В модном ресторане, куда Волегова пригласили отпраздновать окончание выборов, всё оказалось чересчур: изобильная отделка, театральные жесты официантов, нарочитый авангардизм музыкальных аранжировок. Длинный, уставленный кушаньями стол, за который уселись расфранченные гости, явно старались сделать чересчур эффектным: только со своего места Сергей от нечего делать насчитал восемь видов изысканных блюд. Запеченная кабанятина, лососевый террин, жареные гребешки, перепелиные яйца в панировке, салаты, закуски — вызов для гурмана, испытание для желудка. Всё торжественно, празднично… Но той самой каплей дёгтя ползла по накрахмаленной салфетке, лежащей у прибора Волегова, жирная черная муха. Откуда она в конце марта, да не где-нибудь, а в элитной едальне? Волегов брезгливо скривился: представилось, как мушиные лапки оставляют на белом невидимые точки заразного, болезнетворного следа. Подняв руку, щелкнул пальцами, подзывая официанта. Тот, склонившись, забрал салфетку, нелепо замахал руками — и муха унеслась рваными зигзагами, гудя, как подбитый истребитель.
А вокруг уже жрали. Чавкала, впихивая куски фуа-гра в набитый рот, кривозубая пиар-консультант Валентина. Жеманно гребла икру Юлия Натановна, ответственная за полиграфичку — прямая и сухая, как палка. Безжалостно ломал утиную ножку юный политтехнолог с внешностью мальчика-мажора. И дальше, куда ни глянь — сплошь замасленные губы, ходящие ходуном щеки, и жадные руки, вооруженные ножами и вилками. «Будто век не кормлены. Позорище!» — думал Волегов. На его тарелке одиноко скучала пластинка балыка, и коньяк в бокале стоял нетронутым.
Муха басовито взыкнула, прощекотала над ухом, и пошла на посадку. Уселась точно на середину зеленой оливки, венчающей майонезную горку салата, и довольно потерла лапки. Волегов еле сдержал улыбку: точно так же потирал руки Горе Горевич, поднявшийся с царского места во главе стола, чтобы открыть вечер.
— Господа, паузу, паузу! — прокричал он, крутя головой — то ли гостей своих утихомиривал, то ли просил тишины у оркестра. Скрипка и флейта умолкли в унисон, свора прихвостней прекратила звенеть о фарфор тарелок. Слотвицкий поднял рюмку, налитую желтым. — Шарль де Голль сказал: «Я уважаю лишь тех, кто со мной борется, но я не намерен их терпеть». Добавлю: лично я уважаю и тех, кто не терпит их вместе со мной. И было бы хорошо произнести тост за единство и сплоченность, без которых наша партия не вывела бы во власть своих кандидатов. Но я предложу тост за нетерпеливых! За тех, кто вместе с нами не терпел ложь и наглость противников, противостоял ей, не жалея сил…
И пошел, и пошел витийствовать, щедро рассыпая дифирамбы, изысканно пустословя о роли чего-то там в истории и зажигании чего-то там в сердцах. «Сразу чувствуется — политик. Наши Бандерлоги будто на сеансе гипноза у дедушки Каа», — хмыкнул Волегов, и украдкой глянул на часы, висевшие над аркой входа: можно было еще минут двадцать поскучать здесь для приличия, а потом откланяться — с сожалением во взоре и с радостью в душе. И спешить в аэропорт: сегодня заканчивается курс капельниц у Анюты, а завтра можно забирать её из Германии. И плевать, что в коляске. Он и не надеялся на улучшение, считал доктора Штайнера типичным шарлатаном от науки. Но Анюте об этом не говорил. Наоборот — покорно оплатил операцию, реабилитационный курс, и десяток чудодейственных капельниц, после которых, как уверял немец, начнется процесс регенерации нервной ткани.
Не начался.
