Кухня Алевтины Витальевны менялась на глазах, но эти перемены пугали.
Сборщик мебели выстроил вдоль стены ряд боковин — тёмно-серых, тускло поблескивающих, словно шкура акулы. По верху объединил толстой столешницей свинцового цвета, прикрутил громоздкие, без единого украшения, дверцы. Глухо стукнув, на место встали тяжелые полки. Мастер полез наверх, загрохотал перфоратором — казалось, даже воздух затрясся. И принялся навешивать аспидно-серые шкафы, зияющие пустотой — будто провалы в ночь.
Закончив прикручивать дверцы на последний шкаф, сборщик распахнул его створки, как огромный фолиант.
— Пожалуйте! — сказал он Татьяне сверху, будто приглашая влезть внутрь.
— Спасибо за работу, — ответила та, стараясь не показать разочарованности. И, посмотрев на соседку, поняла: ей тоже не нравилось это вселившееся на кухню тёмно-серое хромированное чудовище, по-хозяйски распиравшее пространство острыми углами.
Поджав губы, Алевтина Витальевна расписалась в накладной. Проводив мастера до двери, Татьяна вернулась на кухню. Соседка стояла перед гарнитуром, теребя в руках полотенце:
— Шо-то голое всё, скользкое… — пожаловалась она. — Как в мясном цеху, иль в лаборатории.
— Ну… Сейчас мода такая, — только и смогла ответить Татьяна. Её тоже удивлял выбор Натальи: либо у неё нет вкуса, либо схватила самое дорогое и неубиваемое, даже не задумавшись, впишется ли оно в интерьер.
— Дуже страшна эта мода, — вздохнула тётя Аля. — Вот у меня в доме не модно було, теснота — но уютно-о-о! Как в господнэй кладовочкэ! А тут така громадина — и загадила всё, глаза б не глядели! Давай-ка, Танюша, энту страсть одомашнивать.
Соседка принялась вытаскивать из картонного ящика обёрнутые газетами кастрюли. Таня раздевала их, бросая на пол смятые черно-белые листы, ставила на столешницу. Белые эмалированные посудины с земляничными ягодами на боках смотрелись на поверхности нового гарнитура, как цветные заплатки на смокинге.
Из коридора донесся звук открывающегося замка. Приторный запах духов ворвался в квартиру, за ним вкатилась розовая коляска, а после — женщина лет тридцати: среднего роста, с короткими волосами цвета меди, в коричневом кожаном плаще, из-под ворота которого выбивался нелепый жёлтый шарф. На ногах — лакированные ботиночки на высокой шпильке. Женщина прижимала к уху большой смартфон и говорила раздражённо:
— …ты молодец, Серёжа! Турнул нас из Москвы, как барин — крепостных, а теперь помогать отказываешься? Я, между прочим, ради твоей дочери стараюсь! Хочу, чтобы она росла в красоте, а ты на новую мебель денег пожалел! Пусть ребенок спит на полу — так, что ли?
Она скосила глаз на Татьяну, и, сухо кивнув, отвернулась. Процокала каблучками по полу, удаляясь в комнату. Из-за закрытой двери донёсся недовольный бубнёж. Тётя Аля поспешила в коридор, захлопотала, вынимая внучку из коляски.
— Вот и Викулычка моя приехала, нагулялась, — приговаривала она. — Танюша, давай-ка мы ей попу помоем, два часа уже в панперсах, то ж синтетика! А потом и с Наташкой всё обговорите, я уж ей тебя нахвалила!
Разговаривать «с Наташкой» уже не хотелось — она не понравилась Татьяне. Но она остановила себя: «Я же не знаю, что происходит в жизни этой женщины. Наверное, переживает из-за Викиного отца, который бросил её с ребенком, и оттого выглядит злой. Да и Алевтина Витальевна так просила помочь…» Решив не делать поспешных выводов, Таня прошла за соседкой в детскую — просторную комнату с бледно-розовыми стенами и белыми фестончатыми занавесками на окнах. Огляделась, всё больше недоумевая: здесь было всё необходимое. Мебель, игрушки, целый арсенал погремушек, пустышек, бутылочек с косметическими средствами… Пахло детской присыпкой и маслом «Джонсон и Джонсон». Кокетливый кружевной полог, висевший над кроваткой Вики, делал комнату нарядной. В углу стояла кровать — видимо, предназначенная для няни. «О какой мебели говорила Наталья отцу Викульки? — нахмурилась Татьяна. — Похоже, она пытается выклянчить деньги, прикрываясь нуждами ребенка… Что это — Марина номер два? Впрочем, Сергей, похоже, тот ещё папашка! Она же сказала, что он турнул её с малышкой из Москвы».
