Мы спасаем идею человека на краю катастрофы разума и извлекаем из этого неутомимое мужество возрождений.
Дракон мягко спланировал на дорогу. Тилис слез с его спины, благодарно погладил по чешуйчатой шее и устало побрел к воротам замка Сильвандир. Оттуда с радостным визгом выбежал гигантский черный пес.
— Эх, Морхайнт! Хорошо тебе! — вздохнул Тилис, входя в ворота.
Пес, повизгивая от счастья, прыгал вокруг хозяина, норовя лизнуть его в лицо.
— Ну привет, привет! Все, все, обряд исполнен, не надо больше целоваться.
Настроение Тилиса улучшилось, но ненадолго. Поднявшись к себе, он с силой швырнул в стену тяжелыми сапогами и скверно выругался.
— Тише, малютку разбудишь! — прошептала Нельда, бесшумно выйдя из соседней комнаты. — Что случилось? Опять Бездна?
— Опять.
— Кто теперь?
— Кэрьятан.
Нельда медленно опустилась на скамью.
— Кэрьятан погиб… — прошептала она.
— Жив. Пока жив. Я его оттуда вывел. Но Бездна выпила из него почти все.
Нельда нежно погладила Тилиса по руке.
— Он хотел выяснить форму плетений Бездны, — после недолгого молчания сказал Тилис.
Нельда рассеянно кивнула. Казалось, это ее не слишком интересовало.
— Пойдем, — сказала она.
Тепло и свет после ледяной тьмы, чаша вина, поданная заботливой рукой жены, и крохотная дочка, мирно посапывающая в корзине, заменяющей колыбель… Тилис сам не заметил, как уснул.
А когда он проснулся, рядом с ним лежала записка:
«Ты взял в жены Мастера Форм. По крайней мере, так меня называют в Братстве Светлых Магов. Прости и береги малютку».
— Нет, Нельда, корабль я тебе не дам. Не могу, — говорил Кэрьятан за несколько часов до этого. — Я бы сам пошел, да ты же видишь, я болен. А мои мореходы без меня совсем образа фаэрийского лишились. На «Морской деве» даже паруса поленились убрать, только поставили ее носом к ветру и швартов закрепили. А ведь как только подует из бухты, так сразу же будет бакштаг.
«А ночью подует обязательно», — подумала про себя Нельда.
— Понимаешь, что может случиться? — продолжал между тем Кэрьятан. — Если швартов лопнет, то «Морская дева» к утру будет либо в открытом море, либо, скорее всего, на камнях. Знаешь, какой тут выход из бухты? Да что я тебе говорю, ты же здесь выросла.
— Не совсем здесь. На северном берегу. Да, я еще из Иффарина привезла травы. Это тебе для поднятия сил, — Нельда протянула Кэрьятану небольшой полотняный мешочек. — Раздели на двенадцать частей. Кладешь в чашу, заливаешь кипятком, настаиваешь и пьешь. Только не больше трех раз в день, а то может стать хуже. И ешь побольше.
— Жалко, что сейчас зима, я бы на солнышке погрелся, — вздохнул Кэрьятан.
— Будет еще и весна, и лето. Только выздоравливай!
— Постараюсь. Ветра и счастья! А ветер-то уже поднимается, чувствуешь?
— Чувствую. Ветра и счастья!
Фаэри, в отличие от людей, едины с миром, в котором они живут, и, если они не хотят, чтобы их видели — их не увидит никто. Воинов и разведчиков специально обучают передвигаться скрытно и бесшумно. А женщинам это искусство дано по праву рождения — они могут ходить по комнате так тихо, что и самый чуткий ребенок не проснется.
Нельда была женщиной, она была фаэри, ходить бесшумно она в свое время училась — и потому не стоит удивляться, что на палубу «Морской девы» она поднялась беспрепятственно.
Все было точно так, как говорил Кэрьятан, и в туго натянутые паруса уже дул восточный ветер.
А вот этого Кэрьятан, похоже, не предполагал и сам — трое мореходов, воровато оглядываясь при каждом движении, торопливо отвязывали швартов.
— Что же это вы, а? — поинтересовалась Нельда. — Занимаетесь таким делом, а дозорных не выставили. В Бездну собираетесь?
— А… — изумленно произнес один из троих и, как бы растерявшись, выпустил канат. «Морская дева» беззвучно отошла от причала.
— Лево руля! Живо, или мы врежемся в скалы! — скомандовала Нельда. — Грот к ветру! Поворот фордевинд!
Увлекаемый стакселем корабль плавно развернулся к ветру кормой, нацеливаясь форштевнем на выход из залива. Грозные скалы, окутанные белой пеной, проплыли по меньшей мере в полумиле от борта.
— Грот на правый! Руль прямо! Так держать!
— Есть так держать!
«Морская дева» уже качалась на длинных и ровных океанских волнах.
— Все, кроме рулевого, ко мне! Сколько вас? Пятеро? Понятно. Так куда вы собирались угнать корабль? В Бездну?
Четверо пристыженно молчали. Все и так было слишком ясно.
— Хотели сделать то, что не удалось Кэрьятану? Да? — продолжала Нельда. — Ну что ж, — внезапно улыбнулась она, — значит, мне не придется никого уговаривать. Ну! Все по местам! Выходим в Верхнее Море!
— Паруса долой!
Блестяще-черный, цвета вулканического стекла, водоворот грохотал прямо перед форштевнем «Морской девы», и течение неумолимо несло ее туда, к самому краю воронки. Корабль качнулся, накренился на левый борт и, перевалив через гребень, бешено помчался по роковому замкнутому кругу, окутанный полосой сверкающей пены.
— Руль на правый!
А оттуда, снизу, где сталкивались волны, исходил мертвенный, зеленовато-серый свет. Он был везде. Он рождался перед кораблем, позади, вокруг и угасал в новом, еще более сером и неживом.
«Морская дева» мчалась все быстрее и быстрее, лишенная парусов, влекомая лишь одной силой притяжения, низвергаясь вниз, в Бездну. Самый легкие стрелы не могли бы лететь с такой скоростью. Да и о какой скорости можно говорить здесь, где искажены и время, и пространство?
Матово-белый круг чуть-чуть в стороне…
— Лево руля!
— Есть лево руля!
— Смотрите внимательно!
Если бы Нельда не была готова к тому, что она увидела, она бы обмерла от изумления. Корабль плыл по зеркально-гладкому серому небу. Оно было везде и нигде. А наверху — дома, деревья, скалы — вся карта этого тысячу раз проклятого мира. И черная воронка пропасти, мгновение назад выплюнувшая «Морскую деву».
Воронка? И здесь воронка?
Да ведь это же…
Так вот почему Кэрьятан смог вырваться только после шестой попытки — воронка замкнута сама на себя!
Но если это так, то должно быть отверстие…
Да вот же оно!
— Еще левее! — скомандовала Нельда. — Так держать!
— Урилонгури! — крикнул вахтенный.
А, проклятие! Так и есть: снизу, из пропасти, поднимается по спирали гигантский черный дракон.
— Паруса поднять! Луки к бою! Что? Только три? А ну, признавайтесь, кто не умеет стрелять? Все умеют? Тогда ты… ты… и ты. Живо на корму!
Трое лучников выстроились у фальшборта с луками наготове. Свежий ветер надувал паруса. Туго натянутые снасти звенели от напряжения. Только бы успеть…
А дракон держится вне выстрела. Боится, что ли?
Еще чуть-чуть довернуть, и…
— Вырвались!
— Слещ танцы мгмпово, — объявил бронхитный динамик.
Поезд дернулся и пополз по рельсам, медленно набирая скорость.
Пассажиров в этот достаточно поздний час было немного — четверо мужчин, расстреливающих время за водкой и преферансом, две оживленно беседующие бабульки явно деревенской внешности и седовласый старец, от которого так и веяло спокойствием и мудростью.
— А слышала, что в вечернем «Рассвете» пишут? — говорила одна из старушонок. — Мичурин-то, оказывается, на своем участке в Козлове выполнял задание иностранных агентур! То-то у нас теперь и не растет ничего!
Митрандир хмыкнул. Ну да, конечно. Когда комар не доится, завсегда враги виноваты.
Дверь в конце вагона коротко скрежетнула, пропуская двоих смуглых мужчин в черных куртках, что-то громко и взбудораженно обсуждавших на гортанном восточном языке. Пройдя мимо, они скрылись в противоположном тамбуре. Старец что-то невнятно буркнул.
— Мм, — поднял голову Митрандир.
— Я говорю, давить их надо, нехристей, — отчетливо произнес старик. Глаза его полыхали, как раскаленные угли. С такой бешеной и непримиримой ненавистью Митрандир не встречался со времен афганской войны. Полупьяные картежники в противоположном конце вагона тоже выкрикивали что-то явно угрожающее. И даже бабулька на соседней скамейке процедила сквозь зубы:
— Уу… черномазые!
Митрандир отвернулся к окну. На освещенном фонарями глухом бетонном заборе завода «Антарес» мелькали сделанные краской надписи.
«Россия, пробудись!» — призывала одна. «Смерть россиянам, аллаху акбар!» — провозглашала другая. «Цой с нами — х** с ними» — констатировала третья. «Public enemy»[14] — рекламировала сама себя четвертая. И поверх всего этого красовалась пятая, самая смешная и нелепая из всех: «Где твое Я? Приди и возьми его!»
Поезд остановился у платформы, сиротливо прилепившейся к забору в самом углу. Чуть в стороне возвышалась куча пустых бутылок и жестянок — стихийно возникшая на ничейной земле несанкционированная помойка.
В свете фонаря что-то поблескивало. Митрандир пригляделся. На платформе валялся разбитый медицинский шприц. Гм-да…
Когда Сережа Иноземцев был маленький, новые дома возле «Антареса» казались ему такими большими и красивыми… Сорок лет назад город строился. «Сейчас его уже и не подметают», — думал он, глядя на проплывающие за окном вагона замызганные и исписанные стены зданий.
— Тьмутаракань-Главная. Конечная остановка электропоезда, — прохрипело над головой Митрандира.
И где-то вдалеке отозвался другой голос:
— Электропоезд из Корчева прибывает на второй путь.
— Ну вот, я и дома, — громко зевнул Митрандир.
Дома, впрочем, он оказался только минут через пятнадцать.
— Сергей, ты? — крикнула с кухни его жена.
— Я, Кира, я.
— Как съездил?
— Коптев обеими руками «за».
— Ситуация, надеюсь, известна всем, — начал Митрандир, открывая общее собрание клуба любителей фантастики «Братство магов».
— Кому неизвестна, могу рассказать, — продолжил он. — Ситуация не просто плохая. Просто плохой она была уже давно, еще в «Иггдрасиле». Вот Галадриэль соврать не даст, — кивнул он в сторону Киры. — Заполучить это помещение нам удалось только после того, как мы зарегистрировали клуб по новой, под другим названием и с другим верховным магом, сиречь по цивильному — президентом. Сначала все было относительно нормально, а потом начались дурацкие проверки. Правда, до поры до времени нас отмазывал Нэрдан из клубного совета — он, если кто не знает, был офицером милиции. Но его убили. Вряд ли, конечно, за это, но убили.
— За что ж Андрюшку-то Матвеева? Ведь он ни в чем не виноват… — дурашливо пропел худой и лохматый парень.
— Торонгиль, не стебайся, — оборвал его Митрандир. — Старший лейтенант Матвеев был мужик правильный. Ты его просто уже не застал. Так вот, после его смерти дурацкие проверки опять возобновились. Искали то притон, то наркотики, то нарушения пожарной безопасности, то еще что-то. Все предложения зайти и посмотреть, что мы тут делаем, наталкивались на «посмотрим». Все это делалось в непозволительном тоне и в том же тоне неделю назад было продолжено. А именно: сюда заявилось трое мужчин, отрекомендовавшихся представителями епархии, и в ультимативной форме потребовали, чтобы мы поискали себе другое помещение. Де, в этом доме будет православный лицей при храме святого Сергия Радонежского — вон он, за окном — а мы тут воскуряем что-то не то и воняем этому лицею в нос. Когда я возразил, что в этом доме уже клуб, а лицей когда еще будет, мне было заявлено, что магия есть бесовское наваждение и с христианскою верою несовместима. Кулаки у добродетельных христиан были внушительные и в меру татуированные.
— Ничего себе! — присвистнул остроносый мужчина лет тридцати восьми с угольно-черными волосами, в которых уже пробивалась седина. — И ты не спустил их с лестницы?
— Нет, Хугин, не спустил. Хотя мог бы и спустить, и искалечить, и что угодно. Они, скорее всего, даже и не подозревали, чему и где я обучен, — хмыкнул Митрандир.
— Ага, — саркастически хохотнула Кира-Галадриэль. — И повод для разгона клуба был бы просто идеальный.
— Во-во-во. А так жаловаться могу я. Тем более, что помещение закреплено за клубом официально, и на этот счет имеются соответствующие документы. Так вот, как выяснилось, нынешнему мэру города Тьмутаракани глубоко плевать на то, что подписывалось при прежнем, а этот дом со всеми помещениями официально же передан храму Сергия Радонежского. И вообще не надо мешать духовному возрождению России.
Митрандир горько усмехнулся.
— Ну, естественно, в епархии мне выдали слово в слово ту же самую фразу, — продолжал он. — Да еще прибавили, что православная вера самая лучшая, а все остальные — неправильные, и последователи их есть синагога Сатаны. Ладно. Когда свободному гражданину свободной страны больше некуда обращаться, он обращается в милицию. Угадайте с трех раз, что мне там ответили.
— «Не мешайте духовному возрождению России», — хмыкнул Хугин.
— Совершенно верно, именно это. И, кстати, что характерно: расположенное в этом же доме, только с другой стороны, акционерное общество «Импульс» никто не трогает. Оно конечно, «Импульс» может взять свое помещение в аренду, а мы не можем, но, боюсь, дело не только в этом. Но даже если в этом, то и в таком случае рассчитывать нам не на что. С любой организацией можно спорить и отстаивать свои права. А с церковью — нет. Служители Божии. Кто не с ними, тот от лукавого. Общий аминь.
— Короче, Митрандир! Что ты предлагаешь? Флаг спускать, что ли? — задиристо выкрикнул рыжий парень лет девятнадцати.
— Зачем спускать? Свернуть и спрятать. Кстати, Азазелло! Это ведь ты полгода назад предлагал организовать в дальней деревне эльфийскую колонию? Так вот, деревня есть. Там сейчас осталось два жилых дома, остальные заколочены. Один из них принадлежит мне, другой — отставному полковнику Коптеву. Я за него готов головой поручиться. Позавчера мы с ним об этой идее беседовали. Он — за. Я — тоже. А что касается ликвидации клуба, то, насколько мне известен устав, такое решение правомочно вынести только общее собрание или суд. Разумеется, колония в любом случае будет организовываться не через клуб, а как бы стихийно.
Митрандир немного помолчал.
— Кто еще хочет высказаться? — спросил он. — Хугин, ты вроде хотел?
— Да. Я хотел добавить одну подробность. Вот эту статью все читали? — он вынул из бокового кармана номер газеты «Рассвет». — «Вот что пишет в журнале «Наш край» Игорь Тяжельников:
«Не могу забыть старую кинохронику о том, как был взорван храм Христа Спасителя. Чуда-то не произошло, никто не вмешался в этот чисто технологический процесс разрушения. А почему?
Всего-навсего потому, что это был храм в уже богооставленном мире, и теперь путь к Богу мы должны искать сами. И никто за нас его не пройдет».
Да, все так: разделение с Богом на земле приводит к вечному разделению с ним по смерти. Христос как раз и пришел уничтожить это разделение. Поэтому берегитесь всех тех, кто учит вас любому иному пути. Экуменизм — самая страшная и опасная ересь наших дней. Разные расы могут и будут иметь свои религии. Но борьба между ними есть суть мировой истории. Православие — душа России, и речь идет о его чистоте».
— Вот так, — подытожил Хугин. — Те же самые люди, которые нас выживают отсюда, в подтверждение своей правоты ссылаются на мою статью в «Нашем краю». Пустячок, а приятно. Только я писал ее в защиту мистиков и эзотериков, а не против них. И вот пожалуйста: мне же разъясняют, как надо понимать меня же. Знаешь, Митрандир, по-моему, дело совсем не в деньгах. Это кто-то срочно ищет врагов, чтоб на них все свалить. И всякий инакомыслящий, инакочувствующий — не пьющий водки, наконец! — становится прямым кандидатом во враги. Полгода назад я был против колонии, а сейчас — за. Как хотите, но, по-моему, так, как мы тут живем, жить нельзя. Не говоря уже о том, что жить нам попросту не дадут.
— Ты не прав, Хугин! — почти выкрикнула худая женщина в черном.
— Ну, естественно, — снова с нескрываемым сарказмом хохотнула Галадриэль. — Если Хугин — за, то Мунин — против.
— Нет, то есть, что так жить нельзя, ты прав, — продолжала Мунин. — Это, по-моему, каждый здравомыслящий человек понимает. Но это же не повод, чтобы запереться в глухой деревне и провести остаток жизни в пьянках, ничегонеделании и размышлениях о судьбах России! Это наша страна, и нам в ней еще долго жить!
— Увы, это уже их страна, — хладнокровно произнес Митрандир. — И нечего взывать к патриотизму: я присягал красному знамени, а не трехцветному.
— Тебе-то что, Митрандир: ты инвалид, — возразила Мунин. — А ты, Хугин? Ты же учитель! И не просто учитель, а историк! Ты же не просто работаешь с детьми, ты строишь будущее нации!
— Работал, — усмехнулся Хугин. — После ноябрьских праздников уволили. Кстати, рассказать, за что? На праздники по случаю каникул у нас была дискотека. Меня поставили дежурить. Поначалу было все, как всегда. А где-то уже ближе к ночи из туалета доносится крик: «Помогите!». Я бегом туда, распахиваю дверь — и тут же мне на шею вешается девица. Совершенно, заметьте себе, голая. И продолжает вопить: «Насилуют!».
— Динамо второй степени, — прокомментировала Галадриэль. — Или даже скорее ближе к третьей.
— Ага, вам смешно, — огрызнулся Хугин. — А мне — не очень. Допросы, отпечатки пальцев, показания свидетелей, и все такое прочее. Уголовное дело, правда, закрыли, но из школы на всякий случай уволили. Нет, я и раньше догадывался, что дети готовы на все, чтобы ничему не учиться, но чтобы вот так… Между прочим, в том туалете милиция знаете что обнаружила? Использованный презерватив, два окурка дешевых сигарет и бутылку из-под «Сэма». Хорош натюрморт, а?
— «Сэма»? — удивился Митрандир.
— Самогона, — пояснил Азазелло.
— Ну да, самогона, — кивнул Хугин. — Пятнадцать рублей поллитровка. Бабушки-пенсионерки детишкам продают. И приговаривают: «На здоровье, милок». На лекарства зарабатывают. А что поделаешь, пенсия-то сами знаете какая, да и ту платят не всегда. Зато как рады детки! Нахрюкаются до поросячьего визга и считают себя героями! Ты, Мунин, что-то толкуешь про строительство будущего нации? Ты извини, но я не хочу, чтобы этакое вот будущее стало настоящим. Нам нечего больше сказать глухой стене, только и всего.
— Н-да, — протянул Митрандир. — Вот и я так же думаю. Мы с Кирой из-за этого даже своих заводить не стали. Чего доброго, как раз к очередной войне и подросли бы. Ну да ладно. Ставлю на голосование. Кто за официальный — подчеркиваю, официальный! — самороспуск клуба? Галадриэль, считай! Я и так вижу, что большинство, но мне для протокола нужна точная цифра.
Галадриэль, аккомпанируя себе на гитаре, пела своего любимого Гребенщикова.
Отчаянный гудок, заглушив песню, оборвался страшным ударом, лязгом буферов и звоном сыплющихся стекол.
— Кажись, приехали, — флегматично подытожил Митрандир.
Вагонные двери с шипением распахнулись.
— Граждане пассажиры, поезд дальше не пойдет, головной вагон сошел с рельсов, — донеслось откуда-то сверху. — Повторяю, головной вагон сошел с рельсов.
Хугин выглянул в окно и присвистнул:
— Ничего себе!
Первый вагон, ощетинившись выбитыми стеклами, боком стоял на шпалах. А рядом лежал сплющенный в лепешку автобус — по счастью, пустой.
То ли шофер понадеялся проскочить по переезду под самым носом поезда, то ли у него прямо на рельсах заглох мотор — но машинист не успел затормозить, и поезд всей своей массой долбанул по «Лиазу», смяв его, как детскую алюминиевую игрушку.
— Ладно. Вылезаем…
Митрандир помог Галадриэли выбраться из вагона, перекинулся несколькими словами с толстой бабищей в оранжевой безрукавке, выстроил на дороге свой отряд и с убитым видом сообщил:
— Поездов в ту сторону сегодня, очевидно, уже не будет. Единственный автобус на Захолустово — вон он, на нем мы тоже никуда не уедем. Ловить попутку бесполезно. В кабину такую ораву просто не втиснешь, а в кузов нас не возьмут, это запрещено. Выход один: идти в Воскресенское пешком. Плестись нам туда часов восемь. Поэтому проверьте одежду, обувь, рюкзаки, чтоб ничего не мешало и не натирало.
— Все в порядке? — полуутвердительно спросил он минут через пять. — Тогда… ты… ты… и ты — в хвост колонны. Будете следить, чтоб никто не отставал. А ты расчехляй гитару.
И, набрав в грудь побольше воздуха, он рявкнул так громко, что бабка в оранжевой безрукавке присела от испуга:
— В походную колонну! Напра-во! Шагом… арш!
Разномастные башмаки нестройно загрохотали по грязному льду.
— Песню… запе-вай!
И над одетым в снежную пелену лесом зазвенела никогда здесь до того не звучавшая песня:
— Гы-ы! Смотри, туристы! — заржал какой-то тип в кожаной куртке.
— Не смейся, дурак! — оборвала его бабка. — Была б у нас армия такая…
До Захолустова добрались еще засветло. Сделали небольшой привал и, наскоро перекусив сухим пайком, вновь тронулись в путь — теперь уже не по шоссе, а по лесной дороге, уже слегка присыпанной рыхлым снегом.
— Послушай-ка, Азазелло! — спросил Хугин, указывая на дерматиновый тубус, торчащий из рюкзака рыжего парня. — Ты что это за чертежи с собой повез?
— Какие чертежи? А-а, это. Там не чертежи, там эльфийский замок.
Хугин понимающе кивнул. Эльфийский замок, нарисованный гуашью на ватмане, занимал в клубе почти всю глухую стену. Может быть, это звучит странно, но от него исходила не то чтобы магия, но какая-то совершенно особая, воистину эльфийская энергетика. Пить крепкое или петь матерное у его подножия казалось кощунством.
Таких мест всегда было мало. Сейчас их уже почти не осталось.
«А скоро не останется вообще», — подумал Хугин.
В лесу уже совсем стемнело, и красные стволы сосен казались черными.
— Подтянись! Не растягиваться! — периодически покрикивал Митрандир.
Казалось, лес никогда не кончится. Но внезапно он оборвался. Дольше было ровное заснеженное поле. А за полем, на фоне бесконечной черноты, мерцал одинокий живой огонек.
— Вот оно, Воскресенское… — тихо произнесла Галадриэль.
Но огонек был дальше, чем казался. Он становился то ярче, то слабее, то вовсе угасал, заслоненный каким-то не то столбом, не то деревом, пока, наконец, не стал освещенным окном, отбрасывавшим на снег темную тень латинского креста.
— Что ж вы так поздно-то? — участливо спросил Коптев.
— Да что, — махнул рукой Митрандир, — попали в аварию у Черногрязского переезда и двадцать пять камэ топали пешим порядком.
— Понятно. Только вот что: пустить такую ораву к себе ночевать я не могу просто физически.
— Федорыч, о чем речь! Половина у меня в доме переночует запросто.
— А, ну тогда все в порядке. Половину твоих ушельцев я у себя как-нибудь пристрою.
— Ушельцев, говоришь? — рассмеялся Митрандир. — А что, это неплохо.
Жизнь колонии ушельцев потихоньку налаживалась. Городские квартиры были проданы, деревенские дома куплены, и теперь колонисты целыми днями пропадали в окрестных селах, заготавливая продукты на предстоящую зиму и семена для будущей весны.
— Денег не жалейте, — снова и снова повторял Коптев. — Зимой вы отсюда не выберетесь, а урожая нам до следующей осени не видать, как своих ушей. Не хватит продуктов — что тогда? Газету читать будем? Так здесь и газет не бывает, только радио.
Радионовости между тем становились все менее аппетитными. В мятежной Биарме вновь полыхала война. Лилась кровь, горели танки, гибли под бомбами города и деревни. А радио во всю мочь вопило об охране Конституции и территориальной целостности государства Российского.
— А интересно, — ехидно улыбнулся Коптев, — почему это вдруг именно Биарму отпускать нельзя? Вон в девяносто первом все республики поуходили, даром что они имели на это законное право — и те же люди били в ладоши! Киев, мать городов русских, оказался за границей — и ничего! На Крым, на Донбасс тоже рукой махнули, будто сроду их не было! А теперь вдруг нате вам, подавай им целостность России, хотя какое отношение к ней имеет Биарма — совершенно непонятно. В конце концов, там тоже был референдум о независимости, и его итогов тоже никто не отменял.
— Зато очень даже понятно другое, — мрачно произнес Хугин. Помните ту старинную книгу? Кстати, Митрандир ее сюда привез, можно будет зимой почитать. «То, что внизу, подобно тому, что наверху, и то, что наверху, подобно тому, что внизу, дабы проницать чудеса единой вещи», помните? Мир един, этим все сказано. Союз не уберегли — и с Россией будет то же самое.
— Ребят только зазря погубят, — добавил Митрандир. — Чтоб регулярная армия могла победить партизан? Да не смешите! Вы мне лучше скажите вот что, как нам быть с Азазелло и Торонгилем? Их же призвать могут!
— Хрена! — осклабился Азазелло. — Я белобилетник, и Торон тоже, у него порок сердца.
— А ты?
— А я откосил, — гордо заявил Азазелло, закатывая левый рукав. Вся его рука от запястья до локтя была покрыта сетью грубых шрамов. — Изрезал, перевязал и в таком виде пошел в военкомат. Меня спрашивают: «Что с рукой?» — «Да вот, — отвечаю, — новый ножик вчера себе купил». — «И что?» — «Да ничего, проверял, насколько он острый». Ну, прямо из военкомата меня и увезли в дурдом.
— Знавал и я одного такого гарнизонокосильщика, — произнес Митрандир, когда общий смех немного поутих. — Было это в восемьдесят втором году. Я тогда как раз окончил Рязанское училище, получил свои звездочки и был направлен к месту службы в Туркестанский военный округ. Прибываю в часть — под Ташкентом она тогда стояла — и получаю на свою голову два десятка здоровенных лбов. В первый же день один из них не выходит на поверку. А, если кто не знает, в армии за все в ответе командир. Я живо бегу смотреть, что случилось. Оказывается, парня избили до полусмерти ребята из моего же взвода. Избили хорошо, в десантники с разбором берут. «Мать вашу! — говорю. — Вы что же делаете?» А мне отвечают: «Да он уже неделю подряд в четыре утра начинает орать «Кукареку!» Сколько ж можно терпеть, товарищ лейтенант?» Ну, отправил я его на казенной машине в Ташкент, в окружной госпиталь. Через неделю смотрю — он оттуда возвращается за своими манатками. «Все, — говорит, — я откукарекался. А вы тут кукуйте хоть до конца войны».
Митрандир горько вздохнул.
— Через четыре года откукарекался и я. Комиссовали по чистой, — он провел ладонью по правому виску, где когда-то было тяжелейшее проникающее ранение. — И до сих пор не знаю, кто из нас поступил правильно: я или он? И какого дьявола мы должны себя ломать во имя выбора между злом и злом?
— А что, здешняя поганая цивилизация представляет какой-то иной выбор? — с нескрываемым сарказмом поинтересовался Хугин. — А Орденскую войну ты не забыл еще?
— Послушайте… — произнесла вдруг сидевшая рядом с Митрандиром синеглазая блондинка. — Меня уже давно преследует одна идея. Вы, наверное, будете смеяться, но, по-моему, это возможно. По крайней мере, в той немецкой книге, что Хугин цитировал, мне попадалась примерно такая фраза: «Пятеро магов, собравшись вместе, способны изменить мир, девять изгонят из него зло, двенадцать же превратят мир в земной рай». Так вот, нас здесь двенадцать. Не знаю, как насчет рая, но попробовать мы можем.
— Луинирильда! Сестренка моя любимая! — восторженно завопил Митрандир. — Да ты хоть понимаешь, насколько это здорово? Ты хоть представляешь, что мы можем сделать?
— Э, нет, так не пойдет, — возразил Коптев. — Раз такое дело, надо сначала как следует разобраться, что в той книге написано.
— О чем речь? Мы и перевод с собой захватили!
— А, ну тогда сегодня же и начнем.
Но древние книги имеют свою особенность: каждый читатель понимает их по-своему…
— А я говорю, что Небесный Город здесь ничем не поможет, — спокойно возразила Нельда. — Нужно, самое малое, два корабля. Один снаружи, другой на буксире внутри. А один корабль ничего не сделает. Эти плетения нельзя переисполнить, их можно только разомкнуть, и только с двух сторон одновременно.
— Это значит уничтожить мир, — возразил кто-то.
— Нет. Это значит похоронить его. Сжечь мертвого — это уже не убийство, это отдание последнего долга. Правильно я говорю, Фаланд?
Фаланд, глава Братства Магов, поднял руки, требуя внимания.
— Круг Плутона, к коему я принадлежу, не властен над пустыми формами, — сказал он. — В отношении них я несведущ. Поэтому да позволит мне Братство вопросить его о двух угрозах.
Фраза эта была традиционной — никому бы и в голову не пришло не позволять. Более того, традиционными были и сами вопросы, ибо каждый, решившийся обратиться к магии, должен задавать их себе постоянно.
— Первое: чем грозит несвершение?
— Бездна постоянно растет, — ответила Нельда. — Если мы этого не сделаем, она рано или поздно втянет в себя и Гэро, и Аркон. А их падение закроет для нас оба Пути на Источник. Чем это грозит для Мидгарда — я даже и говорить не хочу. Скажу только, что тогда мы окажемся перед очень неприятным выбором. Либо мы поднимаем весь флот, поднимаем Небесный Город и уходим из Мидгарда за Море — да не за это, а за Верхнее! — искать мир, который согласится принять нас в себя. Или мы перестаем быть сами собой и становимся никем.
Все молчали. У смертных людей была еще надежда не дожить до гибели Мидгарда. Но фаэри не знают старости, и бессмертные их сущности неразрывно связаны с породившим их миром…
— Неужели настолько плохо? — спросил кто-то из присутствовавших.
— Ты не был там, Дароэльмирэ, — ответил ему Тилис. А я был. Там самое солнце лишено пламени, это я как Мастер Огня говорю. Даже думать не хочу об этом лишенном образа, — Тилис, не мигая, смотрел в окно, за которым полыхал закат.
— С этим понятно, — нарушил вновь воцарившееся молчание Фаланд. — Теперь второе: чем грозит исполнение?
— Если мы разрушим Бездну, ее осколки могут поразить и другие миры, сказал Дароэльмирэ. — А те миры, где колдуны открывали Пути в нее, будут поражены непременно.
— И тогда..? — прозвучал полувопрос-полуутверждение Фаланда.
— Сначала все происходит примерно так же, как и при Нашествии Пустоты, только резче, — ответила Нельда. — Затем возникает беспричинная и непримиримая ненависть всех ко всем. Потом начинают искажаться все пути, все обряды приводят к любым результатам, кроме ожидаемых, и в конце концов сердца обитателей мира поражаются Пустотой.
— Строго говоря, при Нашествии Пустоты все происходит как раз наоборот, — уточнил Фаланд. — Сначала Пустота воцаряется в сердцах, и уже потом — в мире. Но это неважно, исход все равно один. Ибо «То, что внизу, подобно тому, что наверху, и то, что наверху, подобно тому, что внизу», — процитировал он. — и действовать мы должны, как я понимаю, одинаково. Я думаю, что это и должно быть решением сегодняшнего совета: будем действовать. А что до гармонии мировых плетений — ты ведь это хотел сказать, Дароэльмирэ? — то если мы в угоду гармонии отдаем живые миры на погубление Бездне, так мне в этой гармонии делать нечего, и для меня это не гармония. Вот так, и никак иначе. А теперь давайте подумаем, как мы можем это исполнить. Кэрьятан, сколько кораблей мы можем послать туда? И какие?
— Я бы послал «Морскую деву» и «Блистающего», — откликнулся Кэрьятан. — У них броня самая крепкая. А снаружи… пожалуй, лучше всего «Пламя» и «Звездный свет».
— Я полагаю, вести «Морскую деву» придется мне? — спросила Нельда и, не дожидаясь ответа, твердо заявила:
— Тогда к румпелю «Блистающего» встанешь ты, Тилис. Кроме тебя, я не могу это поручить никому. Ты знаешь почему.
— Тилис?! — возмутился Дароэльмирэ. — Да ты что! Он же не моряк! Он же только один раз в море выходил, да и то…
— Неправда, — неожиданно отозвался Кэрьятан. — Тилис как раз и есть самый настоящий моряк. Во всяком случае, более настоящий, чем некоторые из племени Воды.
— Торонгиль! Алхимик чертов! Отвечай сейчас же, из чего ты выдул свою реторту и куда пропал мой градусник!
— Тихо… Сейчас он пожрет свой хвост… — зачарованно произнес Торонгиль.
Капельки ртути, покрывающие реторту изнутри, быстро превращались в маленькие красные комочки.
— И ртуть, конечно, тоже их моего градусника, — продолжила Галадриэль.
— Все. Смотри, пожрал. Теперь его можно опять вознести.
— Да зачем тебе это нужно-то? Вечный двигатель, что ли захотел построить?
