Он шел среди прерии, держа в руках хлеб миссис Шилл и борясь со своим отвращением. От мысли, что она, может быть, заметила, тускнел золотистый свет дня. Он видел перед собой женщину, утолившую его голод. - Она - часть тебя самого, ибо она накормила тебя. Ты не можешь отделить ее руки от пищи, которую ты принимал из ее рук, не можешь отделить эти руки от ее больного тела... Он не видел прерии, он видел только гноящуюся язву. Он заставил себя приблизиться к ней, заставил свои глаза притронуться к язве. И отвращение исчезло. И гноящаяся язва придвигалась все ближе, пока не заполнила все перед его глазами. Язва застила свет дня... золотого дня прерий, по которым он шел.
Стэн Польдевич лежал, вытянувшись на кровати. Фонари преследователей пересекались в окнах, раздирали на части темноту его дома; когда один луч нащупал Клару в ее углу, он с трудом удержался, чтобы не крикнуть; казалось, свет фонарей заставил померкнуть свет, исходивший от ребенка. Он слышал, как Кристина отказывалась впустить толпу, слышал, как они требовали "польского ублюдка". Когда он услыхал: "Ты сама шлиха", мужество его покинуло.
Наконец она пришла, разгоряченная, к его постели, обняла его, но он оставался холодным. Она поцеловала его; он оставался холодным. Не раздеваясь, она легла рядом с ним, тесно прижавшись любимым телом, не встревоженная его холодностью, потому что она знала, что он любит ее. И так она уснула.
Клара не шевелилась. Может быть, их ненависть убила ее? Осторожно, чтобы не разбудить Кристину, Стэн встал и подошел к постели девочки. Она лежала на спине и ровно дышала. Одну ручку она закинула за голову. Когда она была совсем маленькая, во сне она закидывала так обе ручки, теперь только одну; скоро она будет спать, опустив обе вдоль тела: она становится старше. Он вернулся к жене; когда он захотел вытащить из-под нее одеяло, чтобы укрыть ее, она села и раскрыла глаза, но не проснулась. Во сне она снова попыталась обнять его, но он уложил ее и укутал одеялом. Он переоделся в свой праздничный костюм, взял шляпу и пальто и ушел.
В большом городе много иностранцев, и ненависть к ним не так велика: можно быть поляком и все же оставаться человеком - в большом городе. Кристина не любила Нью-Йорка, она всегда говорила, что он вреден Стану из-за его кашля. Но в Клирдене он не мог больше жить, после того как его жену назвали шлюхой. Он найдет себе место повара, снимет маленькую меблированную квартирку и выпишет Кристину и Клару. Она поймет, чего он хочет; она знает все его мысли и доверяет ему.
Когда на следующий вечер он сошел с поезда, изумление охватило его. Во мраке, под стук молотков и рев пламени среди камней, рельсовый путь уводил... к неожиданно возникавшим мраморным высям, а внизу копошились маленькие человечки. Он был смущен и озадачен. - Я не к месту здесь. - Ему захотелось убежать назад. Но Кристина, верно, сказала себе: "Стэн уехал в Нью-Йорк искать места. Завтра я получу от него весточку. Он много раз хотел это сделать, но я говорила "нет". На этот раз он прав".
Стэн покинул высокие просторные залы вокзала и повернул на Шестую авеню. Вот и он - изысканный французский ресторан, где несколько лет назад Стэн работал помощником у великого шефа Ладилля. Le Cafe des Artistes. Сюда наведывались все знаменитые музыканты и примадонны. Бывало, во время работы maitre Ладилль говорил ему: "Это рагу для Шуман-Хайнк. Она обедает у нас со Скотти, но Скотти слишком прост, чтобы понять это рагу. Он великий певец, но она - великая женщина. Знаешь почему? Потому что она знает, как; важно разнообразие в еде. "Ладилль, - сказала она мне как-то, - вы понимаете по-немецки? Mann ist, was mann isst". Это значит: человек есть то, что он ест. Если ты... дай-ка мне сюда суматринский мускатный орех... если ты ешь только овес и сено - ты лошадь. Теперь - одну каплю прованского масла... Если ты ешь мышей и молоко - ты кошка. Если ты требуешь семнадцать приправ к рагу - ты великий человек".
