Переобуваясь в прихожей тёти Али, Татьяна смотрела через коридор, как Наталья играет с Викулькой: тетёшкает, подбрасывает дочку, зарывается лицом в её животик и что-то говорит — мягко, плавно. Открытая дверь детской комнаты, пробившая светлым прямоугольником темноту коридора, казалось входом в материнский рай — бело-розовый, тёплый, нежный… Завязав шнурки удобных кроссовок, в которых ходила на работе — и ноги не устают, и ступаешь бесшумно, не беспокоя ребенка — Татьяна направилась к детской. Шла, глядя на Наталью с Викой, умиляясь и по-доброму завидуя, думая, что вот и у неё когда-то будет это счастье, эта возможность не спускать с рук своего малыша. И, приблизившись, услышала:
— Из-за кого у мамы грудь болит? Из-за кого папа маму бросил? Кто у нас такой нехороший ребё-ёно-ок?
Татьяна оторопела. Наталья с приклеенной улыбкой мерно поднимала и опускала дочь, будто выполняла какое-то упражнение — и говорила, говорила эти жуткие слова, явно наслаждаясь возможностью высказаться. Голос звучал певуче, как у тёти Али, но нарочито-ласково, елейно — так говорят с детьми, когда хотят обмануть. А Викулька, не понимая, улыбалась в ответ и радостно взвизгивала, болтая ножками.
— Извините! — Демидова решительно шагнула вперед. Наталья испуганно обернулась, всё еще держа Вику перед собой. — Разрешите, я её возьму?
— Пожалуйста, — поняв, что няня всё слышала, Наталья трусливо вильнула глазами. Но затем уставилась на Таню в упор и принялась отдавать приказы. — Сегодня смесью кормите, у меня мастит. И погуляйте с ней подольше, чтобы ночью лучше спала. Я из-за этих криков раз пять просыпалась, тут же стены, как картон!
Татьяна поджала уголок рта: надо же, какая принцесса, дочкин плач её беспокоит! Хотя спит она в своей комнате, а в детской всю ночь была Таня — и именно ей пришлось носить малышку на руках, гладить ей вздувшийся животик, поить лекарством и спать не дольше сорока минут за раз.
— Я всё сделаю, — пообещала Татьяна, взяв Викульку у матери. — А вы, пожалуйста, больше не говорите такого ребенку. Это только кажется, что она ничего не понимает. Но дети очень хорошо считывают невербальные сигналы. Если Вика поймет, что её родители не ладят, и что мама винит в этом её…
— Знаете, я не дурочка! — вспыхнула Наталья. — Пока она маленькая, говорю. Подрастет — не буду. И вообще… это шутка была!
— Неудачная шутка. Вы сами не заметите, как привыкнете так думать и так говорить. А в ней ваши слова на всю жизнь засядут.
— Уж как-нибудь сама разберусь… — фыркнула Наталья и вышла из детской, что-то бурча. Татьяна глянула на Вику: та сосала кулачок, скосив в сторону васильковые глазки. Салатовый комбинезончик со щенком слишком плотно облегал круглую детскую попку. Татьяна пощупала памперс через бархатистую ткань.
— О-о, зайчонок, ты тёте Тане сюрприз приготовила? — весело спросила она. Вика заулыбалась в ответ, замахала ручками. — Давай-ка мы тебя переоденем, будет наша Викуля чистенькая, доволь…
За дверью грохнуло, металлический звон прокатился по квартире, и сразу заголосили: тётя Аля — укоряюще, Наталья — зло отбрехиваясь, будто обвиняя. Быстро положив ребенка в кроватку, Татьяна поспешила на звук.
На кухне образовался бедлам: цветастые полотенца и прихватки валялись на полу, тут же белел перевёрнутый ковшик с земляничным рисунком, лежащая на боку кастрюля из того же комплекта подняла круглое ухо. Вокруг неё растекалась розовая лужа киселя. Тётя Аля, брезгливо поднимая ноги в тапках — будто кошка, попавшая в лужу — пыталась зацепить кастрюлю вытянутыми пальцами, и причитала:
— Ой, лышенько! Да ты ж пила и ела с них всё детство, чего же теперь не так?