Сергей за этот месяц мотался в Лейпциг одиннадцать раз: тревожно было оставлять Анюту надолго. С выборов он снялся, как и обещал ей. Слотвицкий недовольства не выказал, наоборот — приободрил: ничего, мол, что раньше намеченного, главное ведь, ушел не просто так, а из-за болезни жены… «Только вы, Сергей Ольгердович, уж объясните избирателям свой поступок, — попросил он. — Тем более, что врать не придется: супруга и вправду болеет, причина уважительная». Волегов объяснил, выступил с прощальной речью. И это было правильно, стратегически верно, политически дальновидно. Но всё равно казалось, будто использовал Анюту, её несчастье, её боль — как повод выпятить собственную добродетель. И Сергей топтал, топтал в себе это мерзкое ощущение, как топчут жгучие, опасные угольки. А они всё равно горели внутри, освещая сгущавшуюся в нём черноту.
Кто-то требовательно дёргал Волегова за рукав.
— Можно вас пригласить? — пиар-консультант Валентина обольстительно улыбалась; в щели между её передних зубов застрял кусочек зелени. Сергей отпрянул, пытаясь сообразить. Флейта и скрипка тянули какой-то средневековый мотив — торжественно, нежно. Ряд жующих поредел, часть гостей переместилась в центр зала — топтались в обнимку, пренебрегая ритмом. Ах, да, белый танец…
— Простите, рад бы, да не могу, — учтиво сказал Волегов, поднимаясь с места. — Слотвицкий ждёт.
Валентина понимающе кивнула, но уголки её губ обиженно дрогнули. Сергей, стараясь больше не смотреть в её сторону, двинулся вдоль стола — туда, где восседал Горе Горевич.
— Хочу ещё раз поблагодарить за приглашение, вечер отменный, — сказал Волегов, садясь на стул возле Слотвицкого и отодвигая чью-то тарелку, заляпанную красным соусом.
— Что вы, Сергей Ольгердович, дорогой! — бросив вилку, Горе Горевич всплеснул коротенькими ручками. — Для всех нас большая честь видеть вас за этим столом! Кстати… — он наклонился и доверительно понизил голос, — партийная верхушка уже определилась с кандидатами на будущие выборы. Как я и предсказывал, вы в списке.
Вот оно. Случилось. Волегов ощутил, как удовлетворение наполняет едким жаром множество дней, живущих в памяти — школьные, когда приходилось драться с задирами-старшеклассниками; семейные, когда издевки брата и равнодушие отца вынуждали сбегать из дома; московские, в самом их начале — когда он был никем для этого города и его людей. И, отдельно хранящийся, ранящий непониманием и болью — день, когда ушла мать. Вмиг представилось будущее, ради которого работал, врал, перешагивал через принципы: он в депутатском кресле, на страницах газет, в телевизионных студиях… А они, все они, видят и покаянно чешут головы: «М-да, недооценили, поспешили отвернуться, а Серёга-то вон какой фигурой стал — можно сказать, российского масштаба! Эх, знать бы раньше!»
— Спасибо, Игорь Игоревич! — важно кивнул он. — Не подведу.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, — широко улыбнулся Слотвицкий, но глаза его остались жесткими и внимательными, будто зрело в них предупреждение: подведешь — пеняй на себя, всего, что смог, лишишься.
— Вы уж меня простите, вынужден откланяться, — с фальшивой грустью сказал Сергей. — Супругу из лейпцигской клиники выписывают, а я обещал забрать. Сами понимаете, самолет ждать не будет.
— Здоровья! Здоровья ей! — затараторил Слотвицкий, упёршись рукой в верх выпирающего пуза — будто бы к сердцу хотел прижать, желая подчеркнуть искренность, но сердца не нашел и прижал к желудку. — А вам — на посошок!
Плеснул в рюмки, поднял одну, приглашая. Волегов двинул навстречу свою, стекло тонко звякнуло. Коньяк мягко прокатился по горлу, впитываясь-испаряясь по пути, и только потом обжег — в неожиданно терпком послевкусии.
