Больше пить ему не хотелось. Он толкнул стакан ногой и опрокинул его. Мне нелегко умереть. Я слишком одинок даже для того, чтобы быть убитым. Быть может, потому что я уже мертв... - Он неподвижно глядел на разлитое по полу виски.
Он был одинок, страшно одинок; в его сознании брезжила лишь одна мысль: вокруг пустота, он совсем один... Это было непереносимо. Одинокая точка, которая была Маркэндом, влекомая силой притяжения, понеслась, как метеор... к убийцам, убившим Джона Берна, к насильникам, похотливо столпившимся вокруг Джейн.
- Отчего я говорил с этим человеком языком, которым говорите вы?
"Оттого, что мы живы и ты тоже хочешь жить".
- Нет.
"Ты хочешь жить".
- Нет!
"Ты хочешь жить".
- Разве нет иной жизни?
"Отчего же нет? Попробуй-ка поищи. Не очень-то вы ее нашли".
- Берн и Джейн...
"Умерли. А ты хочешь жить. Мы - насильники и убийцы, - мы живы".
- И больше нет никого?
"Больше нет никого".
Маркэнд вскочил: он вдруг почувствовал себя сильным. Он вскрыл ножом банку солонины, жадно проглотил ее содержимое и снова опустился у печки.
- Да, конечно, я хочу жить, - громко сказал он. - Но что-то должно умереть.
Он видел комнату, дымчатый нимб вокруг фонаря. За окном расстилалась долина, высилась гора в безмолвии зимы. Он чувствовал свою близость к засыпанным снегом домам, к утесам, торчавшим над соснами; ему принадлежали звезды, мерцавшие сквозь снег. В комнате рядом спал старик, он слышал его дыхание; старик тоже был близок ему... Пусть старик узнает. Поговорить с ним об этом, об откровении, забрезжившем в ночи, - и все станет проще... Маркэнд вскочил на ноги, схватил фонарь, бросился к двери; дверь подалась.
- Вставайте! Я должен вам рассказать...
Старик был не один. Маленькую комнатку почти целиком заполняла огромная кровать, окно было затворено, воздух спертый и холодный; на подушке рядом с головой старика лежала светловолосая голова девушки. Она проснулась первой и повернула к Маркэнду лицо. Потом старик тоже раскрыл свои красные глаза на свет фонаря.
- Слушайте! - крикнул Маркэнд; он торопился, боясь, что откровение исчезнет. - То, что я должен сказать вам, очень важно. Не гоните девушку: пусть она тоже слушает... Я - насильник и убийца. И вы - тоже. И это дитя - тоже. Мы все насильники и убийцы. Но это ничего не значит. Вот что я хочу вам сказать. Можете теперь жить спокойно и счастливо. Можете не чувствовать за собой вины. Можете не молить бога о прощении грехов. Мы насилуем и убиваем. Это так. Но мы сами - во всем, мы все - одно, вот почему это ничего не значит.
Старик хотел сбросить одеяло, но девушка остановила его, положив ему руку на плечо (тогда Маркэнд понял, что она - жена его).
- Вы не понимаете, - сказал Маркэнд, - но вы должны понять. Когда мы будем знать, что убийцы - мы сами и убитые - мы сами, тогда изнасилованная красота возвратится и убитая истина возвратится...
Девочка-жена выскользнула из постели и подошла совсем близко к Маркэнду. На ней была одна домотканая сорочка. Ей было лет пятнадцать; волосы тяжелыми светлыми косами падали на ее худые плечи.
- Вот я, - сказал Маркэнд. - Я ушел из дому. О, очень давно! Я повсюду сеял горе, я дышал горем. Моя жена умерла... нет, она жива, это мой сын умер... Тони. И Стэн тоже умер. И Тед: она убила себя, потому что я не мог дать ей то, чего она хотела. А теперь вот убили Берна, и Джейн изнасиловали и убили. Я хотел тоже умереть. Но сейчас я понял...
Девушка, стоя совсем рядом с ним, протянула руку, чтобы взять фонарь.
- ...умирать вовсе не нужно. Я сам - насильник и убийца. И те, кого я уничтожил, - тоже я сам. Вот в чем истина. Мы все - одно. То, что мы причиняем друг другу, мы причиняем самим себе. Поэтому можно жить.