— Мам, я тебя просила убрать? Добром просила? Не обижайся теперь! — бушевала Наталья, открывая шкафы нового тёмно-серого гарнитура и вытаскивая из ящиков посуду, привезенную матерью из старого дома. Горки эмалированных мисок и кружек, хрустальные салатницы-лодочки, плетеная конфетница — коричневая, с рябиновыми кистями на дне — смотрелись на ультрамодной поверхности гарнитура нелепо, как чужие. Все было разномастным, пожившим… и при этом очень домашним. Таким же, как сама тётя Аля в зелёном ситцевом халатике, щедро усеянном мелкими ромашками.
— Вот это всё, мама — на помойку! Я зачем новую посуду покупала? Вот, смотри, полные ящики! — распахнув один из шкафов, Наталья показала на пирамиду крапчатых кастрюль и сковородок из мыльного камня. — А те на моей кухне не смотрятся!
— Да кухня твоя как гроб! — бросила в сердцах Алевтина Витальевна. — Ничего живого нету, ни цветочка, ни ягодки, ни узора какого! Дома-то у нас по-другому было, ты, Наташка, в красоте росла, и нервной такой не была. А сейчас чумная, как мегера — потому как кухня эта твоя чумная!
— Мама, перестань!
Но тётя Аля уперла руки в боки и останавливаться не собиралась:
— Злая ты стала, доча. И то тебе не так, и это не этак, бесишься, ёрзаешь — как перца в попу насыпали! Я ж тебя разве тому учила? Не тому!
— А чему? Что бедность — не порок? — взвилась Наталья. — И поэтому надо в дом всякий хлам тащить? Я сказала — на помойку, значит — на помойку!
— Ох, чую я, ты б и мать родную на помойку выставила, если бы было кому с дитятей нянчиться! Зачем меня с места сняла? Жила б я в своем доме, хозяйкой. А ты — продадим, да продадим…
— Да ненавижу я тот дом! И село твоё — не-на-ви-жу! — закричала Наталья, хватая плетёную конфетницу. Скривившись, запустила её в стену и выскочила с кухни — Татьяна еле успела отступить с дороги. Гулко стуча босыми пятками, Наталья скрылась в своей комнате и с грохотом захлопнула дверь. В детской трубно заревела Вика.
— Тёть Аль, я сейчас помогу убраться! — Татьяна ободряюще глянула на пожилую женщину и понеслась к ребенку. Подняла Вику из кроватки, принялась успокаивать, тряся погремушкой. Девочка замолчала, только маленькие слёзки блестели в уголках глаз. Татьяна быстро сменила ей памперс, уложила в переносную люльку и вернулась на кухню вместе с ребенком.
Алевтина Витальевна, кряхтя, собирала с пола прихватки и полотенца. Кастрюля с земляничками, вымазанная розовым киселём, уже стояла в раковине. Таня поставила люльку на стол а сама метнулась в ванную, за тряпкой. Поползла на коленях по кухне, вытирая кисель. В коридоре послышался шорох, рокот откатившейся дверцы шкафа-купе, треск кнопок. Цокая каблучками, Наталья в плаще и ботинках прошла через прихожую, и, даже не глянув на них, вышла из квартиры.
— Вот, Танечка, такая жизнь… — вздохнула тётя Аля, всем видом показывая — да нет никакой жизни, морока одна. Её лицо стало красным, между бровями и в уголках рта замерли скорбные морщинки. Дышала она прерывисто, потирала левую сторону груди.
— Тёть Аль, вы хорошо себя чувствуете? — напряглась Татьяна.
— Ничего-ничего… — с трудом проговорила Алевтина Витальевна. — Там… Таблетки дай, в сумке они…
Женщина тяжело осела на табуретку, растирая грудь и шею. Татьяна быстро выскочила в коридор, нашарила в кармане черной сумки пузырёк с нитроглицерином и, вытаскивая на ходу тугую пробку, бросилась к Алевтине Витальевне. Сыпанула ей на ладонь пару белых шариков, проследила, чтобы та закинула их под язык. И взяла тётю Алю за руку, отыскивая пальцам ниточку пульса — тот был неровным, то частил, то сбивался и замирал.
— Так, давайте-ка в комнату, — скомандовала Татьяна, помогая соседке подняться. — Полежите, успокоитесь. С сердцем шутки плохи.
— Да больное оно, моё сердечко, — пожаловалась Алевтина Витальевна, одной рукой обнимая Татьяну за шею и бредя вместе с ней по коридору. — Уж десять лет как на инвалидности.
«Значит, семейное у них, раз Вике операцию на сердце делали», — подумала Демидова, подводя соседку к дивану. Уложила, повыше подняв подушку, рванула к окну и открыла створку, впуская свежий воздух. Принесла с кухни люльку — Вика играла со своими пальчиками, и на взрослых внимания не обращала.
— Эх, ласточка ты моя, — вздохнула тётя Аля, с любовью глядя на внучку. — Кому нужна, если бабы не станет?
— Не говорите так, — поморщилась Татьяна, усаживаясь рядом с ней. — Надо беречь себя, нервничать поменьше — и всё будет хорошо.
— Ох, Танюша, да как тут поменьше нервничать? Я вот тебе одной признаюсь: так я пожалела, что дом продала! Уж так пожалела! Не надо было у Наташки на поводу идти. Да кто ж знал, шо она с Москвы как чужая вернется? И Викусю привезла, мы, говорит, мама, никак без тебя. Прям мёдом лила: как жить будем, как дитятко воспитывать… А оно вон как оказалось. На помойку всё, говорит!
— Тёть Аля, давайте не будем, вредно вам об этом. — Татьяна снова пощупала её пульс — он стал ровнее, хотя всё так же частил. — Где у вас тонометр? Давление бы померить.
— Там… — Алевтина Витальевна махнула рукой в сторону тумбочки. — Да мне и поговорить-то, кроме тебя, не с кем. Душу облегчить, давит…
Открыв дверцу тумбочки, Татьяна обнаружила мини-аптеку: склянки, шприцы, таблетки, пара градусников и даже пакет с горчичниками — осыпавшимися, почти коричневыми, на вид им было лет двести. Кожаный футляр с тонометром стоял на нижней полке. Таня размотала трубки фонендоскопа, наложила манжету тонометра на руку соседки. Прибор загудел, нагнетая воздух.
— А на Сергея этого Наташка дюже зла. Дюже! — продолжала Алевтина Витальевна. Татьяна понимала, что лучше не удерживать её — пусть выговорится, выльет свою обиду и страх. — Всё по телефону с ним гавкается. Я ей говорю: видать, судьба такая у нашего рода, женщинам без мужей детей воспитывать. Меня мамка с бабкой подымали, потом её — я, да моя матушка. А Наташка взъелась: «У меня-я судьба друга-а-ая! Я Викиного отца так привяжу, что никто отвязать не смо-ожет!» Я уж промолчала, что не может быть в жизни всё по ейному, что жизнь такая — всё по-своему поворачивает.
— Это точно, — с грустью сказала Татьяна, снова вспомнив Павлика, синяки на его теле, гибель Марины и её сожителя. — А что за Сергей?
— Да не видела я его! — отмахнулась свободной рукой соседка. — Приезжает редко, а, как соберётся, Наташка меня из дому выпроваживает. Говорит, не хочет он, чтоб его видели. Женатый потому что, и пост высокий занимает. А я вот думаю — поди, сволочь какая-нибудь, раз ребенка своего отослал за три Караганды! Или детей у него такая куча, что одним больше, одним меньше — уж и не важно. Одно слово — богатей!
— Ну, богатеи тоже разные бывают, — примирительно сказала Татьяна. Нахмурилась, глядя на дисплей тонометра. — Двести на сто семьдесят. Давайте сбивать, нельзя с таким давлением. Сейчас укольчик вам поставлю.
