Только пытаясь завести будильник на смартфоне — скайп с психоаналитиком был назначен на восемь вечера, но Татьяна всё равно боялась проспать — она поняла, как сильно вымоталась: руки дрожали, палец пару раз неудачно скользнул по глади экрана. Не было сил даже разложить диван, и она лишь накинула простынь на его арбузно-полосатый живот, швырнула сверху подушку с одеялом, и блаженно зарылась в них. Несколько ночей с беспокойной Викой взяли своё — усталость дрожала и ныла внутри, превращая тело в раскисший студень.
В последнее время ей казалось: стоит закрыть глаза, и она провалится в сон, глубокий и крепкий. Но сейчас, когда Таня чуть ли не впервые за последние дни оказалась в тишине и покое, даже задремать не получалось. Мысли — тревожащие, липкие, неуместные, будто горошины под простынёй — заставляли её ворочаться на узком диване. Залесский: как он? Не слишком ли опасно то, во что он ввязался из-за неё? Чёрт бы побрал этого Макса! Она скривилась, не чувствуя к бывшему мужу ничего, кроме презрительной гадливости: мало того, что он оказался вором, так ещё и подставил её, едва не посадил в тюрьму, вынудил скрываться. Это из-за него погибли те двое, Павлик лишился матери и едва не замерз на той дороге, Василенко выставил счет. А расхлёбывает всё это Юра… И не вернётся до тех пор, пока не поймает Макса. Или пока полиция не сделает этого. Но на неё надежды мало, ведь прямых доказательств, что Демидов в Самаре, нет. Да и Демидовых этих у той полиции — воз и маленькая тележка. Как сказал Залесский, мошенничество, конечно, тоже уголовщина, но сравнения с убийством или разбоем не выдерживает. К тому же, полицейским всегда важнее раскрыть то, что произошло на их территории, чем гоняться за «туристом», на которого всего-то и есть, что ориентировка. И их можно понять.
Татьяна повернулась на спину, выпростала из-под одеяла одну ногу: так прохладнее, и легче заснуть. Детская привычка, которая жутко раздражала мать — ведь та, наоборот, куталась в одеяло, как в кокон. Как же она, всё-таки, не любит тех, кто на неё непохож! Всех не любит… Интересно, зачем она приходила к Яне? Жаль, что нужно дожидаться Михалыча, чтобы позвонить подруге с его телефона. Но светить свой номер не стоит, в этом Залесский тоже прав. Можно было бы, конечно, сразу позвонить родителям на домашний, но… Что сказать матери? Как вообще с ней разговаривать после всего, что было? Это же сложно, безумно сложно — идти на разговор, не понимая, как ты относишься к человеку, и что он чувствует к тебе. Будто входить в море, не зная течений и не чувствуя под ногами дна. А мать была непредсказуемой, как снаряд, оставшийся с войны: может, не причинит вреда — а может и рвануть, едва тронешь. Поэтому соприкасаться с ней не хотелось. Как не хотелось даже думать о ней, потому что эти мысли, прокрученные в голове тысячи раз — почему она так поступает? за что наказывает? как всё это изменить? — только выматывали. Своей мнимой пользой и вполне ощутимой бесполезностью.
Странным образом усталость от этих мыслей успокоила Таню. Сон накрыл её незаметно, как туман накрывает берега вечерней реки. И в нём, как в продолжение её дум, появилась какая-то едва знакомая комната. Там, по прихоти гениального безумца, который пишет сценарии снов, почему-то возникли две Таниных матери. Первая — в скромном старомодном платьишке, с тёмно-русыми волосами, по-простому забранными в хвост: точь-в-точь как на одной из старых фотографий, снятых ещё до замужества. И вторая — неуловимо похожая лицом и фигурой, но в шикарном брючном костюме, с вызывающе-красным ртом и привычной Тане причёской: каре оттенка «бордо». Матери стояли лицом к лицу, и та, скромно одетая, поправляла на другой пиджак, приглаживала её каре щёткой — так ребенок возится с куклой. А Таня — она почему-то увидела себя маленькой девочкой, совсем крохой, будто ей года полтора-два — протиснулась между ними, встала у их ног. Матери одновременно глянули на неё сверху — холодно, недовольно. Только у той, что с каре, лицо оказалось застывшим, красивым — но жутким, нечеловеческим. И она не дышала.
