Длинная низкая комната была почти пуста. Только у конторки сидели те же двое, скорчившись на своих табуретках. Они холодно посмотрели на него.
- Узнаете меня? - спросил Стэн.
- А что вам надо?
- Вы меня посылали в пикет, угол Одиннадцатой и Бродвея. Я вступил в союз.
- Покажите билет.
- Вы мне не дали билета, вы сказали - потом, когда я смогу заплатить членский взнос. Вы мне дали значок пикетчика.
- Вы не член нашего союза.
- Но вы так долго со мной разговаривали. Вы мне дали значок...
- Где же он?!
- Я его потерял. Нас разогнала полиция. Разве вы не знаете? Я ранен.
Один из сидевших у конторки ковырял в зубах, другой разглядывал окурок сигары.
- Ну, и что же вы хотите?!
- Послушайте, я ранен. Меня ударила лошадь... вот сюда... - Он положил руку на свою впалую грудь. - Мне нужно полежать некоторое время. Я скоро поправлюсь. Тогда я получу работу, понимаете? Мне нужно немного денег.
- Забастовка кончилась. - Человек у конторки швырнул окурок на пол и зажег новую сигару.
- Мы победили?
- Во всяком случае, она кончилась.
- Значит, я могу работать? Вы ведь поможете мне, правда? Поможете найти место... поскорее?
Человек с сигарой взял газету и развернул ее перед собой так, что лица его не стало видно. Другой сказал:
- Убирайся к черту отсюда, бродяга! Мы тебя не знаем.
- Вы меня не знаете? - закричал Стэн. Потом тихо: - Вы меня не знаете?
Человек с сигарой отложил газету; оба с интересом смотрели на Стэна.
Стэн стиснул кулаки, разжал их. Он кивнул, как будто вдруг понял. Он молча вышел из комнаты.
Три дня потребовалось Стану, чтобы добраться до Клирдена. Он шел пешком, ночевал в амбарах, шел, напрягая все силы. Не раз его обгоняли повозки; он не просил подвезти его. У него не хватало денег на еду. Почти все время лил дождь, прохладный дождь, от которого ему было легче дышать. По ночам, лежа на соломе, он чувствовал в груди боль, по не очень сильную. Солома была теплая и сырая; днем он зябнул и старался идти быстрее. В ушах у него, когда он шел, неотступно звенела одна фраза: точно песня, она звучала в такт его шагам: "Мы тебя не знаем... Мы тебя не знаем..."
Когда он добрался до своего дома в Клирдене, его трясла лихорадка. Кристина обмыла его и уложила в постель. День и ночь она ухаживала за ним. Но он был холоден с ней и не говорил ни слова. А когда к постели подходила девочка, лицо его становилось суровым; он отворачивался к стене.
Доктор с первого дня знал, что надежды нет никакой. Но он считался слишком хорошим врачом, чтоб сказать об этом Кристине. Он прописывал дорогие лекарства, и каждый день навещал пациента, и получал за визит каждый день.
Однажды вечером Стэн вдруг сел на постели. Лицо его было искажено страданием, казалось, страдание воплотилось в нем.
- Стэн, что с тобой? - Кристина охватила его руками.
В первый раз он не оттолкнул ее.
- Люди злы, - сказал он тихо.
- О Стэн, не все, не все. Не думай так. Разве ты не любишь нас?
- Люди злы, - сказал он опять. Но он взял ее руку; он погладил ее. Люди злы, - продолжал он тихо повторять и гладил руку жены.
Клара соскочила с постели и подбежала к отцу. Что-то в его словах взволновало девочку. Она положила голову на его одеяло. И одной рукой он нежно гладил волосы ребенка, а в другой держал руку матери. И по щекам его текли слезы. И он все повторял:
- Люди злы.
Эту ночь он спал спокойно. Каждый час Кристина склонялась над ним со свечой в руке, и лицо его во сне хранило все время выражение покоя. Он умер перед рассветом.