Она закопошилась в тумбочке, доставая шприц, ампулы с магнезией, пачку спиртовых тампонов. А соседка никак не могла остановиться:
— Да я сама виновата, Танечка, неправильно я Наташку растила! Привыкла она, что всё лучшее — ей, так теперь на жизнь и смотрит. Только и требует — вынь ей, да положь! А потому что я на трех работах корячилась, а сама в рванье ходила — лишь бы девочка моя ни в чём отказа не знала. И матушке своей давала её баловать. Жалели мы её, шо без отца, у других-то — были. И мы с мамой, две дурынды — тю-у-у: платьев ей нашьем, заколок-бантов накупим, а через воскресенье — в Новороссийск, то цирк, то дельфинарий, то экскурсия какая… Я уж о питании не говорю: и мяско ей, и яички све-е-еженькие, а конфеты да жвачки — так су-у-умками! Баловали, баловали… и вон что получилось! Так в попу дули, шо все мозги выдули!
— Поворачивайтесь, тёть Аль! — скомандовала Татьяна, держа на весу шприц с раствором магнезии. Соседка, кряхтя, легла на бок. Комкая подол халата, задрала его за спину, и приспустила трикотажные панталоны. Протерев спиртом место для инъекции, Демидова, легонько хлопнув ладонью, глубоко всадила иглу. Магнезию вообще нужно вводить как можно глубже… Вдруг вспомнились слова одного из институтских преподавателей: «Правый верхний квадрант ягодицы — именно квадрант, а не квадрат, двоечники! И только попробуйте уколоть в нижний!» И конечно, манекену все студенты кололи именно в нижний.
— Рука у тебя лёгкая, Танюша! Прям полегчало мне, — похвалила Алевтина Витальевна. — Ну, теперь жить буду!
— Как говорит мой знакомый доктор, надо жить — хоть из любопытства, — с улыбкой отозвалась Татьяна. — Может, вы поспите? А мы с Викой в детскую пойдём.
— Нет! — морщинистая рука соседки птичьей лапкой уцепилась за Танин рукав. Алевтина Витальевна снова перевернулась на спину, осторожно массируя место укола. — Посиди уж со мной, Танюша. А Викулька вон заснула, умаялась за ночь… Эх, будь Наташка поумнее, никакого мастита бы у неё не было, и дитятко бы не мучилось на искусственном-то! А та же без царя в голове, то покормит — то нет, и сцедиться всё времени нет, всё бежать куда-то надо! Только о себе и думает. Надо было драть её в детстве!
— Ой, нет, тётя Аля, это не выход! — категорично сказала Татьяна. — Нельзя бить детей. Это только кажется, что ремень решает проблемы.
— Ну а как тогда, по-твоему? Если и баловать — нельзя, и наказывать — тоже?
— Нет, без наказания, конечно, не обойтись — а вот без ремня обойтись необходимо, — покачала головой Демидова. — Ремень не воспитание — запугивание. Ребенка воспитывать нужно. Мотивировать как-то, увлекать, уважать как личность. Ну и разговаривать побольше, а ещё очень важно убеждать личным примером… Единого рецепта нет и быть не может, ведь дети все разные. Но уже доказано, что они перенимают именно ту линию поведения, которую транслируют родители.
В глазах Алевтины Витальевны мелькнуло непонимание. Татьяна попыталась объяснить свою мысль:
— Вот ваша Наташа — вы уж извините, но я прямо скажу. Она с детства привыкла, что вы во всём себе отказываете, лишь бы ей угодить. А кто такие порядки в семье завел — будто она принцесса, а все остальные ей служат?