Татьяна посмотрела на Вику — та, выпростанная из кружевного кокона, вольно лежала на пеленальном столике: улыбчивое личико светится от удовольствия, крохотные ручки подняты, будто в игре — бросайте мячик, я ловлю! — ножки в ползунках и вязаных пинетках весело дрыгаются: попробуй, догони! Нежность коснулась сердца, наполнила душу светлым теплом — и потянулись, сияя, невесомые прозрачные нити, соединяя Татьяну и малышку, так искренне, доверчиво открывающуюся жизни. И вместе с нежностью пришла жалость, полоснула опасной бритвой — больно, будто старую рану вскрыла: девочка такая маленькая, беспомощная, а родителям, похоже, на неё плевать. Делят что-то — а дочку используют, как разменную монету…
«Стоп! — сказала себе Таня. — Не смей! Не смей к ней привязываться, помни, как получилось с Павликом. Эта девочка — просто ребенок, а ты пришла сюда работать, а не творить справедливость!»
— Я приготовлю ванну, — сказала Татьяна и быстро вышла из детской.
Вода забарабанила по дну белой пластиковой ванночки. От пелёнок, висящих над головой, тонко пахло лимоном. Татьяна пощупала их — ещё влажные, пусть повисят. Впрочем, одну можно снять — положить на дно ванночки, чтобы ребенок не скользнул на нём во время купания. Увидев, что вода уже заполнила её до половины, Татьяна попробовала температуру локтем и осторожно вытряхнула несколько крупинок марганцовки — они пошли ко дну, оставляя в воде расплывчатый ярко-розовый след. Хорошо перемешала, положила пелёнку. И задумалась: не совершает ли ошибку, взявшись за эту работу?
Тётя Аля вошла, держа на руках внучку — голопопую, с любопытством таращившую голубые, как у бабушки, глаза. Не в силах сдерживать улыбку, Таня смотрела, как бабушка осторожно опускает девочку в воду, как бережно промывает все складочки. Вика радостно болботала, била ножками по воде.
Выкупав, Алевтина Витальевна подняла внучку на вытянутых руках и протянула Тане, держащей наготове белое махровое полотенце. Она обернула Вику мягкой тканью, и, не утерпев, прижала к себе, чувствуя тепло её тельца — влажное, густое, чуть пахнущее молоком. Оно проникло в Таню, врастая, сплетаясь с её теплом и дыханием — и, растворившись в ней, будто озарило изнутри, засветилось мягко и сильно.
Тётя Аля промокнула уголком полотенца круглую головку девочки, взъерошила золотистые волоски надо лбом и сказала, умиляясь:
— Красавица моя Викулычка, вон какая ладненька да справненька!
И это короткое «моя» вернуло Татьяну в реальность.
Она передала ребенка бабушке и пошла в детскую следом за Алевтиной Витальевной. В коридоре стояла Наталья, вешала плащ в зеркальный шкаф-купе. Ботинки она сменила на сафьяновые домашние туфли с бисерной вышивкой. Надетая на ней длинная фиолетовая кофта — бесформенная, толстая, с широким воротом и швами наизнанку — выглядела, как рубище. «Модные вещи иногда уродуют хуже обносков», — подумала Таня. Перед глазами всплыла картинка: нелепый кухонный гарнитур, расстроенная тётя Аля…
— Вы няня? — спросила Наталья. Её бледно-голубые глаза напомнили Тане грязный озёрный лёд — такие же колкие и холодные. Она пожала плечами:
— Вам решать. Алевтина Витальевна сказала, что нужна помощница, а я по специальности врач-педиатр, умею с детьми обращаться. И если я вам подхожу…
— Подходите, — перебила Наталья, раздраженно дернув вытатуированной бровью — будто ей было всё равно. — Пойдемте!