Она взяла у него фонарь и свободной рукой втащила Маркэнда в комнату, подальше от двери. Она высоко подняла фонарь и посмотрела на него.
- Вы устали, - сказала она. - Ой, да вы весь в крови! Сядьте-ка на кровать.
Девушка поставила фонарь на пол и вышла из комнаты; потом вернулась с тазом воды и полотенцем. Она расстегнула Маркэнду пуговицы и стянула с него рубашку. Он молча помогал ей.
Грудь и живот Маркэнда были покрыты запекшейся кровью. Он сидел голый на краю высокой кровати, и она спокойно обмывала его раны. Старик лежал под одеялом и смотрел на них.
- Ну, по-моему, ничего опасного, - сказала она и вытащила из комода ночную сорочку из домотканого полотна.
Маркэнд все еще не произнес ни слова, изумленно глядя на эту женщину-ребенка, как будто ее поведение просто и безыскусно говорило о том, что ему так мучительно хотелось высказать.
Она помогла ему надеть сорочку, слишком тесную для него.
- Уж очень он измучен, - проговорила она, не поворачиваясь к мужу. Нельзя, чтоб он там спал, на холодном полу. Придется ему лечь с нами.
Старик кивнул.
- Гаси огонь, - сказал он сонным голосом и пальцем указал Маркэнду на постель рядом с собой. Девушка в темноте взобралась на кровать и улеглась по другую сторону своего мужа.
Маркэнд лежал на спине с открытыми глазами; рядом он чувствовал длинное высохшее тело старика, а за ним - свежее тело ребенка. От темноты и дыхания воздух в комнате был густой и тяжелый.
У Маркэнда закружилась голова; он уже не лежал на кровати рядом со стариком и с ребенком позади старика. Он лежал вниз головой на дне сгустившегося мрака, и над ним, касаясь его, было высохшее тело старости, и над ним, отделенное от него, было свежее тело юности. Ребенок был недостижимо далек, как рождение, скрытое за смертью. И все же ребенок принадлежал ему, и увядшее тело старика принадлежало ему, как принадлежали ему недоступные звезды, угаданные им за снежной пеленой. И все трое вращались медленно и мерно, точно созвездие, неизменное в расположении своих частей: свежая юность ребенка всегда наверху, Маркэнд внизу, а между ними иссохшая, мертвая старость.
От движения голова Маркэнда кружилась все сильнее; к горлу подступала тошнота, но он преодолел ее; он не противился тому, что лежит внизу и что ребенок так далек; он не противился наступившей черноте и прикосновению увядшего тела старика... Потом он уснул.
Когда он проснулся, он лежал в постели один, но теплота под тяжелым одеялом была теплотой не только его тела. Когда девушка вошла в комнату, он увидел нежный и незнакомый облик, хрупкое тело ребенка и рот женщины, ласково спрашивавший, как он себя чувствует.
Он купил и надел все новое - башмаки, шерстяные носки и белье, серую фланелевую рубашку, серую широкополую шляпу, вельветовый костюм; он поблагодарил старика и его девочку-жену и снова двинулся на север. Воздух был холодный, над восточной цепью гор стояло солнце; за ночь все кругом заледенело, но лед уже таял под лучами солнца.
Все изменилось. Он больше не должен умереть. Его сознание было темной пещерой, пустой, лишенной жизни, но у выхода из пещеры виден был свет, и за ним лежала жизнь. Все, что он видел, казалось ему ярким, близким и новым. Близкими были люди, которые жили в домах у дороги или кивали ему, проезжая мимо. И от этой близости все, что он прежде знал, теперь казалось отдаленным и смутным. Никогда еще человеческие существа не были так близки ему: ни Элен, с которой была слита его жизнь, ни дети, ни мать. Если он проходил мимо дома, стоящего поодаль от дороги, ему казалось, что он ощущает прикосновение его каменных ступеней, его деревянных стен, занавесок на его окнах. Лицо старухи, выглядывавшей из окна, было ощутимо, как собственная рука. Сквозь стены большого красного амбара он чувствовал теплоту сена, дымящиеся бока коров, их пахучее дыхание. Проехал всадник; его улыбка, скрип подков на снегу, завиток дыма в небе над его головой, лай завидевшей его собаки, кудахтанье курицы, хрюканье свиньи на дворе... все это он ощущал так ясно, как мышцы своего тела в бэйтсвиллские дни. Мир стал органически, осязаемо близок ему; и он следовал за ним неподвижно, не трогаясь с места (хоть и шел весь день). Он стал неподвижным и безвольным. Он, прежде - весь действие, сложный механизм потребностей и желаний, был теперь пуст, как темная пещера; поэтому жизнь мира, лежавшего у самого входа, была бесконечно далека от него и в нем не возникало потребности или желания изменить ее... И когда он так шел, воспоминания прошлого поднялись и встали перед ним, ясные и четкие, как камень у дороги или лицо ребенка, уставившегося на него сквозь оголенную изгородь.
