Так что лучше тебе им на глаза не попадаться. Сиди в подполе, пока все не закончится.
Так он и досидел до самой победы. И все обошлось вроде. Да вот не так давно земляки стали в село наведываться, из тех, что сидели с ним в войну в одном лагере. Лагерь, оказывается, попал в американскую зону оккупации. Оттого и очутились они после войны, кто в Австралии, кто в Канаде, а кто и в Америке.
Получается, что из них всех он один только и вернулся в родные края, да и то благодаря эсэсовцу. Все, что теперь приезжают сюда, обзавелись там семьями, собственными домами, разбогатели.
Спрашивают его:
“А ты как?”
– Как-как? Зарплата семьдесят рублей, но им говорю – сто. Они спрашивают: в неделю? Отвечаю: в неделю. Они головами качают: да, говорят, маловато. Но ничего, жить можно. Ты, говорят, к нам приезжай погостить.
Хотя, когда пить стали, от стола к столу из хаты в хату переходить, они через день-другой и говорят:
– Получаете мало, а столы накрываете повсюду такие, что мы бы с нашими доходами в трубу вылетели, если бы так всех гостей принимали. Мы себе что-то такое не больше раза в году можем позволить, а так, как вы это делаете, никаких денег не хватит!
С тем и уехали. А я вот уборщиком работаю в школе и сторожем.
Знать бы наперед, может, и призадумался бы тогда, а так что!..
Такой вот у меня отпуск получился.
– А с ногой-то что, это не с войны? – поинтересовался Юрьев.
– Какой там с войны! Два года назад полез лямпочку в классе ввернуть и со стола упал, ногу сломал. Старый стал, голова закружилась, кости хрупкие – с той поры и шкандыбаю.
Подавляющее большинство галицийских историй вызывало у Юрьева острый приступ немедленного желания выпить. Но эта оказалась по-своему забавной. Прозвенел звонок, выбежали во двор дети.
Пора было собираться на урок.
…Память звонка и теперь словно вывела его сознание из дрейфующего состояния, освободив от власти бесконтрольных воспоминаний. Другие персонажи еще волновались, шумели, канючили и требовали, чтобы их впустили, будто под дверью закрывшегося на перерыв учреждения, уже понимая, что никто их не впустит и что на этот раз им остается подчиниться.
Это они явились зрителями и немым от рождения хором той драмы, что, переместившись на горный склон, могла бы прорасти зерном нового карпатского мифа, если бы… Если бы. Но лучше по порядку.
В конце долгой и небывало теплой осени того года в селе неожиданно объявился Марусин жених. Каждый день он приходил забирать ее из школы после уроков. Юрьеву удалось наконец подстеречь их и сфотографировать вместе. Самозваный “князь” был одет в черный костюм, широкие в заду брюки резко сужались книзу и упирались в преувеличенного размера лакированные полуботинки. Через плечо перекинут был на манер портупеи ремешок включенного транзисторного приемника. Нельзя сказать, чтобы он производил впечатление нездорового человека.
Некоторая чрезмерность жестикуляции и резкость телодвижений вполне могли проистекать от того всеобщего пристального внимания, которое он, несомненно, ощущал и которое было приковано к ним с Марусей. Он был коренаст и издали походил на опрокинутую черную пирамиду, Маруся же вытянута была в длину – из коротких рукавов пальто торчали зябнущие на ветру руки, на ней поддеты были под школьную форму простые физкультурные штаны, растянувшиеся в коленках и заправленные в высокие гумаки. Свой портфель она несла сама. Они удалялись вдвоем по сельской улице, идя по краю канавы, тянущейся вдоль заборов, не оборачиваясь, чтоб не встретиться взглядом с провожающими их десятками пар любопытных детских глаз.
В учительской вновь забеспокоились. Отрядили завуча-математичку с заячьей губой, и она вечером наведалась в Марусину хату. Иван сидел на корточках на столе в одном исподнем и из такого положения разговаривал с гостьей, не подумав ни слезть со стола, ни накинуть что-либо на себя. Свое пребывание на столе он объяснил неотложностью своего дела и заявил, что сам намерен подтянуть Марийку по математике и некоторым другим предметам. Он водил пальцем по разложенным на столе тетрадям, бубнил что-то себе под нос и чертил огрызком карандаша на полях газетного листа – это были какие-то вычисления в столбик. Бабка поглядывала с печи. Маруся сидела на краешке единственной кровати. Не сходя с порога, завуч напомнила Ивану об условии, при котором Маруся принята была назад в школу, пристыдила бабку, покачала осуждающе головой и поскорей покинула эту хату с земляным полом и единственной свисающей с потолка тусклой лампочкой, под которой угнездился Иван на столе, будто спустившийся с потолка по крученому шнуру электропроводки паук.