— Ага. Вот, — Торонгиль протянул Галадриэли исписанный лист бумаги. «Помести в реторту малое количество ртути и осторожно нагревай, пока не превратится в красного дракона, — прочла она вслух. — Нагрей реторту яростным пламенем, и дракон отдаст свою ртуть и вознесется. Засим, по умалении огня, киммерийские тени покроют реторту своим покрывалом и вновь обратятся в красного дракона. Так красный дракон пожрет свой хвост, и ты узришь вечно движущееся». Все правильно, я же сама это место и переводила. Постой, да тут еще и уравнение: «2Hg+O2=2HgO». А почему вопросительный знак? Что непонятно-то? Вечный двигатель не получился?
— Да, — признался Торонгиль. — Я думал, там будет что-то вращаться…
— Ясно. Без воды, без ветра, без огня, без электричества, вообще без всякого постороннего вмешательства. Ну, так этого и не будет. Думаешь, в древности этого не понимали? Понимали прекрасно. Здесь речь идет совсем о другом. Тело «красного дракона» разлагается, образует ртуть — в алхимии она символизирует душу — и кислород. Нагреешь посильнее — ртуть испарится. Уберешь огонь — она снова осядет на стенках. Помнишь, «киммерийские тени»? Затем при соответствующей температуре ртуть окисляется, и «красный дракон» воплощается вновь. Понял? На самом деле, если уж на то пошло, никакой мистики в алхимии нет, а есть очень и очень глубокая символика. Как в математике. И точно так же она работает.
— Символика, да? — задумчиво произнес Торонгиль. — Это значит, вот тут у меня в реторте модель мира получилась? А если на нее попытаться как-то воздействовать, то это что же, будет воздействие на мир?
— Навряд ли, уж очень модель упрощенная.
— Упрощенная? А если ее усложнить?
— А как?
— А вот смотри: к концу декабря захолустовскую дорогу занесет, и всякое сообщение с внешним миром прервется. Да оно и так почти что прервано.
— Ну и?
— И Воскресенское вместе с нами становится маленькой моделью мира. Достаточно маленькой и не слишком упрощенной. Понимаешь? А поскольку мы можем более или менее ею управлять…
— Гм. Понимаю. Что-то вроде игры в мир, не искаженный цивилизацией.
— А то! — обрадовался Торонгиль. — Будто бы люди только что появились.
— Тогда уж не люди, а эльфы. У нас же колония вроде как бы эльфийская, — улыбнулась Галадриэль.
— О! Слушай, точно! Это мысль! «На берегах озера Пробуждения», а? Звучит? Кстати, ты не подскажешь, как это будет по-эльфийски?
— Фалиэлло Куйвиэнэни.
— Говорят тебе, это должна быть корона, а не шапка! — шипел Хугин на ухо Митрандиру, торжественно несшему на блюде полковничью папаху Коптева. Папаха была украшена венком из осенних листьев, искусно выполненных самим Митрандиром из медной проволоки, старых пятаков и неведомо как попавшей сюда бериллиевой бронзы.
— Не по игре будь сказано: русские цари короновались шапкой Мономаха, — тихо ответил Митрандир. — До Петра включительно, не хуже меня ведь знаешь. А после Петра уже были не цари, а императоры.
Хугин буркнул что-то невнятное и замолчал.
Коптев стоял на берегу озера в надетой внакидку шинели со споротыми погонами и с непокрытой головой. Из-под левой полы его выглядывала рукоять кинжала.
— О Ингвэ! — обратился к нему Митрандир. — Народы сей земли избрали тебя, как достойнейшего из достойных, дабы наречь своим государем. Прими же всеэльфийский венец и носи его с честью. Будь мудр и справедлив, и не позволяй никому из своих подданных притеснять других. А если на нашу землю ступят враги, будь отважен и стоек, не щади своей крови и даже самой жизни ради жизни своей земли!
— Благодарю тебя, мой дивный народ! — ответил Коптев, или, вернее, Ингвэ. — Я принимаю эту землю, и да будут жить на ней я и мои наследники отныне и до конца времен!
Приняв блюдо из рук Митрандира, Ингвэ церемонно поклонился на все четыре стороны и опустился на одно колено.
Говорят, что тот, кто видел одну коронацию — видел и все остальные. Но здесь все свершилось очень просто, благопристойно, без всякой пышности и мишурных обрядов. Митрандир взял с блюда украшенную венцом папаху и возложил ее на голову коленопреклоненного Ингвэ.
Государь выпрямился, и низкое зимнее солнце, выглянувшее на мгновение в разрыв облаков, озарило его статную фигуру и обветренное лицо. Кругом негасимого пламени полыхнул всеэльфийский венец. Серые глаза смотрели ясно и строго, проницая до самого дна бессмертную сущность каждого.
И не было более отставного полковника Коптева. Был Ингвэ, эльф и король всех эльфов.
Оставалось еще произнести тронную речь. И она прозвучала.
— Узрите Музыку Творения! — воскликнул Ингвэ. — Вы видите, как играют на солнце снежинки, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги? Самая малейшая часть живого мира творит Музыку перед своим Творцом, ибо она сотворена. Насколько же большего Он ждет от нас! Вот, вы избрали меня, чтобы был я хранителем нашей земли и нашего народа, чтобы я делил с вами все наши радости и горести, я чтобы я говорил от имени всех нас и каждого из нас. И потому я говорю:
«О Всеединый! Отче наш! Удостой меня и мой народ быть хранителями Творения Твоего, дабы мы, отвергшие Искаженное, берегли и приумножали Истинное. И да будет земля сия местом священным и вовеки неисказимым! Эа теннойо — да будет так во веки веков!»
Солнце, словно только и ждало этой фразы, скрылось за облаками. Зато на севере их серые громады внезапно расступились, и прямо над головой Ингвэ возник гигантский голубой силуэт летящего орла — символ Вечности.
Луинирильда запела, выводя голосом странную мелодию без слов. Митрандир поддержал ее хрипловатым басом. А там уже пели Галадриэль, Торонгиль, еще кто-то…
Мелодия ширилась, крепла, распадалась на отдельные искристые ручейки и вновь сливалась в один общий поток. И где-то уже слышались голоса птиц, зверей, шум рек, грохот прибоя, свист ветра, рев пламени…
Солнце, вновь выглянув из-за туч, полыхнуло золотистым огнем, слепя глаза.
«И вот, на небе великое знамение: жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна; на голове ее — венец из двенадцати звезд.
Она имела в чреве и кричала от мук рождения»[15].
Это — грех, говорят христиане. Рождение — грех. Все телесное — грех. Но почему тогда в книге, чтимой ими самими — и не просто чтимой, ею завершается вся Библия! — рождение названо в одном ряду с солнцем, луной и звездами? Почему?
— О государь! — обратилась к Ингвэ Галадриэль. — Еще не все сделано. Негоже быть королю без королевы!
— Уж не ты ли хочешь ею быть? — улыбнулся он.
— О нет, государь! Я уже дала клятву, и муж мой — не король. Выбери из тех, кто еще не связан обетом!
Аннариэль демонстративно встала рядом с Хугином. Вперед вышли четверо девушек, облаченных поверх одежды в белые простыни. И каждая из них держала в руке кружку с вином.
Рыженькая игриво подмигнула. Но Ингвэ смотрел не на нее, а на ту, черноволосую, что стояла с ней рядом. Вся она, с головы до ног, как-то сразу ударила его по сердцу. Не задумываясь над тем, что он делает, Ингвэ шагнул к ней, взял из ее рук кружку и, отпив, протянул ей свой кинжал.
— Черт бы побрал Коптева! Это ж Люська-хоббитша! — прошептал Митрандир. И вдруг, внезапно поняв, что нужно делать, он громко произнес:
— Ведомо нам из предсказаний, что роду Лусиэн, избранной в жены нашим государем, не дано иссякнуть до конца времени. Да будет также ее род родом всеэльфийских королей!
Лусиэн и Ингвэ смотрели в глаза друг другу, и в них отражались солнце и светила. Их ладони соприкасались на клинке кинжала, и в самой глубине их сердец медленно закипала мощь древних сил.
А там, за лесом, в большом и ненастоящем мире люди в строгих костюмах говорили умные слова, такие красивые и такие бессмысленные.
Но эти двое не пойдут за ними. Зачем? Они лучше останутся здесь и будут стоять, касаясь друг друга. Ибо нет Бога не-Творца, и нет Творца без любви к Творению.
И если миром правит не Любовь — то кто же?
Тот, ненастоящий, мир проходил, а они стояли. И, когда он пройдет совсем, они все равно будут стоять. Рядом. Вместе. Всегда.
И над их головами звучали древние слова, простые и крепкие, как любовь и смерть:
— Здесь и сейчас, отныне и навсегда, в этом мире или ином, в этом обличье или ином, под этими именами или иными — путь ваш один на двоих, меч один на двоих и чаша одна на двоих!
Бездна распадалась на глазах. Невообразимо огромные глыбы отрывались и падали внутрь. «Пламя» и «Звездный свет» из последних сил волокли за собой «Морскую деву» и «Блистающего». Два каната из шести уже лопнули. Четыре оставшихся пока еще держались.
Но, даже умирая, эта дьявольская воронка продолжала высасывать силы и душу. То и дело моряки сменяли друг друга и уходили в трюм, под защиту бортов, но все меньше оставалось тех, кто еще был способен держаться на палубе. Сил вырваться уже не было. Оставалось одно — идти до конца…
А за кормой, в рушащуюся Бездну медленно и плавно входила гигантская ступенчатая пирамида, с окованным искрящимся алмазным льдом подножием, увенчанная ярко пылающим на ее вершине огнем, с грозными башнями на каждом ярусе — Небесный Город, непревосходимое чудо древней и высокой магии. А за ним — «Край света», «Звезда надежды», «Небесный алмаз» — весь флот Мидгарда. И драконы с их всадниками, парящие над корабельными мачтами.
«Морскую деву», как и в прошлый раз, вела Нельда. Тилис вел «Блистающего», повторяя каждое ее движение. Нет, он совсем не был опытным мореходом, но он слишком хорошо знал Нельду, и никто лучше него не смог бы предугадать, куда «Морская дева» двинется мгновение спустя.
И, если бы кому-то вздумалось натянуть между их бортами тончайшую нить — она осталась бы целой, несмотря на то, что схлестнувшиеся силы то и дело сотрясали оба корабля от киля до верхушки мачты.
А впереди уже виднелось отверстие — то самое, через которое тогда вышла Нельда и с которого час назад четыре корабля начали размыкать плетения. Еще немного, и…
Серо-тусклое солнце моргнуло в последний раз и погасло, как гаснет электрическая лампочка, если оборвать провод.
— Уходим!
Четыре оставшихся каната продержались ровно столько, сколько было нужно.
— Буксирные отдать! — скомандовал Тилис. И, не обращаясь ни к кому, вполголоса произнес:
— Вот и все. А теперь можно спокойно жить…
Крик непередаваемого ужаса полоснул по самому сердцу.
— Лево на борт! — крикнул Тилис, еще не успев понять, что произошло. И боковым зрением отметил про себя: «Морская дева» начала точно такой же поворот в тот же самый миг.
А! Вот оно! Вырвавшаяся из Бездны гигантская глыба, набирая ход, летит… О Всеотец, она же сейчас попадет в ствол Мирового Древа!
— Руль прямо! Вперед! Заклясть ветер!
— Что? — удивленно переспросил кто-то из мореходов. Заклятие ветра фаэрийские моряки применяют только в самых крайних случаях.