— Да я это всё… — покаянно вздохнула соседка. — Жалко её было. Сиротка же… Поклялась, что подниму, воспитаю, ни в чем нуждаться не будет. И сперва-то да, не нуждалась. А как подросла — аппетит волчий стал! То джинсы импортные, то цепочку золотую, то телефон дорогой. У других-то детей — были! Так у них и кормильцы были, могли позволить. Ох, она обижалась на меня! Ох, обижа-а-алась! А после училища в Москву уехала, там счастья искать. Вернулась вон, не нашла…
— Никто бы не нашел с таким мировоззрением, — сказала Татьяна. — Понимаете, когда ребенок выходит из семьи, он поневоле несёт с собой семейные привычки и представления о жизни. Так и Наташа подсознательно считала, что о ней позаботится кто-то другой — как это было в семье. И теперь не может смириться, что большой мир отказался исполнять её желания. Сергей не захотел на ней жениться, остаться в столице она не смогла… Вернулась в семью — и снова хочет от вас жертв: мама, продай дом, займись моим ребенком, выброси свои вещи на свалку…
— Правильно ты всё говоришь, Танюша. Мне б тебя лет двадцать назад послушать… Как бы тогда мне, молодой неопытной мамаше, узнать, к чему моё воспитание приведет? Ведь как лучше хотела!
Татьяна задумалась. И правда, как узнать будущее своего ребенка — погадать по собственным тараканам? Но для этого нужно видеть свои ошибки, беспристрастно и чётко. А это мало кому дано. Однако доказано, что поведение родителей накладывает отпечаток на детскую психику, и просто так от этого факта не отмахнёшься. Через маму и папу малыш познает мир, они и есть его мир изначально. И какой он — добрый, враждебный? Всё позволяющий, чересчур строгий — или сбалансированный, учитывающий интересы детей и взрослых? Кому как повезёт.
Не зря говорят: рука, качающая колыбель, правит миром. Наверное, нужно помнить об этом, заучив, как Отче наш. Просто вдолбить себе в голову. И принимать в расчет каждый раз, когда собираешься наказать или поощрить своего ребенка. Сначала оцени себя — как ты, взрослый, собираешься поступить? Действительно ли это пойдёт малышу на пользу? И только потом выбери меру поощрения или наказания.
Перед глазами встала мать, её рука в размахе, твёрдые костяшки, бьющие по губам дочери со смачным, тяжелым шлепком. Вспомнилась обида, вспыхивающая вместе с болью и страхом. И своё: «Да, мама. Как скажешь, мама…» А ведь Максу она потом отвечала так же. Только к тридцати пяти нашла в себе силы отстаивать своё.
Если бы родители — в разных странах и городах — думали перед тем, как дать ребенку по губам, запереть его в тёмной комнате, лишить ужина, силком отдать в секцию, опозорить перед сверстниками!.. Если бы представляли, к чему это может привести! Потому что если ты раз за разом даёшь ребенку по губам, не позволяя высказать свое мнение — не удивляйся, что потом его начнут травить в классе, как травят всех, кто не может отвечать на оскорбления. Учителя станут считать его мямлей за неумение отстаивать свою позицию. Девушка, в которую он влюбится, даже не посмотрит в сторону этой тряпки, которая всё время ищет одобрения у других и не имеет собственного мнения. А потом он, не прекословя — ведь за это дают по губам, и маленький ребенок, живущий в каждом, помнит этот страх перед родительской ладонью! — поступит в институт, который приглянулся маме или папе. Пойдет работать по специальности, потому что недостаточно смел, чтобы увидеть себя в чем-то ещё… И снова получит звание мямли: сперва в новом коллективе, потом в новой семье. В глубине души он всегда будет знать, что проблем бы не было, умей он вовремя открывать рот и находить слова. И потратит сотни ночей, тысячи часов, изобретая варианты фраз, которые сказал бы обидчикам. Только лет в сорок, с помощью книжек, форумов и психотерапевтов, он поймёт, кто и чем заткнул его рот. Но половина жизни уже будет позади. И нет никакой гарантии, что вторая половина пройдет иначе.
— Знаете, тётя Аля, уж лучше баловать, чем казнить, — сказала Татьяна. — Вы, конечно, неправильно поступали с дочерью, когда она была маленькой. Но, понимаете, ведь вы не виноваты в том, что она и сейчас такая. Потому что Наташа уже не ребенок. Сама должна понять, что она не пуп земли. Воспитывать себя, становиться самостоятельной. А она этого не делает. Требует чего-то от, по сути, чужого мужчины. Пытается повесить на вас дочь, вам тяжело — она няню найти решила. Лишь бы не самой! Ну что ж, это её выбор. Но вы-то ей уже ничего не должны!
— Но я же её не брошу!
— А это уже ваш выбор, и я его понимаю — вы мама. Но вы хотя бы не травмировали её в детстве. Избаловали — да. Однако с этим можно бороться. Вот с психотравмами было бы сложнее.
Из люльки послышалось кряхтение, и над её матерчатым краем поднялась крохотная ножка в салатовой штанине и белой пинетке.
— Тю-у-у, красавица моя проснулась! — тётя Аля расплылась в улыбке, приподнялась, вытянув шею — посмотреть на внучку.
— Наверное, кушать хочет, — предположила Татьяна. — Вы лежите, я сейчас бутылочку принесу.
Она переставила люльку ближе к бабушке и пошла на кухню. Ловко приготовила смесь, остудила, и, наклонив бутылочку, брызнула на тыльную сторону своей ладони — уже не горячо. Вернувшись в комнату, принялась кормить Викульку. Та ела неохотно, то и дело выплёвывая соску и отвлекаясь на всё подряд — то хваталась за Танину футболку, то, как впервые увидев, смотрела на свои ножки, то агукала бабушке. А потом и вовсе сморщилась, готовясь заплакать, упрямо отворачиваясь от бутылочки.
— Надо смесь заменить, — нахмурилась Татьяна. — Я схожу в магазин, куплю несколько разных. Будем с ней пробовать. Нельзя, чтобы ребенок был голодный, очень плохо это в её возрасте.
— Сходи, Танечка, я справлюсь. Вроде полегче мне.
— Давайте-ка ещё раз давление померим, — сказала Татьяна, укладывая девочку в люльку.
Алевтина Витальевна не приукрасила — на этот раз цифры на дисплее тонометра показали сто сорок на сто. Пульс выровнялся, как и цвет лица. Татьяна глянула на часы: до сеанса психоанализа оставалось чуть меньше часа.
— Тёть Аль, я часика через два вернусь уже со смесями, — пообещала Татьяна. — Но вы мне, если что, звоните!
Переобувшись в прихожей, она вернулась в свою квартиру. Оделась наспех, и за полчаса слетала до магазина и обратно. Бросив куртку на диван, включила ноутбук. В скайпе виднелся пропущенный вызов от Аллы Нестеренко.
— Простите, я задержалась, — сказала Татьяна, перезвонив.
— Не стоит извиняться, — улыбнулась Алла. — О чем вы хотите поговорить сегодня?
— О матерях. — Татьяна пересказала разговор с соседкой. И призналась: — Знаете, я поймала себя на мысли, что именно такой матерью и хотела быть. Всегда помогать ребенку, быть с ним ласковой, не применять физических наказаний. И, если нужно, отдавать ему последнее. А теперь вижу результат — Наталью, которая выросла потребителем, и, похоже, не способна никого любить. Даже собственную дочь. Но я всегда обижалась на свою мать за то, что она проявляла ко мне не больше тепла, чем к хомячку: накормила, одела — и ладно. Никакой ласки, никакого стремления поддержать — одни лишь требования, капризы или равнодушие. Я не хотела быть, как она. Понимаю, что и у материнства, как у всего прочего, должна быть золотая середина. Не стоит слишком баловать ребенка — но и ломать его под себя категорически нельзя.
— И в чём ваш запрос? — вздернула бровь Нестеренко.
— Почему матери так по-разному ведут себя с детьми? Ведь даже в одной семье к детям могут относиться по-разному: кого-то любят и жалеют больше, а кому-то будто говорят — выплывай сам, у нас нет желания о тебе заботиться. И вообще — как мать, которой уже в силу инстинкта положено быть доброй, защищать своих детей, любить их, то и дело хватается за ремень, унижает, делает больно?