— Удачи, Сергей Ольгердович, а супруге — большой привет! — напутствие Горе Горевича прозвучало дежурно, ведь кто-то уже подошел с другого края, и с ним тоже нужно было решать дела… Волегов обрадовался, что удалось отделаться так быстро, и, взяв в гардеробе свой тёмно-кофейный плащ, вышел на улицу.
Москва шумела: по мокрому асфальту шуршали колеса, перекрикивались автомобильные гудки, из динамиков соседнего ресторана лился неспешный джаз. Пешеходы жались к стенам домов, опасаясь грязных луж, вспархивающих из-под машин. Дробили уличный гул каблуками, прятали носы в шарфах, спасаясь от земляного запаха грязных улиц, несли над собой зонты, распяленные на проволочных звездах. Дождь ни за кем не гнался, капал лениво, мелко — будто недовольный отпускник, вызванный на одну смену вместо подуставшего за зиму снегопада. Странная была зима в этом году, и весна странная — да и весь год, если разобраться…
Сергей нырнул в переход, пробрался между ларьков, нищих и музыкантов и снова шагнул на ступени. Поднимался, словно в серое небо шел — но иллюзия растаяла быстро, растворилась в городе. Волегов дошел до казенной машины, ждавшей на стоянке. Увидев в окне задранный профиль водителя, постучал по стеклу: тот недовольно приоткрыл глаз, покосился — и, окончательно проснувшись, щелкнул замком. Только забравшись в машину, Волегов понял, как продрог.
— Ты, Михалыч, вечно жить собрался? Для этого себя в холоде держишь? — поддел он. — Печку включи. И в аэропорт, регистрация через два часа. Успеем?
— Должны, — кивнул водитель, разворачивая машину. Флегма. Но это и хорошо — не обидчивый, и разговорами не отвлекает.
После беседы со Слотвицким Сергею хотелось побыть в тишине, обдумать всё, наслаждаясь. Он получит власть, а вместе с ней придёт почёт, новые связи и новые деньги. В принципе, можно будет даже уйти из министерства — а что, засиделся он в своём кресле, тесновато уже и скучно. Надо расти. Может быть, и в Госдуму дальше… Почему нет? Стартовая площадка отличная. У него прекрасная деловая репутация, он идеальный семьянин, помогает бедным… «Ага, дочери своей помог с операцией, вот уж заслуга, достойная депутата!» — издевательски хмыкнул внутри чей-то голос: будто черт заговорил, кривляясь и паясничая. Кровь мгновенно прилила к щекам, и Сергей зло оборвал мерзкое чертово хихиканье, повторяя заученное: я её не бросил, так было нужно, я всё делаю ради Вики и Анюты! Но настроение испортилось, полезли в голову мерзкие мысли: трус и подлец, избавился от ребенка, отказался публично, свекрови и жене не признался… Кто знает, сколько еще грехов попадёт в этот позорный список, пока он будет лезть на вершину власти?
Рука сама потянулась к телефону. Волегов набрал номер Натальи и невольно отпрянул от трубки, когда из неё вырвалась какофония звуков: музыка — оглушающее тыц-тыц, мужской гогот и бабий визг, а еще нетвердый, хмельной голос:
— Какие лю-юди! Вспо-омнил обо мне, милый?
— Ты что, пьяна? Где Вика? — разозлился Волегов.
— А то ты не знаешь, где твоя дочь живет? — Наталья глупо захихикала и пропела. — Жи-ли у бабу-уси Ви-ка и Нату-уся!
Её голос зазвучал зло, с нескрываемым презрением:
— Потому что папочке понадобилось от дочи избавиться. А папочка у нас такой — чего хочет, то и делает. И срать ему на других! Даже на любимого ребенка — нас-рать!
— Ты обалдела? — оторопел Волегов. — Опять бросила Вику на няню и бабушку?
— Ну-ка, ну-ка, повтори — кто кого бросил? — насмешливо протянула Наталья.
— Быстро домой! Я приеду через неделю, и не дай Бог ты будешь в таком же состоянии…
— Ага, и что? Дочку у меня заберешь? Ха! Да ты же так трясёшься, чтобы о ней никто не узнал!