— Сильный! Самый сильный! До предела! — отчаянно выкрикивал Тилис.
Такого урагана «Блистающему» давно уже не приходилось выдерживать. Ванты звенели, как перетянутые струны. Левая скула почти зарывалась в черные пенистые гребни. И каждый раз при встрече с волной корабль вздрагивал от киля до клотика, и, принимая удар, глухо стонал.
Но если «Блистающий» не успеет — беречь его будет уже незачем. Теперь был уже виден маленький белый дракон с крохотным рыжеволосым всадником, отчаянно пытавшийся догнать осколок. Хириэль?
Да, это была она! Тилис мог узнать ее с любого расстояния: когда-то он сам же учил ее ходить по Путям. Тогда он еще не был ни государем Иффарина, ни вождем племени Земли. А Хириэль стала одним из лучших странников. Невыполнимого, казалось, не существовало для нее вообще. Но сейчас…
Дракону было далеко. А осколку — ближе. Гораздо ближе…
— Выдержит ли корабль? — озабоченно спросил стоявший рядом Дароэльмирэ.
— Может, и выдержит, — произнес сквозь напряженно стиснутые зубы Тилис. — Дотянешься отсюда?
— Попытаюсь.
Звезды брызнули в разные стороны, как искры — это осколок вонзился в мировые плетения. Что-то мягкое и тяжелое ударило по лицу Тилиса, и палуба поплыла перед глазами. Но, из последних сил вцепившись в ванты, Тилис еще успел увидеть, как перед осколком возник еще один… как они беззвучно впились друг в друга… как поставленное Дароэльмирэ магическое зеркало разлетается вдребезги…
Но свое дело оно сделало — осколок замер неподвижно.
Белый дракон немыслимым поворотом избежал, казалось бы, неминуемой гибели. Несколько мгновений он камнем летел в черную воду, но потом стало видно, что он выравнивается.
— Отваливаем! — прохрипел Тилис. Рот его был полон чем-то солоноватым, глаза застилало мутью, и, проводя по ним ладонью, он равнодушно увидел кровь.
Но уйти с палубы он не мог. Развязанный фаэрийской магией ураган продолжал бешено выть в снастях. И, если бы даже его удалось погасить — унять поднятые им волны было бы неизмеримо труднее. А поворот в такую волну опасен до крайности. Если хотя бы одна из этих водяных гор ударит в борт — «Блистающему» конец. Но это если ударит. А не поворачивать — это смерть.
Не верьте, никогда не верьте, что корабли в такие минуты вспоминают неприступные скалы родного берега! Берег — не спасение от гибели. Как раз наоборот.
Корабли вспоминают необозримую ревущую ширь открытого моря. И лишь когда уже больше нет сил держаться на плаву — только тогда корабль умирает на прибрежных скалах, чтобы моряки могли радостно закричать: «Земля!»…
Но это будет не земля. Это — Бездна!
Кровь по-прежнему заливала глаза. Тилис снова протер их ладонью и взялся за румпель.
Палуба резко вздыбилась — это «Блистающий» встретился с очередной волной. Пора!
Корабль на мгновение замер у самого гребня волны и медленно, словно нехотя, соскользнул к ее подножию. Впереди вырастал еще один — предыдущий — гребень… Но он был уже неопасен. «Блистающий» встретил его форштевнем.
— Все. Уходим домой, — устало произнес Тилис и, уступив кому-то румпель, медленно сошел по трапу вниз.
Он знал уже: там, внизу, его ждет такое зрелище, от которого содрогаются и самые закаленные души.
— Похоже на то, что мы спрятались от иркунов в логове тролля, — подытожил Фаланд. — Аркон и Гэро мы спасли, зато чуть не погубили Верланд. А вместе с ним погибло бы все Древо. Если бы не Дароэльмирэ…
— Я бы ничего не смог сделать, если бы не Тилис, — честно признался Дароэльмирэ. — Слишком уж далеко было.
— Ладно, не перехваливай, — махнул рукой Тилис. — Что смогли, то и сделали. Если б кто мог — сделал бы лучше, да его рядом не было.
— Вот только чего тебе это стоило! — Дароэльмирэ указал на перевязанную голову Тилиса.
То ли от страшного напряжения сумасшедшей гонки, то ли от чего-то еще — но у него открылись сразу две старые раны: та, что нанес ему когда-то гнуснейший из порченых людей, и другая, легшая поверх первой два года спустя на вздорной дуэли.
— Ты лучше спроси, чего это стоило ребятам! — возмутился Тилис. — Семерых на руках из трюма вынесли! И это с одного «Блистающего»!
— Двое сегодня ночью умерли, — добавил Кэрьятан. — Остальным к утру вроде бы стало немного легче.
— Давайте лучше подумаем, чем это грозит Древу, — попытался перейти к делу Фаланд. — Осколок засел в мировых плетениях Верланда. А если Верланд погибнет — нам конец. Мидгард на него опирается, мы все это знаем. Но по крайней мере мы не умрем рабами Бездны. И то неразрушимое, что делает нас нами — уйдет все-таки не в Бездну, а в Сад. По-моему… Фаланд немного помолчал, собираясь с мыслями, — по-моему, это не самое страшное, что могло бы быть. Но еще одна такая победа — и нам останется только Битва Битв. Дароэльмирэ, ты, кажется, прошлый раз говорил, что те миры, где колдуны открывали Пути в Бездну, будут непременно поражены осколками?
— Оо! — простонала Хириэль. — Ну конечно! Ведь по такому Пути в год Орденской войны Митрандир из Верланда ходил!
— А тархили ирхивэ! — крепко выругался Фаланд. — Силанион! Что же ты ничего не сказал? Ты же глава всех Странников, ты обязан был знать!
— Забыл! Забыл, как распоследний новичок! — Силанион в отчаянии закрыл руками лицо.
— Подождите. Как я понимаю, все произошло из-за того Пути, который мы не закрыли, — произнес старик с длинной седой бородой. — А если его переисполнить в другое место и освободить осколок?
— Нет, Бассос, это не годится, — возразила Хириэль. — Переисполнить его мы, наверное, сможем, тебе виднее, ты же Мастер Путей. Вот только куда? В Нирву? Знаешь, по-моему, Стражам Нирвы такой подарок тоже ни к чему. Если уж браться за этот Путь, то его надо не переисполнить, а закрыть. А осколок разбить на куски и убрать.
— Замусорить Верланд? — Фаланд с сомнением покачал головой.
— Я же говорю: разбить на части и убрать.
— Да, но для этого потребуется не одна сотня лет. А есть ли она у нас?
— Не знаю пока, — честно призналась Хириэль. — В Верланд сейчас пошел Ридден. Он должен это выяснить. Но в лучшем случае он вернется только завтра.
— Хорошо, — согласился Фаланд. — А если все-таки он выяснит, что этих нескольких столетий у нас нет?
Входная дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял мужчина, настолько широкий в плечах, что, казалось, эта дверь слишком мала для него. Но лицо его было бледным, огромные мускулистые руки не находили себе места, а в темных расширенных глазах метался пережитый кошмар.
— Ридден! — ахнула Хириэль. — Что случилось?
— Все. Поздно, — медленно произнес Ридден. — Верланд уничтожен Темным Пламенем.
— Блестящая победа доблестной российской ар… хр… — фраза оборвалась на полуслове.
Ингвэ покрутил настройку, но не смог поймать ничего, кроме треска и шума.
— Да плюнь ты, государь, на этот приемник, он нашей эпохе несозвучен, — иронически предложил Митрандир. — И вообще, ну их всех вместе с их липовыми победами!
— Почему липовыми? — удивленно спросила Лусиэн.
— А потому, что после блестящих побед не меняют министра обороны четыре раза за полтора года. Это во-первых. Во-вторых, мне что-то не верится, что один десантный полк может взять такой город за полчаса. Я же сам был десантником, в конце концов. Я же знаю, сколько потребовалось сил и крови, чтобы взять Кабул. А если кто-то врет в одном — значит, он врет во всем. И вообще, победа создается не в бою, а в мирное время. А мы в мирное время пустили свою страну в распыл, и если что сделали качественно, так вот именно это. Ну и откуда при таком раскладе возьмется блестящая победа? Из гнилого воздуха, что ли?
Митрандир саркастически хмыкнул.
— А, кстати, что это мы обсуждаем здесь всякую дребедень? — неожиданно спросил он. — А не выпить ли нам за здоровье государя и его… это… августейшей супруги? А то, может, и покрепче чего-нибудь найдется? Черт с ним, с приемником, сломался так сломался!
Митрандир не знал и не мог знать, что всего несколько минут назад в московское метро торопливо вбежал мужчина лет сорока без особых примет, только что забывший в троллейбусе свой чемоданчик — небольшой, но очень тяжелый.
Троллейбус проехал еще метров двести. Потом в «забытом» чемоданчике сработала какая-то механика, замкнулись два посеребренных контакта, и центр Москвы мгновенно исчез в пламени и грохоте ядерного взрыва.
Две минуты спустя начальник Генерального Штаба, успев понять только одно — биармийские террористы нанесли ядерный удар по Москве — открыл другой чемоданчик, тот самый, о котором многие слышали, но никто и никогда не видел в действии.
Через тридцать четыре минуты после взрыва стратегические бомбардировщики, сбросив свой груз на биармийскую столицу, круто развернулись и пошли на снижение, набирая скорость.
Через сорок одну минуту в старинном особняке на противоположной стороне земного шара пожилой человек в строгом костюме с усилием произнес:
— Люди, способные сбрасывать атомные бомбы на свои же города, тем более способны сделать это и с чужими. Мне тяжело было принять это решение, но все же я поступаю так, как мне подсказывает моя совесть и мои понятия о добре и справедливости. Россия должна быть стерта с политической карты мира!
И по обе стороны океана — сначала по одну, а несколько минут спустя по другую — из глубоких бронированных шахт вынырнули тупорылые тела баллистических ракет.
Города вспыхивали, как свечи. Горело все, что могло гореть — дерево, пластик, асфальт, арматура. Тысячи исполинских костров сливались в один, и колонны пламени с торжествующим ревом устремлялись вверх, замазывая черной сажей небо и солнце. А вокруг порхали ночными мотыльками столбы, крыши, автомобили, вагоны — и тут же истаивали во всепожирающем пламени. В реках бурлили струи кипятка. Земля раскалывалась под чудовищными ударами, хороня заживо тех немногих, кто пытался пересидеть катастрофу в ее толще.
Пожрав все, что могло служить ему пищей, огонь умирал, и воцарялась Великая Тьма. И это было кощунственно похоже на гайдновскую «Прощальную симфонию», ту самую, где музыканты, доиграв свои партии, один за другим гасят свечи и уходят…
Свечи гасли. На Земле становилось все просторнее. Россия была стерта с политической карты мира.
И все остальные государства — тоже. Даже те, на которые не упало ни одной бомбы, все равно были обречены.
Токио и Шанхай, Мадрас и Бомбей, Рио-де-Жанейро, Гавана, Кейптаун — все, все они будут сметены невиданными доселе ураганами. Тяжкие удары землетрясений уничтожат тех, кто далек от моря. Лютые морозы убьют тропические леса. А те, кого не погубят ни холод, ни голод, ни жажда, ни радиация — умрут от страха и отчаяния.
Храм Сергия Радонежского корчился в пламени. Раскачиваемый огненными смерчами, мерно гудел бронзовый колокол.
Бамм! Бамм! Бамм!