Наутро Иван покинул село, но рассказывали, что несколько дней спустя он опять появился. Из школы после уроков Марусю он больше не забирал. Говорили, будто бы кто-то видел его на автобусной остановке – раз в соседнем большом селе, другой раз в городе.
Марусе должно было вот-вот исполниться шестнадцать. И все, может, обошлось бы, если смотреть с позиции статьи уголовного кодекса о половой жизни с несовершеннолетними.
Гром грянул в феврале. После небывалых январских морозов и снежных заносов, подобных которым никто не мог и припомнить.
Сутками напролет мело. Кольцевая дорога покрылась ледяными наростами и колдобинами и сделалась непроходимой. По краям дороги валялась, словно падаль, брошенная техника. Торчали из сугробов задние мосты грузовиков, лежало на боку несколько пузатых обледеневших рейсовых автобусов. Местные жители входили во вкус мародерства. Псы прибегали погрызть окоченевших, вмерзших в лед собратьев. Когда бедствие, наконец, миновало, установился привычный в этих местах февраль, уже чреватый мартовской оттепелью. Снег осел, перешел понемногу в гранулированное состояние, но поля по-прежнему были придавлены его слежавшимися перинами в многокилометровых пододеяльниках.
Юрьева поразило когда-то в студенчестве, что люди спят здесь в жестких дощатых кроватях с бортами, нередко облюбованных мышами, а перинами укрываются. Ты можешь привести подружку и кувыркаться с нею в постели до утра – никого это не трогает,- но если утром вдруг выяснится, что вы легли на перину, а не накрывались ею, хозяева твердо вас предупредят на первый раз, а при попытке повторить укажут на дверь. Это одно из тех правил, что не подлежат здесь обсуждению.
Как-то в одно февральское утро, добравшись на перекладных до школы и едва войдя в учительскую, Юрьев сразу ощутил взвинченное состояние всех присутствовавших. Каждый делал что-то с отсутствующим видом – перебирал содержимое своего портфеля или перекладывал что-то с места на место на столе, но все до единого напряженно вслушивались в содержание директорского телефонного разговора – говорил он один. Бывшая телевизионщица решительным шагом подошла к Юрьеву и сценическим шепотом, показывая глазами на окружающих, сообщила:
– Иван похитил вашу Марию!
Чего-то такого Юрьев в принципе ожидал – как вся школа и все село. Директор, сидя за столом у окна, разговаривал по телефону с начальством районной милиции: дескать, первый поднял тревогу, обратился в органы за помощью. От Юрьева не ускользнули подобострастные нотки в интонациях директора, как и грубая лесть, на которую он пустился:
– Голос у вас как у светлой памяти покойного Поля Робсона! Так бы слушал и слушал. Да, у баса негритянского, да…
Никто не хихикнул. Одна телевизионщица изобразила удушье и поспешила спрятать лицо, уткнувшись в бруствер стоящего на столе портфеля.
Как выяснилось в этот день из разговоров на переменах, приехавший позавчера вечером Иван пообещал Марусиной бабке отвезти внучку, жаловавшуюся на недомогание, в поликлинику в соседнем большом селе. Но люди видели их вчера утром садящимися в автобус, идущий в обратном направлении. Кто-то предположил, что Иван мог повезти Марийку в областную поликлинику. Но вечером того дня ни Мария, ни Иван в село не вернулись. Наутро, еще на рассвете, Марусина бабка была уже в школе, где, дождавшись директора и выслушав директорские нотации и укоры, с готовностью кивая и поддакивая, просила только одного – помочь вернуть ей внучку. Утром в переполненной учительской Юрьев не сразу разглядел примостившуюся на стуле под директорским локтем сгорбленную старуху в резиновых чеботах, замотанную головным платком поверх прохудившейся фуфайки, заискивающе и не без тревоги вслушивавшуюся в разговор своего заступника с незримыми небесными силами. Прозвеневший звонок вымел учительскую подчистую, оставив в ней только директора и старуху наедине с суровым и не слишком любезным инкогнито на другом конце телефонного провода.
Два последующих дня прошли в неопределенности. Юрьевские друзья при встречах или вечером по телефону расспрашивали его об участи никем из них не виденной ученицы – кто с праздным любопытством, кто с сочувствием к драме сельской жизни и нравов, кто с глупым литературным восторгом, тем самым требуя то ли от жизни, данной им в прочтении, то ли от Юрьева дальнейших фабульных поворотов.
Вполне при этом допуская, что самое существование Марии, равно как и тексты ее сочинений, могли быть мистификацией – плодом филологического досуга и игры. Но уже к концу наполненной драматическим ожиданием недели сомневающиеся и маловеры получили в руки документ такой силы, что разом развеялся их скепсис и слетело все высокомерие, пусть даже в виде сочувственного отношения к дебильной деревенской девочке. Все, включая Юрьева, поняли, что заигрались.