Это была правда. Наталья хотя бы язык за зубами держала. Если забрать Вику, возникнет масса проблем: начиная с того, где взять надежного человека для её воспитания — и заканчивая тем, как убедить Наталью не болтать.
— Заберу. А ты пойдешь бутылки собирать, — холодно сказал он. — Только я сперва укорочу твой язык. Ты знаешь, это в моей власти. Всё в моей власти. Так что двигай домой. Я позвоню на городской через час. Возьмешь трубку, и чтобы трезвее стекла!
Волегов бросил телефон на кожаное сиденье и покосился на водителя: тот с непроницаемым видом смотрел на дорогу. Впрочем, о второй семье шефа он знал, даже отвозил Наталью с ребенком в Новороссийск. Он вообще много чего знал, этот Михалыч, но молчуном был проверенным и хорошо оплачиваемым.
«Ничего, до выборов полгода, есть время что-то решить, — успокаивал себя Сергей. — Может, приставить кого-то к Наташке, чтобы заставлял её как следует выполнять материнские обязанности? Но кого? Даже не знаю, кому мог бы доверить… Отбирать ребенка не выход, Вика с родной матерью, это дорогого стоит. Вряд ли кто-то чужой сможет её полюбить. Меня вот — никто не смог. Тёщу считать не стоит: она всего лишь благодарна мне за то, что не бросил Анюту, да и в отношения наши лезть не хочет. А я для неё — тот, кого любит Анюта. Зять, а не сын».
Машина остановилась возле здания аэропорта. Сергей набрал Новороссийский номер, прислушался к гудкам. Трубку сняла Наталья.
— Дома? — спросил он.
— Да… Извини, я дура, — в голосе звучало раскаяние. Похоже, протрезвела.
— Знаю, — хмуро ответил Сергей. — Викуля как?
— Спит уже. Всё нормально у нас.
— Хорошо.
Отключив телефон, Волегов перекинулся парой слов с Михалычем и вытащил из багажника сумку: в ней лежала запасная рубашка, трусы-носки-щетка — малый набор пилигрима, которым его сделала жизнь. Шагая к терминалу, Сергей удивился неожиданной мысли: весь его багаж стоит не больше сотни евро, как же мало нужно человеку… и зачем тогда гнаться за новыми деньгами, если те, что уже есть, позволят безбедно жить хоть до тысячелетнего юбилея? «Безбедно, но скучно», — поправил он себя, радуясь, что нашел достойный ответ. Но в глубине души знал, почему не может остановиться. Чтобы заработать деньги и власть, нужно быть энергичным и безжалостным, как акула. Вот только в природе она, если прекратит движение хоть на час, задохнётся и пойдёт ко дну. Так что и для таких, как он, остановка исключена.
Но поднявшись на борт самолёта, Волегов вдруг разозлился. «Сделаю всё, как решил с самого начала, — думал он. — Пусть Вика с Наташкой живут в Новороссийске, а я буду спокойно заниматься своими делами. Не стоит из-за ребенка ставить карьеру под угрозу. Акула так акула… зато никто и ничто меня не остановит, если не остановлюсь сам».
И он спокойно продремал все три часа до Берлина.
Сойдя на немецкую землю, Сергей купил букет цветов и взял в прокате машину — попался тот же фольксваген, на котором ездил в прошлый раз. Дорога до Лейпцига уже стала привычной, и он отмахал сто пятьдесят километров как на автопилоте. В клинику приехал почти в одиннадцать вечера. Беспрепятственно прошел через все медицинские кордоны: здесь его знали, и знали, что Анюту завтра выписывают. И что улучшений у нее нет. «Пока нет», — говорил доктор Штайнер, которому Сергей не верил ни на грош.
…В углах одноместной Анютиной палаты стояла полутьма. Горел лишь ночник над кроватью. Его лучи тонули в густой желтоватой субстанции, масляно стывшей в перевёрнутой бутылке капельницы, стекали по прозрачной трубке, спускавшейся до тонкой смуглой руки.