Не на молебен он созывал. Ибо много служили молебнов, но это не помогло.
Бамм. Бамм. Бамм.
И не было под колокол венчания Агнца и Невесты Его. Ибо не в храме сочетались он, но в Духе и Истине. А те, другие, торопливо приготовившие себя — Агнец даже и не взглянул на них. Ибо те, кто называл себя апостолами, были лжецы, и церкви их суть собрания нечестивых.
Бам… Бам… Бам…
Раскаленный колокол звучал все глуше и глуше. Все, что он еще мог — это отпеть себя. И он пел, пел, пел, все более и более накаляемый адским огнем, пока, наконец, не разбился вдребезги, упав наземь с двенадцатиметровой высоты.
Все горело, рушилось, гибло. Все проваливалось в пустоту форм, давно уже лишившихся бессмертной своей сущности.
Да не будет!
— Смотрите! Падающая звезда! — радостно засмеялась Луинирильда, глядя в окно.
— Загадай желание! — толкнул ее в бок Митрандир. — Ого! Еще одна! И еще! Да какие яркие!
— Метеорный дождь? Сегодня? Да ведь этого не может быть! — Хугин, поперхнувшись чаем, торопливо схватил ватник и выбежал на крыльцо.
— Побежал звездочет звезды пересчитывать, — усмехнулся Митрандир. — Вот ему зимой тут будет раздолье! Таких звезд, как тут, над городом никогда… Эй! Кто там стол трясет? А…
Из-за горизонта быстро и плавно поднималось гигантское облако, полыхающее нестерпимо ярким огнем.
— Это же… — Митрандир, задохнувшись от ужаса, метнулся к противоположному окну, несколько секунд оцепенело смотрел в него, затем, будто очнувшись, схватил шапку и помчался на улицу, забыв закрыть дверь.
Когда-то, еще в детстве, он обломал головки у целой коробки спичек и засунул их в жестяной калейдоскоп вместо стекляшек. То, что он тогда увидел, запомнилось ему на всю жизнь. Костры, факелы, протуберанцы, кометы чертили свои причудливые пути, сходясь и вновь распадаясь в феерическом танце Огня.
Вон там, на востоке, полыхнул Корчев. Чуть дальше и ближе к северу — Пошехонск. А вон еще, и еще, и еще! В огненном калейдоскопе вспыхивали все новые и новые спички. Длинные тени перекрестили снег во всех направлениях. И каждый незатененный клочок полыхал так, что смотреть на него было невозможно.
А там, на западе, высоко в черном небе вырастал еще один ярко-огненный гриб — погребальный костер Тьмутаракани…
Женщины плакали в голос. Митрандир, не мигая смотрел в адское пламя, и по его щекам текли слезы. Больно видеть, даже издали, как горит дом, где ты провел много дней и ночей — пусть даже он и не принадлежит более тебе…
Облака, медленно угасая, становились черными. Зловещее багрово-алое зарево, охватившее добрых две трети неба, освещало их снизу. Земля все еще продолжала подрагивать, и из-за горизонта доносились далекие громовые раскаты.
— Если ветер переменится, нам конец, — почти спокойно произнес Ингвэ.
Митрандир вскинул голову. Ветер дул с юга, относя радиоактивные облака прочь от Воскресенского.
«А если не переменится, значит, еще поживем? — мелькнуло в его голове. — Да нет же, это… А, собственно, почему?»
— А я… так мечтала… ребеночка… хоть на руках подержать… — продолжала всхлипывать Лусиэн.
Митрандир огляделся. Да, все правильно: шесть мужчин и шесть женщин. Самая старшая — Галадриэль, ей тридцать четыре. Черт возьми, это возможно! Но… Нет. Нельзя. Надо продолжать игру. Не знаю почему, но надо. А тогда… тогда… это должен сказать Ингвэ!
А Ингвэ… вот он, обнимает Лусиэн, стараясь ее успокоить. И венец при нем, это так и надо. Все правильно.
— Государь! — обратился Митрандир к Ингвэ. — Мы, шестеро мужчин и шестеро женщин, пришли на эту землю, чтобы жить на ней своей жизнью. Да вот видишь, как получилось, — он выразительно посмотрел на алое зарево в стороне Тьмутаракани, — возвращаться нам больше некуда, все пути назад отрезаны. Скажи, государь, что нам теперь делать?
Ингвэ выпрямился, и в свете далекого пламени тускло сверкнул всеэльфийский венец.
— А разве что-то изменилось? — спросил он. — Разве это не мы говорили сами про себя: «Нам нечего более сказать глухой стене, будем жить по-своему, а до судеб цивилизации нам нет дела»? Разве не для этого пришли мы на эту землю?
Утри слезы, Лусиэн: тебе подобает хранить достоинство, даже если на твоих глазах погибает весь мир. Но мы-то ведь живы! Слышите? Мир не погиб, пока живы мы! По этим улицам еще дети будут бегать! Слышите — НАШИ ДЕТИ! И внуки, и правнуки! Что? Думаете, не справимся? Справимся. Керосин кончится — будем лучину жечь! Хлеба нет — картошкой обойдемся! Скотины нет — охотой мясо добудем! Лопнула цивилизация — туда ей и дорога, будем жить своим домом, только и всего. Была игра, теперь она станет жизнью. А жизнь… — Ингвэ помолчал, собираясь с мыслями, — а жизнь, я знаю, не умрет никогда!
В ту же самую ночь Лусиэн тихо проскользнула вслед за Ингвэ в его дом.
— Я с тобой, — тихо сказала она. — Я не хочу уходить. Не отпускай меня. Слышишь?
И, обняв его за шею, она быстро зашептала:
— Мы ведь правда поженились? Правда? Я теперь совсем-совсем твоя? Да? Только не прогоняй меня. Не надо. Пожалуйста! Я так ждала…
«С самого утра», — отозвался в уме Ингвэ саркастический голос из чужой, прежней, давно прожитой жизни. Но Ингвэ не обратил на него внимания. Его рука осторожно легла на непокрытую голову Лусиэн и нежно погладила сначала волосы, потом плечи, спину…
Спустя небольшое время они лежали рядом, обессиленно дыша, и во тьме неосвещенной комнаты перед их глазами мягко плыли ало-оранжевые круги.
— Я, наверное, очень страшная? — немного смущенно прошептала Лусиэн. И в ее словах прозвучало совсем иное: что, что скажешь ты, мой любимый, увидев меня вот такой?
— Ты красивая, — прошептал в ответ Ингвэ и нежно коснулся ее голого плеча. — Ты очень красивая. Ты самая замечательная, я таких еще никогда не встречал. Ты… — Лусиэн попыталась было возразить, но Ингвэ поцеловал ее в упругие губы, и стало тихо-тихо…
— Эй, Азазелло! Валандиль! — зычный голос Митрандира перекрыл внезапно раздавшийся под самым окном оглушительный треск. — Забирайте и тащите в штабель. Да не забудьте его потом накрыть, а то еще дрянь какая-нибудь выпадет.
— Что это? — испуганно вздрогнула Лусиэн, прижимаясь к Ингвэ.
— Да ничего, все нормально, — улыбнулся тот. — Это Митрандир с ребятами заборы на дрова рушит. Правильно делает, — добавил он после небольшой паузы. — Зима теперь затянется, любое полено дорого будет.
— А что такое, он говорит, может выпасть?
— Радиоактивные осадки, вот что. Ох, боюсь, они и в самом деле выпадут. Ну, ничего, ничего, лапонька, спи спокойно, я с тобой, — и Ингвэ снова нежно погладил Лусиэн и накрыл ее одеялом.
В ту же самую ночь Хугин, не в силах заснуть после всего происшедшего, сел за стол и при тусклом свете заправленной скверным жиром лампады открыл толстую общую тетрадь.
«Сегодня — первая ночь Катастрофы, записал он. Первая и самая длинная, ибо рассвета теперь не будет, по крайней мере, в течение нескольких месяцев: пепел и сажа от сгоревших городов закроют солнце всерьез и надолго.
Но солнце есть — в этом невозможно усомниться. И оно снова взойдет, когда очистится небо. А пока мы должны пребывать во Тьме, как пребывают в ней семена, помещенные в почву. Если семя таит в себе образ Древа — оно прорастет и станет им. Если нет — то оно приобщится смерти без Воскресения. Так же и мы. Нам важно понять, что мы здесь не просто заборы ломаем или дрова пилим…»
Хугин поднял голову. За окном снова раздался звук пилы: Азазелло с Валандилем продолжали свою работу.
«Нет, все гораздо глубже, — Хугин писал крупным, размашистым почерком, торопясь передать бумаге кипящие в его мозгу мысли. — В условиях тотальной катастрофы разума мы спасаем идею Человека и извлекаем из этого неутомимое мужество возрождений. И так ли уж важно знать, отчего произошла Катастрофа и кто в ней виноват?
Вопрос об ответственности имперских властей, их заплечных дел департаментов, политических партий вместе с их лидерами — вопрос об их ответственности за все свершившееся уже не имеет смысла. Но не ответственны ли мы сами — и погибшие, и живущие — за то, что сделали с собой, страной и миром?
За искажение и предание проклятию бытия наших же предков?
За то, что встали спиной к живому, а лицом повернулись к мертвым железкам?
Позавчера я видел у Торонгиля его реторту. Он называет ее «виртуальным миром». Действительно, общего много: ртуть то испаряется, то вновь оседает на стенках, то окисляется, то восстанавливается, но все время остается ртутью.
Точно так же и душа человека то восходит к небу, то вновь спускается на землю, но остается само собой. Это — главное. Кто перестал быть самим собой, тот стал никем. Он ходит, говорит, откликается на свое имя, будто живой, но он — мертв. Он уже не человек. Он — рабочий, крестьянин, интеллигент, патриот, демократ, кто угодно, но — не человек. Это робот, голем, антропоморф — но не более.
А самое страшное, что таких — большинство. Даже сейчас, когда многие из них наверняка уже погибли. Да что там — погибли, они же и до того были все равно что мертвые. Проснулся, встал, сходил в уборную, поел, поработал, вернулся, опять поел, выпил, с женой поругался, заснул, проснулся встал… И так сорок лет подряд. Это — не люди, это — машины. В них живой души нет и никогда не было. Они со всех сторон окружены машинами. Они ездят на машинах, смотрят машины, слушают машины, играют с машинами. Их дома, их города — это тоже машины, машины для жилья. Да и сама их цивилизация — это машина, только очень большая.
Мир, живущий внутри машины, неотъемлемо от нее, только благодаря ей… Да ведь это же именно и есть виртуальный мир!!»
Хугин остановился, пораженный еще более страшной мыслью.
«Но тогда… тогда получается, что Катастрофа была неизбежной?
Да. Конечно! Она могла быть ядерной, экологической, демографической, эпидемиологической, какой угодно — но она все равно произошла бы. Виртуальный мир разрушился не случайно, не из-за чьей-то ошибки или действий безответственных политиков — а просто потому, что он — виртуальный! Он неспособен существовать вне машины! А все машины рано или поздно ломаются. Вот и все.
Хорошо, а если бы она не сломалась? Если бы она и дальше работала?
А, собственно, что означает — работала? Какую функцию исполняла цивилизация, как машина?