Она шла в гостиную, перечисляя требования: быть с ребенком круглосуточно, отлучаться только по договоренности с Алевтиной Витальевной — и вообще, поступить в её полное распоряжение. Соблюдать гигиену, кормить и гулять с ребенком, покупать продукты, стирать и гладить детское… Говорила, как барыня — требовательно и капризно. Татьяна шла следом и не могла отделаться от ощущения, что мама Вики ей неприятна.
— Вот бланк договора, ознакомьтесь, — Наталья вынула из секретера сколотые бумаги. — Если всё устраивает, впишите паспортные данные, и вперёд.
Зарплата оказалась вполне достойной, договор — бессрочным. Поколебавшись, Татьяна вынула паспорт из кармана джемпера: один шанс на миллиард, что эта семья как-то связана с Василенко, так что бояться нечего. Заполнила нужные графы и протянула Наталье один из экземпляров договора.
— Всё, приступайте, — та махнула рукой, будто муху отгоняла.
«Препротивнейшая дамочка. И лицо глуповатое, — думала Татьяна, возвращаясь в детскую. — А вот мама у неё милая. Вот как так? Вроде одна кровь…»
— Ну шо, приняла? — шепнула тётя Аля. Она сидела в кресле, покачивая кроватку Вики. Рядом стояла ополовиненная бутылочка с молочной смесью. Таня, кивнув, глянула на девочку — та осоловело щурила глаза.
— Сейчас уснёт, — шепнула она. — Тёть Аль, можно я отойду на полтора часика? Дело у меня.
…Дома она включила ноутбук, принесённый ей товарищем Залесского, и задумалась, устроившись возле стола. Через десять минут в скайпе появится её психоаналитик. Вот только прежняя цель — найти ключ к Пандоре — стала до странности тусклой, утратив важность. Ситуация с Викой не шла из головы. Но увязнуть в новом чувстве — любви к маленькой девочке, на которую у неё нет прав так же, как не было прав на Павлика — Татьяна не хотела. Боялась. Потому что потом опять придётся выдирать эту любовь из себя: с корнем, через дикую боль, потому что только так — погибнет.
Алла Нестеренко позвонила по скайпу точно в условленное время.
— О чем вы хотите поговорить сегодня? — спросила она. И Татьяна рассказала о Вике.
— Я понимаю ваши чувства, — заговорила Алла Нестеренко. — Ведь вами по-прежнему движет мечта стать матерью. Но вы боитесь привязанности. А ведь это страх из детства, потому что в вашей жизни привязанность всегда оказывалась отвергнутой. Вот смотрите: как любой ребенок, вы хотели быть частью любящей семьи, были привязаны к своим родителям — но они отвергали ваши чувства. Ради привязанности к родителям, желания заслужить их похвалу, вы строили бизнес — но они всё равно не хотели ценить вас больше, чем до него, и таким образом снова и снова отвергали вас. Поэтому вы так легко отказались от того, на что потратили немало сил.
— Так и есть, — согласилась Татьяна. — Я бросила аптеки при первой возможности.
— Да. И сублимировали* в работе свою мечту о любящей семье, — продолжила Нестеренко. — Ведь привязываться к врачебному делу было не страшно: там всё получалось, маленькие пациенты выздоравливали, вас уважали их родители, ваши коллеги, руководство… К тому же, заботясь о здоровье детей, вы частично удовлетворяли материнский инстинкт. Но потом появился мальчик, в котором вы увидели маленькую себя. Привязались — и ваша привязанность снова была отвергнута, причем его матерью. Ведь Марина только требовала от вас, как и ваша родная мать — а в итоге забыла добро, которое вы ей сделали.
— То есть я увидела в ней черты своей родной матери — и поэтому так носилась с ней? Хотела получить одобрение? — растерянно спросила Татьяна.
— И быть отвергнутой.
— Но я же не желаю себе зла! — недоверчиво возразила Таня. — Извините, но у меня в голове не укладывается… Зачем мне нужно, чтобы меня и мою заботу отвергали?