Маленькая комната, полная чада, дыма и запаха пота, показалась Маркэнду невыносимой после прерии. Не этого он искал. В Лоуэне, который привел его сюда, было что-то свежее, привольное. Он смотрел на огромного Поля Вуда, чье имя ему казалось смутно знакомым... главного "злодея" многих забастовок; и особенно при его мальчишеской живости жуткими казались его глаз с бельмом, его рука с бесформенным обрубком на конце. Он смотрел на Стива Гру, местного лидера; тонкие губы, хитрые и угрюмые, посасывали сигару; голос словно все покрывал лаком... Этот человек ему не нравился. А Лоуэн, который говорил о новом социальном строе, который привел его к этим людям, Ларри Лоуэн...
В этот день Маркэнд долго шел по прерии, держа в руках хлеб миссис Шилл, борясь со своим отвращением; шел возбужденный, опьяненный победой над своим отвращением. От долгого голода он чувствовал озноб и слабость. Потом он съел яблоки и хлеб; возбуждение улеглось. Он увидел поле золотое спокойное море, текучее, как небо; и ступая по нему и сознавая это, он как будто сливался с неподвижной красотой мира. Скоро он устал; и тогда мир распался на части. Поле - сжатое поле, на котором прежде зрела рожь; небольшие наросты на земле - дома и амбары; сам он - Дэвид Маркэнд. Заходящее солнце всосало в себя свет; иссушенный день потемнел. Маркэнд повернул на восток - там ночь; и там дом. Снова он ощутил мучительную боль, рожденную вестью о смерти сына... там, на Востоке.
Он стоял перед решетчатым забором; к калитке прибита была дощечка: "Берегитесь собаки"; за решеткой виднелся фермерский дом. Предупреждение пришлось кстати: будничная опасность нападения собаки поможет забыть о темнеющем востоке. Маркэнд толкнул калитку. Огромный дог угрожающе присел на задние лапы, поджав хвост, скаля зубы. Маркэнд двинулся к дому.
- Ну, без глупостей, - сказал он собаке. - Позови своего хозяина.
Собака глядела на него, но не трогалась с места.
- То-то же. Позови хозяина.
Собака вдруг вскочила и залаяла. Высохший, как мумия, старик приоткрыл дверь амбара. Собака замахала хвостом. Старик вышел во двор. У него было маленькое, высохшее, как у мумии, личико; только красные глаза слезились.
Сидя с ним за столом, Маркэнд ел за троих, а старый фермер увлеченно рассказывал ему о своей жене, которая скончалась два года тому назад - как раз десятого января будет два года. Пятнадцать лет она хворала; последние пять лет до смерти пролежала неподвижно в постели. Он ходил за цыплятами, за свиньями, за коровой, за огородом; он держал дом в чистоте, так, как она любила. Пока он рассказывал, а Маркэнд ел, казалось, что женщина и сейчас еще лежит в соседней комнате. Ни одно окно в доме не было открыто; в воздухе стоял тусклый запах разложения. Старик ни о чем не спрашивал гостя, он говорил о своей жене. И набивая желудок (с тех пор как он узнал о смерти Тони, первый раз он ел вволю), Маркэнд вдыхал спертый воздух, наполненный воспоминанием о покойнице. В одной из комнат нашлась для него удобная постель; но когда Маркэнд попытался открыть окно, оказалось, что оно забито наглухо. Он уснул глубоким сном, словно его положили в одну могилу со стариком и покойницей.
- Оставайтесь на денек-другой, - сказал ему поутру старик, - это вам ничего не будет стоить. - Он еще не все рассказал о своей жене. Но Маркэнд тосковал по прерии. Он еще раз поел и принял от старика завтрак, завернутый в коричневую бумагу. Старый фермер стоял в дверях осиротелый словно оттого, что он лишился слушателя, которому мог рассказывать о своей умершей жене, она умерла вторично. Дог замахал хвостом, заскулил и ткнулся в руку Маркэнду своей теплой влажной мордой.
Он шел по дороге; в мире, неизмеримо далеком от дома покойницы, стояло бабье лето. Дорога лежала прямая, как шест. В полдень впереди показалась крошечная фигурка; она все росла и превратилась наконец в юношу без шляпы, который весело распевал на ходу.
- Добрый день, - сказал Маркэнд.
- И вам того же, - сказал Ларри Лоуэн. - Куда путь держите?
- Не имею ни малейшего представления.
Лоуэн рассмеялся; Маркэнд увидел блестящие зубы и глаза, живые и быстрые. Он предложил ему половину своего завтрака.
Лоуэн сказал: