- Смотри на меня, - сказала она.
- Я тебя вижу.
- Нет, - закричала она, - ты никогда не видишь меня! Не видишь меня так, как я тебя вижу.
- Да, никогда не вижу тебя одну, оторванную от всего.
Чтобы согреться, они совершали длинные прогулки по грязным дорогам; хор оголенных кустиков хлопка и стеблей срезанного тростника аккомпанировал staccato их словам.
- Ты жесток, - заговорила она как-то. - По-моему, ты самый жестокий человек в мире.
- Может быть.
- Ты много странствовал. Я уверена, что, куда бы ты ни пришел, ты сеешь страдания.
- Да, правда.
- Ты это подтверждаешь? - Она остановилась и взглянула ему в лицо. Почему же ты не хочешь перестать? Дай я помогу тебе. Останься со мной.
- Где?
- Причиняй мне боль, если это тебе необходимо. Но я хочу, чтоб ты видел меня одну. Останься! Останемся вдвоем!
- Разве я говорил, что хочу уйти от тебя?
- Я люблю тебя. Мне нужно, чтоб ты думал обо мне одной. Поддержи меня.
- Как я могу поддержать тебя, если у меня нет твердой почвы под ногами?
- У нас будет почва - мы сами, наша любовь... я ведь говорю тебе.
- А я говорю тебе, что и ты... катишься вниз.
Он знал, что она говорит правду, свою правду. Он один, той любовью, которой она требовала, мог бы спасти ее. Но он не в силах был спасти ее. Потому что в любви, которой она требовала, она была абсолютна и одна, а он не мог любить ее одну, оторванную от мира, она не существовала... для него... одна. Только солгав, он мог бы спасти ее. Но он не мог солгать. Он не знал истины, это так. Но он не хотел лжи. Вот почему он скитался... жестокий, несущий боль. Он не мог лгать. О, если б узнать, в чем истина!
В комнате с голыми стенами, на третьем этаже Замка, жила одиноко Лида Шарон, корпела над толстыми книгами, заваривала горький чай и писала восторженные письма "товарищам" в Нью-Йорк. Этой девушке было двадцать семь лет, ее волосы были жестки и кожа лоснилась; руки и ноги ее были покрыты темными волосками, и она всегда носила свободные блузы, которые делали ее похожей на медведя; но глаза ее смотрели проникновенно и нежно. Она была дочерью старозаветного еврея из маленького городка в Миссисипи, который по целым дням сидел, поджав ноги на стуле, и чинил дамское платье. Эмили Болтон нашла ее в Нью-Йорке, где она кончала педагогическое училище и зарабатывала свой хлеб и кров как прислуга в еврейской семье, лишь немного менее бедной, чем она сама. Эмили Болтон считала, что лучшей учительницы у нее еще никогда не было, и она не ошибалась.
Лида никакого внимания не обращала на Теодору и Маркэнда. Сталкиваясь с ними в парке, она с подчеркнутой поспешностью проходила мимо; а когда они однажды заглянули в Замок, думая, что она скучает в своем одиночестве, она захлопнула толстую книгу и попыталась быть вежливой. Лида презирала Маркэнда, "типичного либерала", как она его окрестила. Теодора вызывала в ней сожаление и не нравилась ей; но она нравилась Тед.
Как-то вечером Тед выскользнула из павильона и пошла в Замок. Лида Шарон лежала на животе в неосвещенной большой зале на полу перед камином и глядела в огонь. Она вскочила, как потревоженный зверь.
- Я вам помешала? - сказала Тед.
Лида не пыталась возражать.
- Что вам нужно?
- Господи, дорогая моя, ничего особенного! Мне просто пришло в голову поболтать с вами.
- Хорошо, - сказала Лида и снова опустилась на пол, глядя в огонь.
- Вы плакали, - сказала Теодора, подходя ближе.
- Какое вам дело?
- Лида, почему вы так не любите меня?
- А вы не знаете?
- Ума не приложу. Разве только это личная антипатия. Я вам никогда не делала ничего дурного, я очень ценю вас и вашу работу с детьми. Я не раз писала об этом Эмили.
- Мне не нужно ваше покровительство, Теодора Ленк.
- Что за нелепость! Как я могу покровительствовать вам? Я знаю, что вы в десять раз больше меня понимаете в педагогике...
- Все равно. Дело в ваших деньгах.
- Из-за них вы меня не любите?
- Я ненавижу ваш класс!
- И вам не стыдно?
- Стыдно? - Лида была просто потрясена. - Стыдно ненавидеть класс, который живет тем, что высасывает жизнь из народа?
- Но в Америке нет классов.
- Нет? А ведь вы живете в Чикаго, где пролетариат эксплуатируют больше, чем где-либо. Как это характерно для вашего класса - отрицать существование классов вообще! Вам так спокойнее, не правда ли? Легче забавляться прекрасными словами Французской революции - "свобода, равенство, братство".
- Но я ведь вам говорю, что в Америке нет классов. Мой отец начал жизнь разносчиком, с коробом на плечах. Наверно, он ничем не отличался тогда от вашего.
- У него хватило хитрости перейти в другой класс.
- Мой отец не хитрил.
- Ах, - усмехнулась Лида, - вероятно, он разбогател, потому что у него великая душа, как у Иисуса, и великий ум, как у Маркса.
- Во всяком случае, - кротко возразила Тед, - вы мне не доказали, что в Америке есть классы.
- Зато вы доказали, что их нет, тем, что ваш отец был достаточно ловок и достаточно беспринципен, чтобы переменить класс. Если вы переменили ботинки, это вполне достаточное доказательство, что ботинок вообще не существует в природе.
- Вы меня ненавидите, правда? - Тед улыбнулась.
- Я вам сказала: я ненавижу ваш класс, - а это начало прозрения.
В дверях стоял Маркэнд; он тихо вошел и сел поодаль от камина и обеих женщин.