У служебного подъезда на Шестой авеню толпились люди. Стану показалось, что они посмотрели на него сердито, словно желая помешать ему войти. Но становилось уже темно, и Стэн не мог задерживаться. Он пошел прямо в контору управляющего. Там ничего не изменилось. Он сразу получил место повара, и на хороших условиях. Вот удача! Он хотел пойти на телеграф, чтобы сообщить Кристине. Но они торопили его приступить к работе; ему выдали колпак и фартук и тут же отправили его на кухню. (Странно! Правда, он упомянул о Ладилле и о том, что работал под его руководством, - может быть, потому они так ухватились за него.) Придется дать телеграмму после работы.
Только когда миновала обеденная горячка, Стэн перевел дух, и его радость сменилась удивлением. Ресторан изменился. Официанты были грубые, неловкие и грязные, совсем не похожие на тех, что прежде появлялись в этой кухне. С метрдотелем они вели себя дерзко. - Пожалуй, подожду еще посылать телеграмму. Хотя место, видимо, хорошее. - Служащие начали расходиться. Он привел себя в порядок и тоже вышел вслед за другими.
Подойдя к двери, он вдруг замер на месте, кровь у него в жилах заледенела: снаружи слышался неясный шум многих голосов. Опять? - Я в Клирдене. Нет, это преследователи явились за мной, вся Америка разъяренная толпа, преследующая польского ублюдка. Нет, не может быть! Он рассмеялся. А голоса? Или это грохот надземки?.. Уличное происшествие? Рядом с ним - два официанта, они хихикают... чтобы скрыть страх? Стэн застегивает пальто... Свет уличного фонаря прямо в лицо; впереди, окруженный полицией, рокочущий полукруг человеческих фигур; слово "скеб", брошенное и затерявшееся в шуме пролетевшего поезда. Ох, быть бы в этом поезде! Скеб. Теперь все понятно: легко доставшаяся работа, неловкие официанты. Спутники его юркнули в сторону поближе к полиции. Он один стоит на мостовой; потом делает несколько шагов к пикетчику со значком на груди.
- Я не знал, - говорит он, - я не знал о забастовке.
- Да ну?
Подходят другие два:
- Вот теперь ты знаешь. Что же, вернешься туда?
- А из-за чего бастуют?
Полисмен взмахивает дубинкой.
- Эй, пошевеливайтесь там! Здесь не место для споров.
Стэн идет между двумя пикетчиками. - Это страх. Только ли страх? - Он проклинает себя за то, что заговорил. - Мне нужна работа, я должен взять сюда Кристину и Клару. Какое дело до меня этим людям? - Они идут рядом, плечо к плечу.
В полуосвещенном квартале, к западу от Шестой авеню, они остановились поодаль от уличных фонарей. Те двое были рослые парни с каменными лицами, однако они украдкой озирались по сторонам, стараясь удостовериться, что за ними не следит глаз полисмена. Они подтолкнули Стэна к темному подъезду.
- Так вот, скеб, такое дело. Стачку проводит Объединенный союз рабочих-пищевиков. Бастуют во всем городе.
- А вы кто - официанты? - спросил Стэн. - Вы непохожи на официантов.
- Послушай, скеб, - сказал тот, что начал разговор. - Мы организаторы, понятно? Наши требования: сокращение рабочего дня, повышение заработной платы и человеческие условия труда. Ты еще зеленый, вот что. Они тебя будут обхаживать, пока не кончится стачка, а потом и ты получишь то, что все: требуху на закуску, халат с сифилитика и снижение расценок.
Второй счел такие пространные объяснения излишними.
- Если завтра выйдешь на работу, - голос у него был высокий и тонкий, проломим тебе башку.
- Слушайте, я не понимаю! - крикнул Стэн. - Вы что хотите - предложить мне присоединиться к стачке и бороться с вами вместе или же запугать меня?
- Ясное дело, - сказал высокий голос, - предлагаем присоединиться, конечно.
- Что-то непохоже. Я - шеф-повар, поняли? Настоящий шеф-повар. И я имею право требовать, чтобы мне объяснили, из-за чего забастовка. Откуда же мне знать?
Оба субъекта были озадачены.
- Да ты дай ему адрес союза, - сказал низкий голос.
- Скебу?
- Ни черта! Он еще зеленый.
Стэн выслушал адрес и хотел идти.