...Августовские сумерки в усадьбе, в Адирондаке, где они проводили лето. На озере есть лодочная пристань, и в павильоне глубокое кресло у открытого очага, в котором он сидит и курит, лениво перелистывая журналы. Он только что искупался второй раз, и приближается час ужина. Он захлопывает окно (сегодня ночью может пойти дождь) и, мечтая о вкусной еде, между стеклом и ставнем запирает муху. Назавтра идет дождь, и никто не заглядывает в павильон. Через день он заходит туда, чтобы взять для Элен журнал. В павильоне душно; он раскрывает окно, и муха, вырвавшись, взлетает у него перед глазами. Он вспоминает, что это он запер ее там; все время, что он ел и спал, играл с Тони и любил Элен, она сидела там взаперти. Сейчас, опьяненная свободой, она жужжит, вьется и кружит по комнате. Она раздражает Маркэнда. Она садится к нему на руку, и он убивает ее.
...Девочка, жена старика, мочит тряпку в теплой воде и смывает запекшуюся кровь с его тела. Он сидит перед ней на постели, голый, а она стоит на коленях, и ее глаза при неясном свете фонаря отыскивают раны, чтобы облегчить его боль. Свет падает на него; ее глаза в тени не имеют цвета; в сосредоточенности взгляда, отыскивающего раны на теле чужого человека, чтобы облегчить его страдания, - их цвет. Она серьезно занята своим делом, она не задает вопросов. И, обмыв его раны, она чистым полотенцем осторожно вытирает его тело.
...Его ночь с Элен, та ночь, в которую их близость расцвела так совершенно и безгранично, что поглотила мир. Тело Элен, огромное; распростерто на постели. Руки раскинуты, груди поникли от собственной тяжести, упруго торчат соски, чресла готовы принять его. И вот сияние разливается по всему телу, поднимаясь к груди, к рукам, к влажному рту; и в это сияние проникает нерассеянный световой луч. Все ее тело, сияющий омут, охвачено его яростным огнем. И огонь все ярче и ярче, и наконец мягкое сияние, обретшее силу, и пламя, взметнувшееся столбом, сливаются воедино... неразрывное единство в вечности, которую можно стерпеть лишь миг.
В этом объятии получил жизнь Тони. И Маркэнд видит только что рожденное дитя, словно возникшее из этого экстаза. Тони, голый, лежит в колыбели, и глаза его раскрыты. Глаза имеют свой источник силы, надежный и не зависящий от времени; тело - бессмысленное и жалкое создание, затерявшееся в мире и не связанное с глазами. Сейчас Маркэнд снова ощущает нелепый разрыв между глазами его сына, уверенными и светлыми, и беспомощной плотью, которая держит в плену эти глаза, которую они не знают и не умеют подчинить себе. Разрыв кажется чудовищным. - Вся жизнь ребенка, - думает Маркэнд, - должна быть героическим усилием связать сознание, живущее в глазах, с этим жалким телом.
Маркэнд свернул с шоссе. Он стоял теперь перед кирпичным зданием наполовину колониального, наполовину классического стиля, украшенным колоннадой и величественными окнами. К нему вела поднимавшаяся террасами лужайка; два низких сводчатых крыла тянулись от него в обе стороны. Мимо проходил человек.
- Что это за дом? - спросил Маркэнд.
У прохожего были слабые тонкие ноги и высокий лоб.