Таня попятилась, дернула другую за подол, но, подняв глаза, вдруг увидела, что та напрягла лицо — будто желая сделать его таким же, как у своего двойника. А потом и она перестала дышать, замерла, тараща на Таню пустые глаза. Под этим мёртвым взглядом она задохнулась от страха, упала и поползла назад, хрипло пища: «Мама… мама… мама…» На её писк вбежал отец, что-то заорал и накинул на мать — ту, что с каре — большой грязный мешок, потащил его из комнаты. Но у порога уронил, с пустым пластиковым стуком. Из мешка, грохоча о дощатый пол, почему-то посыпались клубни картошки. Отец собирал их, ссыпал обратно, и вот уже ни одной картошки на полу. Но звук всё слышится: бац, бац, БАЦ!..
Татьяна резко села, пытаясь прийти в себя. Бац, бац, бац! Этот звук идет от двери, кто-то колотит в неё — не разобрать, кулаком или пяткой. Таня замерла, хватая воздух ртом: неужели её нашли?… Или это Михалыч, приятель Залесского? Она глянула на экран смартфона: прошло всего полчаса, он не мог прийти так рано. Тогда кто?!? И в ответ на этот незаданный вопрос за дверью послышался женский голос:
— Открывай! Я знаю, ты тут! От-кры-вай!
И, в такт ударам:
— Ня-ня, ня-нюш-ка, мать тво-юуу!..
Наталья. Татьяна разозлилась: просыпаться от испуга — то ещё удовольствие. И что опять нужно этой малахольной? Почему колотит так, будто не в себе?
Она быстро влезла в джинсы, натянула футболку. Подошла к двери, приглаживая волосы, и повернула ручку замка.
— Отдыхаешь? — спросила Наталья, почему-то переходя на ты. Размазанная помада, следы туши под глазами, мутный взгляд: то ли ревела, то ли… напилась? Лицо красное, и расстегнутая пуговица на груди — будто бежала от кого-то, разинув пазухи.
Соседка ухмыльнулась и снова забарабанила по Таниной двери в такт словам:
— Всё от-ды-ха-ют, мо-лод-цы!
Пахнуло спиртным и блевотиной.
— С ума сошла? — Татьяна втащила её в квартиру, уже понимая, что та пьяна и на грани истерики. — Где Вика? Тётя Аля вернулась?
— А нету никого! — картинно развела руками Наталья, и, опершись спиной на дверной косяк, сползла на пол. — Одна! Одна я! Сглазили меня, тва… тва-ри!
— Кто тебя сглазил, кому ты нужна? — в сердцах спросила Татьяна, присаживаясь на корточки. — Вика где? Дочка твоя! Вспоминай!
— А чего ты?… Зачем она тебе? — уставилась на неё Наталья. И, будто догадавшись о чём-то, сказала: — А-а-а, ты у нас детишек любишь? Тогда забирай. Хочешь, подарю?
Таня не нашлась, что ответить. А соседка пояснила:
— Я уборку сделала, пирог, то-сё… А он? Отдай, говорит, ребенка! И всё, товарищ няня! Всё теперь!
— Я не понимаю! — разозлилась Татьяна, пытаясь поднять ее с пола. Та была тяжелой, как мертвец. — Её что, отец забрал?
— Щ-щ-ассс! — смачно прошипела Наталья. И выбросила вперёд наманикюренную дулю: — Х-х-хер ему! И инвалидке — тоже х-х-хер!
Отчаявшись понять хоть что-то, Татьяна выглянула в подъезд. Дверь соседской квартиры была открыта. Схватив свои ключи — на тот случай, если Наталье вдруг взбредёт запереться — Таня побежала посмотреть, что с Викой. И нашла её мирно сопящей в кроватке. Личико было розовым: похоже, температура спала. Прорезыватель валялся рядом с малышкой, на подушке: видимо, выплюнула, засыпая. Недолго думая, Татьяна забрала радионяню и вернулась к себе: нужно было разобраться, что делать с Натальей.
— У тя выпить есть? — спросила та, едва Демидова переступила порог. Всё еще сидя на полу прихожей, Наталья бездумно выдвигала и задвигала ящики комода.
«Она же всё ещё кормит грудью!» — вспомнила Татьяна, и эта мысль безмерно разозлила её.