То была объяснительная записка Марии Богуславской, найденной в
Карпатских горах и усилиями милиции возвращенной в родное село и школу,- написанный под давлением директора школы отчет Маруси о своем похищении. В этом новом сочинении просматривались и угадывались щепы и обломки потерпевших крушение директорской логики и устроенного им Марусе “промывания мозгов”. Темные воды
Марусиного ума сомкнулись над ними и утянули на глубину поглубже
Мариинской впадины.
Юрьев вынужден был признать, что директор в сговоре с низкой действительностью добился от Марусиного пера большего, чем он сам в союзе с классическим образцами русской реалистической литературы. К сожалению, текст Марусиной “Записки” практически непереводим, особенно на родственные языки, и какое-то представление о содержании “Записки” для русского читателя может дать только неизбежно приблизительный и бледный подстрочник, выполненный Юрьевым.
“Объяснительная записка.
Я ездила в Карпаты и спала на вокзале я думала что он меня отвезет в Борщовичи в больницу а он меня завез в Славск. Я была больная. Он ездил за радио в Карпаты. Я теперь его не хочу за то что меня бил а Иван говорит что он меня не бил теперь говорит неправду он меня бил за то что я не хотела мыться а я уже помылась он не имел права меня бить. Я боялась с ним спать. Иван не хотел приходить в школу потому что сказал придет когда я кончу школу. Иван надо мной издевается. Он пишет по газете в моей хате любовь. Иван говорил что в нашей хате сырость и это вредит моей болезни. Иван на праздники привез коньяк и сказал мне пить. Я не хотела пить, а он сказал пей. Я ему этого не прощу. Пусть он мне голову не морочит. Он говорит чтоб я десять классов кончала. Ты говорит должна десять классов закончить.
Иван говорит что если его не захочу то он меня истолчет. Я бы этого не хотела. И я этого не хочу. Мне очень тяжело учиться дома некому помочь. Баба думала что он нам хату поставит. Он еще заранее бьет а что дальше будет. Иван не говорит мне пить лекарства говорит это отрава. Что мне делать? Чем вы можете мне помочь. Баба немного с ним ругалась а он не хочет слушать. Пусть он меня не бьет и не возит в Карпаты. Иван сказал в другой раз едем за батарейками для радио в Карпаты а я не хотела слушаться.
Пусть он от меня отцепится а то худо будет. Он сказал что никого не боится. Я больше коньяк пить не буду я не знала что он мне наверно навредил а как же иначе. Он меня не любит а говорит что любит. Он ничего делать не хочет только бы целый день радио слушал. Огорода копать не хочет сажать картошку не хочет. Я бы говорит Иван тебя вылечил забрал бы в Карпаты там другой климат.
Иван наверно еще приедет потому что оставил у нас радио чтобы я слушала. Я Ивана не хочу. Я прежде его любила а теперь не люблю.
Иван ездит во Львов в столовую обедать каждый день. Иван очень нервный. Иван меня ударил по лицу рукой я аж отлетела к печке.
Баба говорит что я не видела. На что он мне сдался. Не надо мне его. Иван говорил что должен жениться на мне. Если Иван бьет и еще будет бить то зря за него выходить замуж”.
Этим исчерпывающим бесстрастным высказыванием, собственно, и завершается недолгий период Марусиного литературного развития, оказавшегося стремительным, как искра, отскочившая от серного бока спичечного коробка. Отныне ничьи чужие, а равно и собственные тексты ее больше не занимали. Своей объяснительной запиской она довершила то, чего так опасался и от чего в свое время предостерегал буревестник чайку. Тогда московский таганрожец выхаркал и похоронил с собою рядом критический реализм. Маруся теперь завалила реализм как таковой, вогнав в его домовину осиновый кол. После чего, уйдя в себя целиком, в прежней манере Маруся закончила девятый класс и переведена была в десятый.
Летом, по окончании учебного года, Юрьев с неожиданной легкостью добился открепления и уволился. Директор отпустил его с нескрываемым облегчением. Они пожали впервые друг другу руки.
Юрьеву при расставании даже грустно сделалось от мысли о растрачиваемых впустую директорских силах, о бесплодности его власти и эфемерности дела – даже если отмерено ему окажется еще полтысячелетия.
Уходя, Юрьев прихватил тетрадку с Марусиными сочинениями по русской литературе. Еще прежде, отчасти в шпионской манере, ему удалось снять копию с Марусиной объяснительной записки, ненадолго оставленной директором для ознакомления на общем столе в учительской.