«Обустроить мир», «сделать его удобным для проживания» — извините, но все это романтические бредни. «Обустроить» — это значит разрушить естественную природу и заменить ее искусственной. А искусственная природа разрушает нас. Разрушает потому, что изначально запрограммирована на решение одной-единственной узкоутилитарной задачи: удовлетворить всевозрастающие потребности человека любой ценой и немедленно. И если бы машина и дальше работала исправно, иными словами, если бы мы и дальше разрушали мир, а созданное нами разрушало бы нас, то в конце концов не осталось бы ничего. Все было бы разрушено. И все неминуемо кончилось бы Катастрофой. Даже, наверное, еще худшей: тогда заведомо не уцелело бы ничто живое. Вообще ничто не уцелело бы.
А сейчас? Уцелеет ли после Катастрофы жизнь? Выживет ли человечество? И если да, то как?
Не знаю.
Да, наверное, это никто и не может знать. А отвечать на этот вопрос придется нам.
Но не словами.
Жизнью.
Удастся ли нам это? Не знаю. Но если нет — то, по крайней мере, нам светил первый восход над Куйвиэнэни. А им — грошовые электрические лампочки в сто свечей».
— Послушай, что это такое? — спросил у Хириэли Эленнар, протягивая ей густо исписанную бумагу. — Слова вроде бы понятные, какая-то женщина о чем-то просит, а о чем — не понимаю.
Хириэль равнодушно скользнула глазами по строчкам.
— «Фактически брачные отношения прекратились с 31 августа с. г., когда гр. Косорылов, пропив холодильник и телевизор, издевательски нарисовал на стене их изображение…» — прочла она вслух. — По здешним меркам ничего особенного. Заявление на развод.
— А что такое «развод»? Не понимаю.
— По-фаэрийски… гм, у нас даже и понятия такого не существует. Приблизительно можно, наверное, перевести так: «развод» — это развоплощение семьи.
— Что? — изумился Эленнар. — У здешних людей такие обычаи?
— Ну да.
— Да они хоть понимают, что творят? Это же разрушение всего рода, всей его общности, всех связей! Это же как братоубийство — на всех потомков падет проклятие!
— А ты объясни это им, если тут еще кто-то жив. Только сначала найди в русском языке такие слова, — саркастически усмехнулась Хириэль.
— Между прочим, — добавила она немного спустя, — лет двадцать пять тому назад здешние правители повторяли трижды в день, что ихнее государство — это единая семья свободных народов. Потом другое придумали: не надо нам единой семьи, давайте ее развоплотим и преобразуем из семьи в содружество. Глупость сделать долго ли? А когда вместо содружества у них получилось совражество…
— Ну конечно! Как могло быть иначе? — продолжал возмущаться Эленнар. — Ведь это же самое естественное свойство семьи: не давать отделяться от себя!
— Угу. И вражда к тому, кто отделился. Одного этого довольно, чтобы разрушивший семью был проклят. Если, конечно, ему это удастся, — ядовито добавила Хириэль. — Ты же знаешь, что такое обряд Меча и Чаши. «Путь наш один на двоих, меч один на двоих и чаша одна на двоих», — процитировала она. — Даже если мы захотим расстаться, мы не сможем. Нас с тобой даже смерть не разлучит, мы все равно потом найдем друг друга. Ну, не в Мидгарде, так в Арконе, не в Арконе, так еще где-нибудь, но найдем обязательно. Как вот сейчас нашли через два мира. Ты что же думаешь — Предназначение можно разрушить такой вот бумажкой?
Со стороны это могло показаться абсолютно бессмысленным, но Эленнар понимал ее отлично. Те, кто создан друг для друга, встретятся обязательно, даже если между ними лежат сотни мертвых миров. Ибо так предречено было от Начала Времен, и никто не волен это ни изменить, ни отменить.
— А если у двоих может быть Предназначение, почему его не может быть у целого народа? — продолжала Хириэль. — Разве не может быть семьи народов? И чтоб все друг друга поддерживали? Что, люди на это неспособны? Мы же вот — можем! Или нас другой бог сотворил? А может, Он именно этого и хотел от них! А когда понял, что этого как раз Он от них и не дождется… А, что уж теперь! — Хириэль безнадежно махнула рукой.
Уже трое суток они сидели в тесном подвале сгоревшего дома на южной окраине Тьмутаракани. Как им удалось проникнуть сюда — это, пожалуй, было бы слишком долго объяснять. Да навряд ли это и важно.
Ведь Магия Путей — это тоже наука, и, как все науки без малейшего исключения, требует немалых знаний и усилий. Бывают, конечно, и такие «маги», которые, заучив пяток-другой заклинаний, творят липовые чудеса на потеху базарной толпе. «Публика — дура» — вот первый закон этой магии, и второй, и все последующие тоже. Но такие понятия, как триализм материи-сознания-энергии, бесконечно-пространственный мировой континуум, всесвязность мира, связность и связанность человека в нем — все это надежно преграждает базарным магам путь на территорию Магии Пентамической. А тот, кто преодолел эти барьеры бессонными ночами и кровью сорванного сердца — такой человек на наивные вопросы непосвященных обычно отвечает так:
— Долго рассказывать. Да это и не важно.
И лишь немногие имеют дар излагать Начала простым и понятным языком, не искажая и не профанируя их. И, если бы при том разговоре, который я воспроизвел в начале главы, присутствовал один из этих немногих — он сказал бы, что всесвязность мира проявляется, в частности, и в том, что души всех живущих связаны каждая с каждой астральным шнуром, незримым, но чувствуемым.
Между родными, друзьями и любящими такие шнуры прочны и надежны необыкновенно, и, пользуясь ими, даже очень неопытный маг может многое.
Именно по такому шнуру проскользнули в мертвую уже Тмутаракань Хириэль и Эленнар. Но в окрестностях Бездны, а тем более в мире, пораженном ее осколком, все Пути ведут к одному, а приводят — в другое.
Выбраться из подвала они могли. И даже пытались. Но всякий раз нестерпимый жар Темного Пламени отбрасывал их прочь от города.
В первый день оно бушевало так, что им даже не удалось выбраться наружу. Хириэль чуть было не поплатилась за эту попытку своими роскошными волосами — они сразу же начали потрескивать и курчавиться. Но хуже всего был неслышимый вопль невыразимого животного ужаса тысяч погибающих в огне, полоснувший ее по душе сверху донизу, да так, что потом она целые сутки просидела в подвале неподвижно, разглядывая неизвестно как попавшую сюда детскую игрушку — деревянного раскрашенного Буратино.
«Ребенок мертв, а его игрушка цела. Ребенок мертв, а его игрушка цела», — эта противоестественная мысль билась у нее в голове все время, пока, наконец, не вырвалась отчаянным усилием из разбитой колеи.
— А его игрушка цела. Цела. А ребенок мертв. Надо похоронить, — сказала она вслух, и что-то радостное колыхнулось в самом сердце ее сердца: это уже была мысль о действии.
— Пойдем, — кивнула она Эленнару, поднимаясь по лестнице. И, выйдя на разрушенную улицу, запела фаэрийский погребальный гимн…
Ветер кружил у ног Эленнара лист бумаги — то самое заявление, в котором гражданка Косорылова просила расторгнуть ее брак с мужем-пропойцей. Эленнар машинально нагнулся, поднял его и спрятал под куртку.
Он не слишком понимал, что в нем написано. Но главное он чувствовал: если он поймет, что такое «расторгнуть брак», он поймет и другое.
Он поймет, отчего произошла Катастрофа.
— А, что уж теперь! — Хириэль безнадежно махнула рукой. — Ты же знаешь, произнесла она после небольшой паузы, — мне почему-то хочется пробраться в город. К своему дому. Не знаю почему, не знаю как, но это нужно. Очень нужно.
— А чем это грозит, ты знаешь? — спросил Эленнар.
— Да. Но я должна это сделать.
— Для чего? Мы же не сможем воскресить мертвых, да это и нельзя.
— Здесь есть живые.
— Порченые. А остальные — мертвы или скоро умрут.
— Значит, мы не должны этого допустить! — неожиданно твердо заявила Хириэль. — Ты же знаешь закон: мир жив, пока в нем живы Хранители.
— Ты хочешь их найти?
— Да. Раз мы попали сюда, значит, это нужно.
— Мы наберемся Темного Пламени, — спокойно возразил Эленнар.
— Пойдем так, чтобы не набраться. Здесь есть подземные ходы. Канализация, водостоки, — прибавила Хириэль по-русски.
Нагнувшись, она подняла с пола деревянного Буратино и положила его в свою сумку.
— Пригодится, — пояснила она. — Подарю потом какому-нибудь малышу. Постой! Ты слышишь?
Эленнар прислушался. Из-за стены доносился машинный грохот — пока еще далекий, но явственно различимый.
— Бросай все и живо наверх!
По полуразрушенной лестнице они поднялись в то, что еще три дня назад было вторым этажом. Темень была непроглядная, но где-то в городе все еще продолжал гореть пробитый газопровод, и колеблющиеся языки огня более или менее освещали бывшую улицу.
А по улице…
Эленнару в первое мгновение показалось, что прямо на него ползет стальная черепаха размером с небольшой дом. Но, справившись с собой, он понял, что нет, все-таки раза в три меньше. И все равно ничего подобного Эленнар никогда не видел и даже представить себе не мог.
Но Хириэль в этом мире родилась и выросла. До того, как стать женой Эленнара, она жила в этом городе. И, как все без исключения дети Земли, она знала, что стальное чудище называется танком.
Эленнар не знал этого. Но и он, и Хириэль были Странниками Восходящей Луны. А Странникам иногда приходится встречаться с тварями куда более страшными, чем одиночный танк без сопровождения пехоты. И вступать с ними в бой. Один на один. И побеждать. Почти всегда.
А машина — это всего лишь машина. Бывают, конечно, выдающиеся мастера вождения. Но ощущать машину так, как зверь ощущает собственное тело — на это не способен практически никто.
— Сколько их там? — спросил Эленнар.
— Четверо. Порченые. Сидят под броней и думают, что могут никого не бояться. Смотри. Видишь спереди выступ, вроде фонаря?
— Вижу.
— Это… ну… его глаз. Понимаешь?
— Понимаю.
Хириэль сняла плащ, аккуратно свернула его и ловко прыгнула из окна вниз — прямо на броню. Ухватившись за длинный ствол пушки и тем удержав себя от падения под гусеницы, она быстро накрыла плащом прибор наблюдения. Танк вздрогнул и остановился.
— What's… khrr… — механик-водитель высунулся наружу чуть — ли не по пояс и тут же осел вниз под ударом кинжала. Выдернув оружие из уже мертвого тела, Хириэль наудачу, никуда специально не метя, направила клинок в поем люка, и по лезвию зазмеились голубые молнии, разя и уничтожая внутри все, что еще могло сопротивляться.
Эленнар оставался наверху. Больше всего на свете он хотел бы быть рядом с Хириэлью. Но это было невозможно — для двоих там не хватило бы места. И, не имея возможности помочь своей любимой, он изо всех сил мешал врагам, опутывая их мозги и руки заклятьями оцепенения, страха и ужаса.
Через несколько мгновений все было кончено.
— Залезай сюда, — махнула рукой Хириэль, выглядывая из башни. — И помоги выбросить вон все это мясо.
Под «мясом» разумелись трупы. Слова этого Странники не любят. Тем более «мертвые» или, того хуже, «убитые». Психика не может смириться с убийством. Даже порченых. И защищается, как может. Вот оттого и появляется этот жутковатый эвфемизм — «мясо».
Эленнар знал это — и потому спросил лишь об одном:
— А ты умеешь управлять этой колесницей?
— Не так уж это сложно. Ее же делали люди и для людей. Так что разберемся, — уверенно ответила Хириэль.