- Но помни, ты, итальяшка, - прошипел высокий голос, в то время как чья-то рука вцепилась в плечо Стэна, - смотри в оба и не вздумай завтра опять взяться за свои яичницы! А то, как ни жаль, придется раздавить эту тыкву, что у тебя на плечах...
Стэн не послал телеграммы Кристине. Темным ущельем квартала он наугад пробирался к западу. На Девятой авеню он набрел на двадцатипятицентовый отель. Назавтра, чуть свет, он отправился в комитет союза.
Несколько часов он просидел в длинной низкой комнате, наполненной складными стульями, дымом и без дела торчащими людьми; слушал рассказы о гнусных обедах в вонючих кухнях, о непосильной работе за жалкую плату. За окнами, мутными от копоти, гремела надземка.
- Я хочу вступить в союз, - взволнованно сказал Стэн двоим, которые сидели за конторкой. - Я тоже пойду в пикет. Я все буду делать, чтоб забастовщики победили поскорее.
- Ваш членский взнос?
- Я только что приехал искать работу. Я потом заплачу.
- Ладно. Когда заплатите, тогда и получите членский билет.
Все же ему выдали значок пикетчика и послали его к одному из ресторанов на Бродвее, немного южнее Юнион-сквер.
Вместе с товарищами Стэн мерил шагами тротуар. Он был горд: он боролся за общее дело американских рабочих. - Мы скоро победим, - утешал он сам себя, когда ему приходила мысль о Кристине, о Кларе. - Тогда я как член союза получу хорошее место и сейчас же выпишу их.
С наступлением сумерек толпа забастовщиков на улице стала гуще. Их разгоняли; они возвращались снова, упорной массой. Прошел слух, что в ресторанные кухни направляется партия штрейкбрехеров под охраной полицейского отряда.
- Мы должны помешать им, ребята! Мы должны закрыть перед ними двери! кричал маленький еврей с густой черной гривой и в толстых очках, отражавших свет уличных фонарей.
Забастовщики сгрудились и образовали стену перед служебным входом. Полисмены размахивали дубинками, но держались на расстоянии. Вдруг из-за угла показались синие мундиры; окруженная ими, нерешительно продвигалась вперед небольшая кучка людей.
- Скебы! Скебы идут! - послышался крик.
Полисмены оттеснили забастовщиков от дверей к мостовой. Когда штрейкбрехеры подошли совсем близко, они попытались прорваться. Полицейские дубинки крушили без разбора. Забастовщики отступили, сдвинулись плотнее и бросились вперед; полиция не выдержала напора, и штрейкбрехеры очутились в общей свалке. Синие мундиры сошлись снова и сомкнутым строем, плотной стеной устремились вперед. Забастовщиков отбросили в водосточную канаву, скебы с жалобными криками теснились к двери. Держась вдоль края тротуара, налетел конный полицейский отряд. Забастовщики оказались зажатыми между дубинками пеших полисменов и лошадиными копытами. Они дрогнули, рассыпались, расползлись. Стэна столкнули с тротуара. Лошадиная морда мелькнула над ним, и он упал; тяжелое копыто ударило его в грудь. Ноги, дубинки, крики смешались в каком-то бреду. Потом стало тихо. Стычка окончилась. Стэн поднялся, не ощущая ничего. Забастовщики были разбиты наголову; на асфальте виднелись следы крови; скебы исчезли. Полисмены выстроились и стояли неподвижно; лошади жевали удила. Стэн скользнул за угол.
Он потерял свой значок пикетчика и шляпу; пальто его висело лохмотьями, голова болела. Он прошел несколько кварталов и тогда только ощутил тупую боль в груди, там, куда ударила его лошадь.
Мучимый тошнотой, он с трудом добрался до отеля на Девятой авеню и повалился на кровать. Он проснулся среди ночи; в комнате было темно. Он повернул голову туда, где смутной дымкой серело окно; казалось, узкий дворик давил на него оттуда.
- Кристина, - простонал он, - Кристина... - Он лежит на дне колодца; этот колодец - Америка; он упал вниз, пролетел мимо гладких черных враждебных стен. Кристина! Она далеко вверху, куда не достает ни его взгляд, ни его голос. Потом он стал думать о профсоюзе. - Они мне помогут. Разве солдату не случается получить рану в бою? - Он, американский рабочий, шел в бой за дело рабочих. - Кристина, - сказал он громко, - я поправлюсь и вернусь к тебе, - и заснул, успокоенный.