— Это одна из ваших моделей поведения. И если вы поймете, почему она именно такая, то сможете её изменить, — объяснила Нестеренко.
Татьяна молчала, обдумывая слова психоаналитика.
— Знаете, я чувствую, что вы правы, — сказала она. — У меня ведь были пациенты из малообеспеченных семей, но их мамы вели себя по-другому, не как моя мать — и почему-то меня не тянуло заботиться об их семьях…
— Потому что чувствовали: если будете делать им добро, они поблагодарят, оценят. Но подсознательно хотели оказаться там, где вы привязываетесь, стараетесь для человека — а вас отвергают. Возможно, в детстве вы попали в ситуацию, когда остро нуждались в любви вашей матери — а она не дала вам эту любовь, не оценила вас, отвергла. Вы будто остались без мамы. И возникла детская психотравма. С тех пор вы стремитесь снова и снова оказываться в подобной ситуации, потому что ищете из нее выход, желая избавиться от болезненности переживаний. Но психотравма говорит вам: окунайся в эту боль, проживай её ещё и ещё, потому что так ты останешься рядом с матерью. Иными словами, можно потерпеть — лишь бы быть с ней. Пусть унижает, бьет, отвергает — но она рядом. Это привычка, это ваша зона комфорта, вы не знаете иной жизни.
— Как в созависимых семьях, где женщина недовольна, что живет с алкоголиком — но, тем не менее, никуда не уходит? — невесело усмехнулась Татьяна. — По принципу: уродливые отношения лучше, чем отсутствие отношений?
— Да. И смотрите, вот эта ситуация с привязанностью и отвержением периодически возникает в вашей жизни. И когда особенно больно, случаются приступы. Причем вам открылось, что слово Пандора произносит ваша мать, и она будто обвиняет вас в чем-то, будто отвергая что-то хорошее в вас. Я думаю, всё это очень плотно связано.
— Может быть, — сказала Таня. — Не знаю насчет Пандоры… Но вы правы насчет повторений: вот теперь вместо Марины возникла эта Наталья. Я готова освободить её от забот о ребенке. Но при этом чувствую, что она не оценит!
Нестеренко молча смотрела с экрана ноутбука, давая Татьяне возможность осознать ситуацию.
— Если честно, я в шоке от самой себя, — призналась Таня.
— Ну, это вы зря! — возразила психоаналитик. — Ведь вы не виноваты, что ведете себя именно так. Вас толкает что-то из детства. И вы не сможете жить по-другому, пока не разберетесь, что именно. Это как программа, понимаете?
— И что мне делать? Отказаться от этой работы, от Вики? — с грустью спросила Татьяна.
— Как хотите. Но ведь от жизни вы не откажетесь, — сочувственно проговорила Алла. — А жизнь будет раз за разом подкидывать вам возможность привязаться — и быть отвергнутой. Не с этой девочкой — так с другим ребенком, взрослым, а еще с хобби, работой, любовью…
Татьяна вздрогнула. Значит, она может потерять и Залесского? Из-за какой-то детской травмы, что сидит у нее внутри? Ведь один её брак уже закончился разводом… «Ну уж нет! — она почувствовала, как внутри поднимается мощная волна протеста. — Я разберусь. Хоть через сотню сеансов психоанализа — но разберусь! Я устала терять, я хочу, наконец, стать счастливой!» Эта мысль придала ей сил, и Татьяна сжала кулаки, будто готовясь к бою.
— Давайте разбираться с Пандорой, — решительно сказала она.
— Попробуйте порассуждать на эту тему. Говорите всё, что придет в голову.
Думать о Пандоре было неприятно — страх шевелился внутри, будто колкие, едкие пузырьки всплывали под кожей. Но Татьяна сделала над собой усилие и ушла в воспоминание о своем главном кошмаре. Как в черно-белом кино возникли пластиковые стены и зыбкий пол, зашагали люди-куклы, и ветер — ветер снова принёс то слово… Таня часто задышала, борясь с дурнотой, и сбивчиво заговорила:
— Мне страшно, потому что я знаю: Пандора украла у меня мать. Превратила во что-то… забрала куда-то… И ветер этот, который всё время начинает дуть в лицо и приносит это слово — как будто он тоже виноват, он был там… И в то же время мать со мной, она есть и никуда не пропала… Но она другая. Как будто была у меня мама — хорошая, добрая, терпеливая, а потом ее подменили. И стала та, которая у меня сейчас. И она меня не любит, а я в ней ищу ту, которая любила когда-то. Которая раньше была. Всё время ищу, ищу…
— Где? — спросила Нестеренко.
