- Входите. - Она ненужно широко распахнула дверь.
Он вошел вслед за нею в пустую кухню.
- Где Стэн?
- Стэн умер.
Он взял ее за бесчувственную руку, чутьем угадывая, что она не хочет больше вопросов, и ощущая, как смерть Стэна встала между ним и ею. Потом вдруг она сказала:
- Это вы, Дэви? Вы приехали? Где вы были все это время? Я никак в себя не приду. - Она будто не замечала невидимой, непреодолимой смерти, вставшей между ними.
- Где я был? - переспросил он, ошеломленный.
- Да вы на себя не похожи! - Она отошла к печке. - Раньше всего вам нужно поесть, но не слишком много сразу. Потом выспаться.
Он сел.
- Снимите башмаки и носки.
В кухне было слишком тепло; он наклонился над раковиной; даже холодная вода не могла разогнать овладевшую им дремоту.
- Наши еще все наверху. Фила нет дома, но он вернется к ужину. С тех пор как мы здесь, Эстер отдыхает, потому что я взяла на себя заботу о завтраке. - Стэн умер, умер... - Она поставила перед ним яйца всмятку, молоко и хлеб.
Он начал есть. - Стэн умер... - Усталость, по мере того как исчезало напряжение в теле, волнами заливала его, он пьянел от усталости. - Стэн умер... - Напротив сидела Кристина. Свободные складки ее шали были стянуты на высокой груди. - Стэн умер... - Ему незачем спрашивать, как умер Стэн. Если б не он, Кристина не осиротела бы, ее грудь не осиротела бы! _И Кристина это знает_. Он не чувствовал вкуса пищи, слышал лишь сладостный голос своей плоти: "Что мне до Стэна? Я - жив". Страх перед его вопросами, сдавивший горло Кристины, смерть Стэна, его голод - все сливалось в одурении сна.
Наконец она отвела его в маленькую спальню, и он сбросил с себя платье и лег... и проснулся в темноте. Откуда-то снизу поднимался мужской голос, в ушах у него звенело от стремительного, длившегося весь день падения в ночь. Ощупью он нашел свечу и спички на стуле у постели. Там же лежали костюм и белье, все новое, еще с магазинными ярлыками (пока он спал, Кристина вместе с маленькой Кларой отправилась в город и купила это все на остаток денег, присланных им Стэну). Все было впору; только носки и ботинки оказались велики. Он взял свечу, распахнул дверь в темный холл и пошел вниз, на голоса.
Филип Двеллинг встал и протянул свою маленькую руку; пожимая ее, Маркэнд увидел желтую комнату, громко тикающие часы на камине, свое лицо, странно затуманенное в стекле окна, и хозяина, небольшого и пухлого, который говорил ему: "Добро пожаловать... мы вас давно уже ждем", и обеих женщин. Взгляд Кристины казался отсутствующим, хотя она смотрела прямо на него; у другой женщины глаза были черные при электрическом свете; никто по двинулся с места, пока часы не пробили десять ударов.
- Я проспал четырнадцать часов! - Ему стало не по себе, словно через Кристину он уже давно вошел в комнату и это новое появление было нереальным.
- А теперь, - сказала Эстер, поднимаясь наконец со своего стула, - вы, должно быть, голодны.
- Этот сон был настоящим пиршеством, - сказал Маркэнд, - по я действительно голоден.
Эстер пошла к дверям.
- Я недолго обеспокою вас, - услышала она уже из кухни. Она повернулась. - Завтра по телеграфу потребую денег и поеду домой.
- Зачем же торопиться? - оживленно возразила Эстер; тень от притолоки падала теперь на ее глаза. - Вам лучше отдохнуть немного, прежде чем пускаться в такой дальний путь.
Маркэнд наклонил голову, точно повинуясь приказу. - Что они думают? Что я делаю здесь?.. - Кристина молча продолжала шить. Черное шерстяное платье туго обтягивало ее тело. - Есть и моя доля в этом трауре. - Двеллинг терялся в поисках темы для разговора. Эстер сказала: "Суп на столе" - и позвала Маркэнда в кухню.
На следующее утро Маркэнд уже спустился вниз (проспав еще семь часов), когда в комнату вбежала Клара. Девочка изумленно вскинула глаза, потом бросилась ему на шею. Устроившись уютно у него на коленях, она сказала:
- Ну вот, теперь и папочка вернется.
Кристина улыбнулась ей, напряженно, не отводя глаз, чтобы взглядом не встретиться с Маркэндом; улыбка угасла; взгляд угас.
Маркэнд отложил посещение телеграфа. Вместе с Двеллингом он шел вдоль ряда стройных деревьев, скрывавших пузатые домики, по направлению к конторе Двеллинга. "Звезда округа Горрит" занимала нижний этаж дома у поворота на главную улицу - одну комнату, узкую и длинную, загроможденную наборными кассами, кипами бумаги, печатными машинами и подшивками газет; стены ее были оклеены вырезками и карикатурами; меж двух грязных окон стояли линотип и конторка.
Невысокий коренастый человек с седой головой и молодыми глазами выключил машину при виде хозяина.
- Знакомьтесь: мистер Дэвид Маркэнд из Нью-Йорка.
Столичное прошлое Маркэнда не произвело большого впечатления на Тима Дювина; все же он занялся разговором с ним, а Двеллинг отошел к своей конторке.
Юноша лет девятнадцати, слишком высокий, с неловко болтающимися руками и ногами, вошел в комнату и положил перед Двеллингом рукопись.
- Хотите бессмертные стихи для завтрашнего номера вашей эфемерной газеты?
Двеллинг перелистал рукопись без определенного выражения. Вдруг он схватил юношу за плечо и подтолкнул его к Маркэнду.
- Познакомьтесь с нашим городским поэтом, мистером Сиднеем Леймоном! Сид, это мистер Маркэнд из Нью-Йорка. Он вам скажет, чего стоят ваши стишки.
- Это ода к Лиге фермеров, - сказал Леймон. И Маркэнд увидел узловатое тело, устремленное вперед, словно какой-то внутренний огонь непрестанно глодал его; увидел длинное серое лицо с крупными расплывчатыми чертами, на котором выделялись только девический рот и глаза, горевшие бесцветным пламенем.
- Я ничего не понимаю ни в поэзии, ни в Лиге фермеров, - улыбнулся Маркэнд.
- Великолепно! - горячо отозвался Леймон, словно действительно так думал. - Вы будете превосходным судьей.
- Давайте, давайте! Прочтите нам вслух, - понукал его Двеллинг.
- Пусть лучше сам читает. Моя интонация может помешать его беспристрастию.
В многочисленных строфах поэмы заключалось восхваление воинствующему фермерству, которое под руководством Лиги должно возвратить стране ее былую добродетель. Это была риторическая смесь из Киплинга и Суинберна, но для Маркэнда, который никогда не слыхал о втором и смутно знал о существовании первого, стихи прозвучали дивной музыкой.
Кажется, Леймон усмехнулся? В странном порыве самозащиты Маркэнд схватил рукопись и, сказав: "Слушайте", прочел заключительную строфу:
Отныне никогда родной Америки сыны
Не будут доллару служить покорно
Рабами прихотей, рожденных во мраке города
восточной стороны.
Отныне и вовек их труд, смиренья полный,
Что стелет под небес прозрачной синевой
Пшеничных и ржаных полей покров златой,
Чтобы заслуженный досуг украсить свой,
Нам сохранит, и навсегда,