— Встала! Я кому говорю?! — гаркнув на Наталью, она, не церемонясь, потащила её за руку — и та, наконец, соизволила подняться. Кое-как доведя её до кухни и усадив возле стола, Демидова продолжила: — Куда тебе пить, посмотри на себя! У тебя же грудной ребенок!
— А не будет скоро ребёнка! — с надрывом сказала Наталья. И Таня вдруг поняла, что её глаза сухо блестят, будто она сдерживает слёзы. Зло выпятив челюсть, Наталья то ли спросила, то ли взвыла: — Думаешь, спро-о-осит меня? Га-а-ад, этот гад лысый…
Татьяна отвернулась, не понимая, как реагировать. Взгляд упал на турку и банку с перемолотым кофе. А за спиной зашелестели всхлипы:
— Лучше уж тебе, чем этой… Твари! Тва-ри!
Быстро налив в турку воды и сыпанув кофе, Таня поставила её на плиту. Намочила кухонное полотенце холодной водой из бутылки — в кране опять было пусто — и, повернувшись к Наталье, стала вытирать её лицо. Чёрные потёки туши, помада, бежевые пятна тональника — всё осталось на белой ткани. Наталья вырвала у неё из рук полотенце и зарыдала в голос, прижав его к лицу. Смысла успокаивать не было: Татьяна знала, что от слёз она немного протрезвеет. Приготовив кофе, разлила его по чашкам, добавила сахар. И поставила на стол.
— Пей! — приказала она. — Пей и рассказывай, что случилось. Ты из-за Викиного отца расстроилась? Это ведь он приходил, высокий такой, в спортивной одежде?
Наталья посмотрела на неё поверх чашки и, всхлипнув, горестно кивнула. Сейчас в ней не было ничего от той высокомерной, наглой барыни, которая так не понравилась Татьяне при первой встрече. Но появилось другое: злоба и ненависть, и какая-то странная напряженность — будто затаила что-то, и не перед чем не остановится, чтобы отомстить.
— Высокий и лысый, да. Конспиратор хренов! — с отвращением сказала Наталья. И спросила, прищурившись: — А знаешь, кто он? Во-ле-гов! Сергей Ольге-е-ердович, с-с-с…ка!
И тут она выдала такой клубок ругательств, что Демидова вздрогнула от неожиданности.
— Оль-гер-до-вич, понимаешь? Белая кость, бля!
— Да кто он такой? — нахмурилась Таня. Она терпеть не могла пьяных, и бессвязные выкрики Натальи уже начали её раздражать.
— Москвич, с…ка. И я, лимита! — с ненавистью сказала Наталья. — Ботинок лаптю не пара. Он-то в министерстве транспорта сидит, бизнеса какие-то держит, бабла у него — немеряно. Сам уговорил меня родить! Обещал — денег, помощь. Ну, я и родила, дура. Ребенок больной получился, в бабку. А он нас сюда, понимаешь?
— Зачем?
— А чтоб под ногами не путались! Волегов на выборы собрался. В листовках пишут: типа, семейный, работает, порядочный такой. А тут мы! И нас журналисты выследили, — она хихикнула, и покачнулась на стуле — Татьяна еле успела поймать её за рукав домашнего платья. — И понимаешь, какая херня: он решил сказать, что ребенок не его. Что он типа помогает нам, денег на операцию дает — но так-то мы чужие! А после операции типа домой поехали, а он у себя в Москве остался. И знаешь, что?
Она сделала большой глоток кофе, вынула из кармана сигареты и закурила, потерянно уставившись в стену. Татьяна достала блюдце пострашнее, подсунула ей: сгодится вместо пепельницы.
— Так что же? Сегодня-то он что сказал? — с раздражением спросила она.
Наталья выпустила облако дыма и посмотрела на Таню с кривой ухмылкой:
— А сказал, что Вику себе заберет. Инвалидка его, видите ли, ходить начала, так что теперь и ребенка можно.
— Какая инвалидка? — переспросила Татьяна, стараясь не раздражаться ещё больше.
— Жена. Балерина безногая, с-с-суч… — и снова ругательства, похлеще предыдущих.
— Хватит! — Демидова грохнула по столу ладонью. Не будь Вики, она бы давно выставила соседку из дома. Но нужно было разобраться, понять, что произошло, и что собирается делать эта непутёвая мамаша. И Таня продолжала допытываться:
— Он что, рассказал жене про внебрачного ребенка?
— Ага, щ-щаз-з-з! — Наталья фыркнула. — Он же трус! И хочет всё обставить, как усыновление. Бабла мне обещал, чтобы отдала и заткнулась. А не отдам — силком ведь отберет. И, главное, знаешь, чего он вдруг её забрать решил? Говорит, что я херовая мать. А на самом деле жене хочет угодить, и себе сделать, чтобы дочь под боком, и вроде как всё законно. Ни для семьи, ни для карьеры угрозы нет! Красавчик, да? А только хер ему!
Хмель слетал с неё медленно: всё ещё мутными были глаза, тело расслабленным, как спросонья, но артикуляция понемногу приходила в норму и речь становилась более связной — так что Татьяна понемногу начала понимать, в чем дело. Её мнение по поводу материнских заслуг Натальи было таким же, как у Волегова — видела ведь, как обращается с дочкой, как сбегает при любом удобном случае… Возможно, девочке действительно будет лучше с папой. Хотя, опять же, неизвестно, что у него за жена. И тётю Алю жаль, привязана она к внучке.
— То есть ты отказала? — спросила Демидова.
— Он мне неделю дал, — покачала головой Наталья. — Но я его побрею. Много таких сейчас, кому ребенок нужен. У меня одноклассница за богатого вышла, а забеременеть не могут. Отдам ей.
— Как это — отдашь? — испуганно отстранилась Татьяна. Этот разговор начал казаться ей сюрреалистичным, невозможным — будто дело по-прежнему происходило во сне. — Как ты вообще думать о таком можешь?!
— А потому что мне одной она не нужна! — хрипато выкрикнула Наталья. — Я в матери-одиночки не нанималась, это ему приспичило, чтобы я родила! И почему я должна тут сидеть пять лет и ждать его величество? Которое, кстати, на дочь по документам никаких прав не имеет. Он даже в свидетельстве не записан! Так что приедет — ни меня, ни ребенка. Придется ему другую игрушку для инвалидки искать.
Татьяна поморщилась: это слово — высокомерное, презрительное — резало слух. Но смысл остальных слов был важнее. Ей даже показалось, что она неправильно поняла Наталью.
— Ты что, решила и сама отказаться от ребенка, и подстроить всё так, чтобы Викин отец не знал, где дочка? — всё ещё не веря, переспросила она.
— Да. А что, пусть побегает, — ухмыльнулась соседка. И капризно оттолкнула чашку с недопитым кофе: — Ты покрепче-то ничего не держишь? Слушай, айда ко мне. Коньячка тяпнем.
— Но он же приедет сюда, будет требовать… — не слушая её, растерянно сказала Таня.
— Ну и обломится, — зло прищурилась Наталья. — А я смоюсь, и хрен он меня найдёт. Пусть вон… с маман разбирается.
— Да как ты можешь? — вспылила Татьяна. — Это же твоя семья, самые родные люди! А ты — ребенка отдам, мать брошу! Да ты своё счастье не ценишь, я вон пять раз беременная была, а родить так и не смогла. И мать у меня — не чета твоей, ненавидит меня всю жизнь. А тётя Аля вон какая добрая, ласковая. Она ведь мне рассказывала, как одна тебя тянула после смерти мужа! На трёх работах работала, лишь бы тебя поднять, всё самое лучшее тебе! А ты…
— Да-а-а? — протянула Наталья, и вдруг глянула почти трезво, с насмешкой. — Самое лучшее, говоришь? А она меня-то спросила, нужно ли мне её лучшее?
Татьяна замерла от неожиданности. А в глазах Натальи блеснули злые слёзы. Она заговорила, давясь истеричным смешком:
— Помню, платье мне купила — дурацкое, в горох, с идиотскими оборками. Носи, говорит, и точка! Так надо мной весь класс ржал… Над тобой когда-нибудь ржали? Называли обглодайкой, помойщицей? А меня — да. О, а косу я обрезала — так она неделю со мной не разговаривала, зато показательно рыдала каждый вечер, чтобы мне стыдно было. Потом я похудеть пыталась — а она всё конфеты, пироги! Не дом — булочная, бля… И стонет: да что ты тощая такая. А ничего, что во мне под семьдесят кило было? Скинуть смогла, только когда из дома смылась.
— Но она, наверное, добра тебе хотела… — растерялась Татьяна.
— Ага, добра! Это вот как раз то добро, которое с кулаками. Всё за меня решала: с кем дружить, как одеваться, что жрать… В итоге со школы у меня всего одна подружка осталась, Ритка. А остальные презирали, я даже на выпускной не ходила. И всё из-за матери! Это она тебе напела, какая героиня, а сама…
— Ну, может, она не понимала, что для тебя лучше…
— Да она меня не понимала! — воскликнула Наталья. — Меня! А я — её! И понимать не хочу, вообще ничего не хочу — путь меня в покое оставит!
— А, по-моему, она просто тебя избаловала, — холодно произнесла Татьяна. — Ты взрослая, могла бы сейчас на это с иной стороны посмотреть, понять, что мать заботилась о тебе, как умела. По-другому просто не могла. Но она хотя бы руку на тебя не поднимала! А вот меня мать с отцом лупили до синяков. Всегда считали недалёкой, неудачницей…
— Ну а меня нахваливала, и что? Внушила, что я королева, что всё у меня будет, только свистни: и в институт поступлю, и замуж выйду… Знаешь, как после такого обламываться тяжело? У меня ж нету нифига из того, что хотела! В Москве два года подряд в институт поступала — всё без толку, в итоге плюнула я на эту вышку. Пришлось на заправку устроиться, та ещё работёнка. Правда, я там Волегова подцепила, думала, наладится всё, уведу из семьи. Даже радовалась, что залетела. А он… — Наталья махнула рукой. — И ребенок этот… Сроду бы не стала рожать, если бы этот гад не настоял. Я ведь молодая ещё, хочу для себя пожить, мир посмотреть! Да и вообще… не семейная я…
— Тогда отдай ему ребенка, — сказала Татьяна. — Ведь с родным отцом ей лучше будет!
— Да? А ты уверена? Сама говоришь, тебя родители лупаздили! Родные твои! И меня мать своей заботой и контролем так придушила, что я дождаться не могла, пока отучусь и уеду. Родные, бля…
Она снова закурила, и сидела, уставившись в поверхность стола. Татьяна тоже молчала, думая, что вопрос отцов и детей никогда не разрешится. Да просто потому, что полного понимания поколениям не достичь. Вот ей казалось, что тётя Аля — идеальная мать. Именно о такой она мечтала, когда была маленькой. А сейчас увидела другую сторону медали: оказывается, не такой уж замечательной эта материнская забота выглядела со стороны ребёнка. Хотя Наталья не из тех, кому хочется доверять, но было похоже, что она говорит искренне. И потом — откуда-то ведь взялась эта пропасть между матерью и дочерью? Татьяна вдруг вспомнила, как Наталья швыряет на пол кухни эмалированную посуду с земляничками. И кричит: «Я ведь тебя просила, мама! Добром просила!»
М-да, не всё так просто, как кажется на первый взгляд.
Но Викулька — неужели она всё-таки останется без родителей? Надо как-то остановить Наталью, не дать ей совершить глупость. Кстати, зачем она вообще явилась? Просто выговориться, или хотела что-то ещё?
— Я могу тебе чем-то помочь? — спросила Демидова, хотя помогать этой женщине не хотелось абсолютно.
— Мне уехать надо, — ответила та. — А мать только к вечеру вернётся. Посидишь с ребенком?
Таня поколебалась — скоро скайп с Нестеренко, и Михалыч вечером придёт. Надо будет позвонить Янке, и, возможно, всё-таки матери. А ведь с ребенком на руках спокойно не поговоришь, мало ли — капризничать будет.
— Не, ну не хочешь — как хочешь, — пожала плечами Наталья. И заявила, будто подначивая: — Тогда я её прямо сегодня увезу. Пусть привыкает к новому семейству.
— Ты протрезвей сначала! — рявкнула Татьяна. — Ведь не соображаешь, что затеяла! Посижу, конечно, куда я денусь.
— Ага, не соображаешь! Тебя б на моё место, — огрызнулась соседка. — Матери скажи, что я с Риткой отдохнуть поеду, на пару дней. Надо в себя прийти. Волегов, козлина, все нервы мне вымотал!
«Ты сама, кому хочешь, вымотаешь», — зло подумала Таня. И сгребла со стола связку ключей.