясь, Татьяна потянулась к мужу, беря его под руку — так меньше шансов поскользнуться в этой грязи. А Макс накрыл ее руку своей ладонью и заботливо, осторожно повел. Перестав смотреть под ноги, она подняла голову, подставляя лицо слабому, как ребенок, весеннему солнышку.
И увидела, что впереди, холодно глядя на нее, стоит Залесский.