— Там… Я не знаю… — Татьяна мотнула головой. — Бред какой-то! Я говорю, как сумасшедшая.
— Иногда самые сумасшедшие мысли — истинны, — заметила Нестеренко.
— Разобраться бы еще, где здравая мысль, а где нет, — горько сказала Таня.
— А вы не думайте об этом. Зачем? Наша психика — очень гибкая вещь, порой она так причудливо трансформирует реальность, что она начинает казаться бредом. Отпустите свои мысли. Попробуйте еще поговорить о Пандоре. Ведь она — это страх, получивший конкретный облик. Говоря о нем, вы рано или поздно вспомните тот самый травматический опыт, который пережили.
Но Таня не могла — перед ней будто стена встала. Серая глухая стена, бесконечно длинная и невероятно высокая: не обойти, не перелезть. Толстенная — не пробиться. Мучительно скривившись, она подняла взгляд на психоаналитика:
— Я не могу. Но очень хочу. Давайте продолжим! Я не знаю, как, но мне нужно продолжить!
Нестеренко понимающе кивнула:
— Давайте попытаемся с другой стороны. Помните, вы писали о маминой тишине? Что в ней всё превращалось в пластик — и цветы. Вы говорили, пластиковые цветы лежали на ящике, и что отец «потащил ящик на небо». Что это значит? Что за ящик и почему — на небо?
— Ну, просто — понёс наверх. А про ящик ничего не могу вспомнить — какой он был, что в нем… — Татьяна поморщилась, как от боли. — И что за ящик вообще, может, это и не ящик вовсе, а, к примеру, чемодан или коробка.
— А куда — наверх?
— Как будто по лестнице.
Психоаналитик молчала, терпеливо ожидая продолжения. Но Татьяна больше не смогла ничего сказать.
— Ну, хорошо, — сдалась Нестеренко. — Возможно, потом всплывет что-то ещё.
Татьяна покорно вздохнула и, помедлив, призналась:
— Мне кажется, я не могу как следует сосредоточиться, потому что сегодня меня гораздо больше волнует Вика, чем ситуация с Пандорой. Я не знаю, как поступить. Мне очень хочется заботиться об этой девочке, помогать ее бабушке… Но что делать, чтобы не привязаться — настраивать себя, напоминать, что девочка чужая?
— Вы не сможете не привязаться, — покачала головой Нестеренко, — и будете отвергнуты. Ведь это уже заложено в ситуации, когда ребенок не ваш и никогда не станет вашим. А вот будет ли болезненной утрата ребенка, зависит только от вас. Если вы морально подготовитесь к ней, примете решение не страдать, примете мысль о том, что это просто чей-то ребенок, и его можно не делать смыслом вашей жизни — то сумеете отпустить, когда придет срок.
— Я поняла, — сказала Татьяна. — Как говорится, если не можешь изменить ситуацию — измени своё отношение к ней. Так?
— Так. — Нестеренко улыбнулась. Её взгляд был наполнен искренней симпатией и уважением. — Знаете, Татьяна… Вы молодец. Вы умеете смотреть в глаза своим страхам. И у вас всё получится, вот увидите.
— Вы говорите о Пандоре? — с надеждой спросила Таня.
— Обо всём. Но уверена, что и до Пандоры вы доберетесь. Причем довольно скоро. А насчет Вики — может, в этой семье всё не так плохо, как вам показалось? По крайней мере, они не маргиналы, как Марина.
— Может быть, — задумалась Татьяна. — И отец Вики, возможно, не такой уж монстр.
____________________
* Сублимация — перенаправление энергии на достижение социально одобряемых результатов (творчество, успех, и т. п.). Защитный механизм психики, позволяющий снять внутреннее напряжение, вызванное травматическими переживаниями.