Алла поправила веб-камеру, чуть наклонилась вперёд, чтобы они с Татьяной лучше видели друг друга. И начала объяснять:
— Был такой психоаналитик — Карл Юнг. Ученик Фрейда, который разошелся во взглядах со своим учителем, и создал свою теорию. Так вот он считал, что людьми управляют так называемые архетипы. Это некие прообразы, которые живут в нашем бессознательном и встречаются в культуре разных народов, в древних мифах, сказках, в живописи, верованиях. Архетип — универсальный символ. К примеру, Старик — он отождествляется с мудростью, жизненным опытом. Архетип Ребёнок — это некая беззащитность, доверчивость. А еще есть архетип Тень, и он, на мой взгляд, будет вам наиболее интересен.
Тень — это тёмная сторона личности, вся та агрессия, подлость, аморальность, которые несёт в себе каждый человек. Но если в древние времена эти качества помогали выжить, то сейчас, когда есть мораль, закон, этика, они считаются негативными, их принято скрывать. Более того, качества, которые прячутся в этой Тени, мы признавать не хотим, потому что они идут вразрез не только с общественной, но и с нашей личной моралью. Мало кто может мириться с тем, что он себялюбив, жаден, жесток — поэтому люди работают над собой, пытаясь искоренить эти черты. Развивают в себе щедрость вместо жадности, терпение вместо агрессии, и так далее. Но это делают далеко не все. И могут далеко не все.
А вот теперь представьте — есть Мать и есть Мачеха. Тоже архетипичные образы, они ведь часто встречаются в фольклоре. А ведь Мачеха — это Мать, поглощенная Тенью. Так же, как и Мать, она рядом с ребенком — но делает ему больно, раз за разом. Потому что не может подавить свою агрессию, раздражение, эгоизм. Юнг писал: человек, которым владеет Тень, всегда стоит у себя на пути. Но он же считал, что это можно изменить, выйдя из-под власти Тени. Ведь для этого у нас есть все ресурсы: способность выбирать, сила, воля, чужие примеры… Другой вопрос, что и Тень нужна каждому, потому что именно в ней заложен творческий потенциал, она дает толчок к изменениям, ведь большинство людей не хотят быть асоциальными. И гармония в душе не наступит, если человек не сможет признать, что в нем есть Тень, увидеть свои недостатки и в какой-то мере примириться с ними, принять себя таким, как есть. Увидеть, что в тебе есть зло — значит, понять, каких хороших качеств тебе не хватает.
— Получается, что моя мать ведёт себя со мной, как Мачеха, — Татьяна скривилась, о таком даже думать было больно.
— Да, но вот вопрос — почему? Я вижу, что вы ищете причину в себе. Но действительно ли она в вас?
— Не знаю… — задумчиво сказала Татьяна. — Я много лет над этим думала. И пришла к выводу: я не делала ничего, за что она могла меня возненавидеть.
— Значит, причина в ней. Она не может справиться со своей Тенью, или считает своё поведение правильным. Но согласитесь, вашей вины в этом нет.
Татьяна молчала. Ей, привыкшей ощущать бремя вины, которое давило на неё каждый день, и утяжелялось от каждого окрика матери, её недовольного взгляда, жеста, слова, стало не по себе. Она понимала, что Алла права, видела логику в её словах, но внутри кипела и билась мысль: «Значит, всё было зря? Столько лет я мучилась зря? Искала выход, решала, как всё исправить — но получается, что никогда бы не смогла найти? Это всё равно, как если бы мать была полной — а я решила бы похудеть вместо неё. Занялась бы спортом, села на диету — и удивлялась бы, почему не худеет мать!»