Его девочка спала. Темные локоны раскинулись по смятой подушке, лицо в неровном свете электрической ночи казалось оливковым. Полукружья ресниц подрагивали, скулы выступили чётче, будто Анюта похудела еще больше. Тоненькая морщинка залегла возле рта, и Сергей понял, как измучилась и устала его жена. К горлу подкатил комок — будто ледяную пробку воткнули. И Волегов невольно опустил взгляд: из-за него всё, из-за той горнолыжки…
— Серёжа? — шепот раздался оттуда, где стояло глубокое кресло с пуфиком для ног. В нём, кутаясь в шаль, будто пытаясь прогнать озноб, сидела Элина.
Волегов кивнул, прижав палец к губам. Совка махнула ему рукой, чтобы зашел и дверь закрыл плотнее: сквозняк.
— Как она? — еле слышно спросил Сергей, присаживаясь на пуфик.
— Всё так же, — одними губами зашептала Элина. — Врач говорит, нужно ждать. Если не подействует, через два месяца еще курс капельниц нужен.
Сергей пожал плечами, глядя на спящую жену. Ждать… Она столько лет ждёт! Так борется, так мужественно терпит все операции, уколы, процедуры! И ничего не меняется. Только изводит себя.
Он склонил голову. От букета, лежащего на его коленях, шел тонкий аромат. Странная смесь: лаванда, ирисы и можжевельник.
— И мне дай понюхать! — лукавый шепоток Анюты проник прямо в душу, разбудил в ней радость. Сергей вскочил, подошел к кровати, прижался щекой к острой скуле, целуя жену в висок. Она оплела его шею одной рукой — вторая всё ещё лежала под капельницей — замерла, ощущая, как сливается их тепло. Нежно чмокнула в нос и, отпустив, потянула букет к себе.
— Красотища кака-а-я-я… — восхищенно протянула она, и Сергей некстати вспомнил, как сегодня тянула слова Наталья: пьяный голос — будто грязный, ковыляющий бомж. Снова подумал: какие же они разные, эти две женщины, и две их судьбы! Поменять бы, чтобы каждой по заслугам…
— Ну как ты, Совёнок? — спросил он, усаживаясь на кровать.
— Нормально, — уверенно сказала Анюта. — Чувствую себя хорошо, голова уже не кружится — доктор Штайнер говорил, что так и будет к десятой капельнице, когда организм к препарату привыкнет. Только всю спину отлежала, очень уж долго эти капельницы длятся! Представляешь, одна капля в три минуты!
— Я помню, ты говорила, — сказал Сергей, пытаясь не показывать жалости.
— Да. Зато есть время подумать. И знаешь, что? Я придумала новую постановку! Мы переиначим ирландский рил! Они же там стучат, это степ, по сути — а нам кто мешает стучать по ручкам кресел? Или мы положим специальные доски на колени… — увлеченная разговором, Анюта отбросила край одеяла и, потянувшись вперёд, машинально почесала левую лодыжку. — А на ладони специальные планшетки наденем, типа кастаньет, только длинные, и чтобы щелкали… Мама, ты что?
Сергей повернул голову, удивлённо глянул на тёщу. Совка стояла возле кресла, во все глаза смотрела на Анюту, прижимая руки к щекам. Забытая шаль валялась у ног.
— Анька! — воскликнула Элина. — Анютка моя, девочка!
Её голос дрожал от слёз.
— Мамочка, что случилось? — испуганно приподнялась Анюта. Ключицы натянули тонкую кожу, золотой крестик скользнул в вырезе васильковой пижамы
— Анька, ты не поняла, да? — счастливо сказала Совка, вытирая мокрые глаза. — Ты не поняла, что сейчас было, дурёха моя любимая? Ты же ножку свою почесала! Значит, почувствовала, что чешется! Действует лечение Штайнера, дочка! Дей-ству-ет!