— Кстати, есть ещё один аспект, который вам стоит принять во внимание, — сказала Нестеренко. — Вспомните, что делает мачеха в сказках. Она заставляет падчерицу много работать по дому — и, чтобы выжить, этот ребенок развивает в себе трудолюбие, ответственность, умение вести хозяйство. Она унижает падчерицу — и та становится терпеливее, учится ценить доброту. Когда Мачеха выгоняет её из дома, та находит в себе силы преодолеть препятствия и выйти на новый уровень — к примеру, стать женой короля. А вот родные дети мачехи так и остаются ленивыми, капризными, и не добиваются ничего.
— Получается, что Мать любит, заботится — но если она не будет хотя бы иногда включать Мачеху, то детям будет только хуже?
— Да. Ведь именно об этом история вашей соседки.
— Значит, и я бы выросла другой, если бы моя мать относилась ко мне иначе? — Вопрос был риторическим — Татьяна уже осознала, что так оно и есть. — Если бы она была не Мачехой, а Матерью — то и я стала бы… допустим, ленивой, эгоистичной, равнодушной к чужим бедам.
Умолкнув, Демидова потёрла виски, стараясь уложить в голове эту мысль.
— Так и есть, — сказала психоаналитик, внимательно глядя на Татьяну. — Вы же сами говорили, что всегда хотели ей что-то доказать, пытались заслужить её любовь. И для этого старались хорошо учиться, много трудиться, заработать хорошую репутацию.
— Да, я сделала себя, — покачиваясь в кресле, Татьяна переплела руки на груди. — Но всё это время мне казалось, что я бьюсь, как рыба об лёд — а она не замечает, не начинает ценить меня.
— Вы просто смотрели в другую сторону, только на родителей — и не видели, что на самом деле вы сделали для себя. В благополучных семьях дети это видят ещё и потому, что родители признают их успехи, помогают дойти до цели — вы же делали это самостоятельно, и не ради себя. Другой вопрос, что психотравмы, которые вам нанесли в детстве, влияют на вашу взрослую жизнь. Как в случае с Пандорой. Кстати, есть что-то новое о ней? Возможно, был инсайт*, или сон?
— Нет, ничего такого… Сны мне вообще не снятся. Единственное — знаете, когда вы говорили о Мачехе, я вдруг почувствовала, что она связана с Пандорой. Очень плотно связана. Но как — я не знаю.
— А может ли Пандора быть вашей матерью? — вдруг предположила Нестеренко. — Ведь она — это кошмар, который приносит вам зло, негатив. А ваша мать часто несла то же самое. Может быть, кто-то называл её Пандорой, или она так кого-то называла? Вы могли запомнить это в детстве, а потом воспоминание ушло в бессознательное. А, может, был какой-то спектакль, где она играла роль мифической Пандоры? Или Пандора — это кто-то, кем вас напугала мать?
Татьяна мучительно перебирала варианты. Что-то в этом было, что-то важное мелькнуло в словах психоаналитика, отозвалось в душе Тани, блеснуло — но ускользнуло, растворившись в потоке мыслей. И ощущение было — как у рыбака, с крючка которого сорвалась крупная рыбина, ушла в пучину, и не видно её, и непонятно, как теперь поймать. Тупиковое ощущение. Отогнав его, Таня постаралась расслабиться, отрешиться от мыслей и нырнуть в чувства — чтобы понять, как реагирует на всё это её тело. И будто сквозняком прошел по коже страх, кончики пальцев заледенели, словно она дотронулась до чего-то холодного, омертвевшего. Ей вдруг показалось, что это рука матери, ее гладкая кожа, но почему-то неживая, словно протез. Ужас перехватил горло, и долгую, мучительную секунду Татьяне казалось, что до разгадки — всего лишь шаг. Но она не смогла. Её оттолкнуло от рубежа — и, уже приходя в себя, Татьяна поняла: перешагни она его… переступи… осмелься… рухнула бы в приступ. В свою личную Преисподнюю.
Голова кружилась, перед глазами будто плыло серое марево. Дыхание сбилось. Она облизнула пересохшие губы и проговорила:
— У меня такое ощущение, будто Пандора — вообще не человек. И да, меня ей напугали.
____________________
* Инсайт — озарение, прозрение.