На самом деле она понимала, что все совсем не так просто. Где у танка газ, а где тормоз — она не имела даже приблизительного понятия, только слышала краем уха, что вместо руля там какие-то рычаги, и, что если левый рычаг сильно потянуть на себя, то со временем повернешь налево.
«А, может быть, и направо, иркун его знает, — подумала она. — Хорошо еще, что они не успели заглушить двигатель, я бы его точно не запустила. Ладно, хоть в канализацию лезть не придется».
— А я утверждаю, что Верланд жив! — опираясь обеими руками на стол, Тилис смотрел прямо в лицо Риддена. — И Хранители там живы. По меньшей мере один. Да, Хириэль там исчезла. И Эленнар — тоже. Но они же не Хранители Верланда! Не могут они удержать его от падения, и никто из нас не может. Потому что для того, чтобы быть Хранителем мира надо хотя бы в этом мире иметь постоянное воплощение.
Тилис мрачным взглядом обвел карнен-гульский Зал Совета.
— А все-таки: откуда известно, что в Верланде есть Хранители? — поинтересовался Фаланд тоном адвоката, выискивающего несообразности в показаниях свидетелей обвинения.
— Восемь лет назад, — спокойно и твердо ответил Тилис, — я вывез последнего Хранителя из одного окраинного мира. Через сто биений сердца мир этот перестал существовать. Он схлопнулся у меня за спиной, понимаешь, Фаланд? А от воспламенения Верланда уже трое суток прошло. А Мидгард жив, значит, и Верланд тоже, только оттуда все Пути закрылись.
— Пока жив, ты прав, — кивнул Фаланд. — И Хранители там пока живы. А что будет через месяц?
— Хириэль ушла туда, чтобы это выяснить, — произнес молчавший до того Ридден. — Вы же все видели ее записку!
— Верно, видели, — согласился Фаланд. — И там указан срок возвращения: трое суток. Они уже на исходе. Значит, мы должны… Впрочем, нет. Пусть посвященные скажут сами, я не хочу ни на кого давить.
— Великое Проницание, — произнес Силанион. — По-моему, случай того стоит.
— А ты, Кэрьятан, что скажешь?
— Да! — кивнул Кэрьятан. — Но нам нужен Ткач.
— Я могу сделать это, — со своего места поднялась молодая женщина редкостной красоты. На ее волосах цвета темной меди матово поблескивал серебряный венец.
— Итак, — подытожил Фаланд, — третьей проницающей будет Тариэль, владычица Двимордена. А вопрошать буду я, и никому это дело, уж извините, не передоверю. Только, наверное, надо подождать до звезд. Верно, Силанион?
Силанион молча кивнул.
— А я хочу предложить еще вот что! — произнес внезапно светловолосый мужчина. Прищуренные глаза, красноватое обветренное лицо и холщовая куртка без пояса безошибочно выдавали в нем моряка. — Если вы в проницании получите хотя бы образ того места, где сейчас находится Хириэль, то я попробую пройти туда.
— А ты вернешься, Соронвэ? — с сомнением покачал головой Фаланд.
— Если я не смогу, — без всякой позы ответил Соронвэ, — тогда вообще никто не сможет.
Тысячи светил ночь зажгла в небе Мидгарда. И мерцала Ледяная Звезда, и стоял на страже Небесный Воин, и, размахивая Сетью, закованным в красную медь Кулаком угрожал ему злобный Фангли…
Но спокойно горели огни Серпа — три внизу и четыре вверху. На западе, у самого горизонта, распростерла крылья Бабочка. А посередине полыхала голубым пламенем звезда моряков — та самая, что указует им путь на Север…
Силанион долго созерцал ее. А потом глухим голосом, идущим, казалось, из самых глубоких подземелий башни, на верхней площадке которой стояли в круге пятеро магов, медленно произнес:
— Я готов.
Фаланд немного помолчал, обдумывая вопросы.
— Выживет ли Верланд? — спросил он.
— Нет! — коротко и резко ответил Силанион.
— С тем Верландом, который мы знали, уже покончено, — произнес Кэрьятан.
— Но то, что зовется концом, станет новым началом, — подытожила Тариэль.
— Все начинается заново, — задумчиво произнес Фаланд. — Но не есть ли это новое Кольцо Событий?
— Это не проявлено, — после долгой паузы сказал Силанион.
— И не может быть проявлено, ибо это в воле живущих, — откликнулся Кэрьятан.
— Все зависит от Хранителей. Выбор принадлежит им и никому более, прозвучал ответ Тариэли.
— Итак, Хранители живы, и даже не в слишком большой опасности, — подытожил Фаланд. — Я прав?
— Да! — откликнулся Силанион.
— Сейчас — да, но потом им может потребоваться помощь, — возразил Кэрьятан.
— Хириэль найдет их. Они должны справиться сами, — произнесла Тариэль.
— Где Хириэль и Эленнар? — внезапно и резко спросил Фаланд.
— Сталь! Вижу сталь! — ответил Силанион.
— Скорее стальной купол. Они внутри, — сказал Кэрьятан.
— Они внутри, — согласилась Тариэль. — Но я не знаю, что это. Но там вокруг горячий камень.
— Горячий камень? — воскликнул Фаланд. — Подземелье? Они в плену?
— Нет, они движутся, — ответил Силанион.
— Подождите! — оборвал его Соронвэ. — Представьте себе это место! Все представьте!
Он вошел в круг, встал в центре, взмахнул палашом, вычерчивая замысловатый магический иероглиф, и исчез.
— Вот и все, — нарушил молчание Кэрьятан. — Теперь только ждать, пока он не вернется.
Но бледный и растерянный Соронвэ уже вновь стоял на верхней площадке башни. Клинок его палаша был окровавлен.
— Соронвэ! — ахнул Фаланд. — Что случилось? Ты их видел?
— Нет. Не видел, — глухо ответил Соронвэ. — Я попал в подземелье, и там были какие-то порченые люди. А Хириэли я не видел. И Эленнара не видел. Кто-то из этих порченых истошно завопил, я его рубанул по лицу и бросился в какой-то коридор. Тут начался вой, откуда-то выбежали еще люди, и все с оружием. С запрещенным. Ну… — Соронвэ перевел дух и продолжил уже несколько более связно, — я метнулся в какой-то зловонный чулан. Там еще в углу была белая чаша. И запах, как будто иркуны на пол гадят. А те порченые, слышу, уже все комнаты подряд обшаривают. Ну, я не стал дожидаться, пока меня найдут, заперся изнутри на задвижку и начертил знак Обратного Пути.
— Где ты был? — быстро спросил Фаланд. — В подземелье? Ты окна там видел?
— Постой, Фаланд, давай по порядку. Окон я там не видел, это действительно подземелье, и, скорее всего, очень глубокое. Стены чугунные, потолок — тоже. Но ни Эленнара, ни Хириэли там нет. И, по-моему, их там никогда и не было.
— Но в таком случае где же они? — обращаясь более к самому себе, спросил Фаланд.
— Смотри, смотри! Памятник! — крикнул Эленнар.
Огненный шторм превратил дома по обе стороны улицы в кучи раскаленного шлака. Но черный базальтовый обелиск, прямой и узкий, как лезвие трехгранного штыка, по-прежнему возвышался посередине.
— Партизанская улица! — ахнула Хириэль, с усилием налегая на левый рычаг. — Поворачиваем!
Партизанская… Берзиня… Рокоссовского… Хириэль не узнавала знакомых с детства мест. Все было переломано, искорежено, сожжено, и лишь немногие уцелевшие приметы — базальтовый обелиск, угол бетонного забора, посиневшие от огня рельсы подъездных путей Института ядерных исследований — могли еще указывать дорогу.
И повсюду валялись странные обугленные бревна. Толстые и короткие — сантиметров по семьдесят — они попадались на каждом шагу.
«Странно! — думала Хириэль. — Почему это столько бревен, а трупов нет?»
Внезапно она поняла, что это и есть трупы. Ей стало плохо, к горлу подкатил тошнотворный ком. Но надо было идти вперед — и Хириэль вновь прильнула к окулярам прибора ночного видения.
Проплыл мимо обгорелый остов «Старого замка». Чуть подальше еще один — когда-то это была школа. Высокие здания неподалеку защитили ее от ударной волны — и превратились в кучи тлеющего мусора. А то, что не рассыпалось вдребезги, уничтожил огонь.
Танк осторожно переполз через завал и остановился у разрушенного четырехэтажного дома.
— Ну что? — спросил Эленнар по внутренней связи. — Пойдешь?
— Пойду. А ты сиди на броне и смотри. Только маску надень.
Эленнару совсем не хотелось надевать на лицо ту резиновую морду, которую протянула ему Хириэль, но, справедливо рассудив, что она знает лучше, он подчинился.
Хириэль между тем уже поднималась по завалу. Третьего и четвертого этажей не было, они обвалились, и там, где когда-то была ее комната, теперь не осталось ничего.
Внезапно она остановилась. Фонарь в ее руке высветил между разбитых кирпичей погнутую люстру — покореженную, без плафонов, но такую знакомую… Сколько лет эта люстра висела у нее над головой!
Хириэль стиснула зубы, но слезы продолжали капать на противогазные стекла.
— Дура! Дура неповитая! — бранила она себя. — Ты что, в детство захотела вернуться, да? Да? Думала, вернешься, а твой дом стоит целехонький и ждет тебя? Да? А хрен-то! Хрен-то!
А слезы продолжали капать, и, казалось, где-то над головой зазвучал горький и светлый гитарный перебор…
Хириэль выронила покореженную люстру. Что это? Откуда? Ведь здесь же… некому петь!
А! Вот оно! Вентиляционная труба!
Сорвав противогаз, она крикнула в черную дыру:
— Эй! Где вы?
— Мы здесь! Здесь! — донеслось оттуда.
— Где «здесь»?!
— В подвале! Мы в подвале!
— Держитесь! Я сейчас! — крикнула Хириэль.
Ага, вот: относительно целый балкон. На него… оттуда в комнату… Боже правый! Нет-нет… не гляди… не стоит на это глядеть, лучше поищем дверь на лестницу… так, отлично. И лестница даже не очень разрушена.
Где находится вход в подвал — Хириэль помнила прекрасно. Не год и не два прожила она в этом доме, и ее ноги помнили здесь каждую ступеньку. Наверное, ей не нужно было бы даже и фонаря, что плясал сейчас в ее правой руке, если бы не… Стой!!
Лестничную площадку первого этажа прорезала насквозь зловещая трещина. Ступать на нее можно было бы только в самом крайнем случае.
А, впрочем… перила кажутся крепкими. Вот так. И вниз, в подвал. Мм! Ну что ты будешь делать!
Треснувшая лестничная площадка осела вниз и намертво зажала металлическую дверь. Ч-черт, всего какой-то сантиметр…
— Эй! В подвале! Вы живы? Я здесь! — крикнула Хириэль.
— Живы! — отозвались сразу два голоса.
— Отойдите в стороны! Будут брызги!
Хириэль вновь достала кинжал, и по клинку его зазмеились голубые молнии.
Так. Верхняя петля… теперь нижнюю!
— Эгей! А теперь толкните дверь чуть вперед и влево!
Металлическая створка со скрежетом отодвинулась в сторону.
— Алиса! Ты?!
— Дядя Костя! — ахнула Хириэль.
Уже не год и не два никто не называл ее детским именем. Да, наверное, и художника Седунова в последние годы все чаще называли Константином Михайловичем…
— А я так и знал, что кто-нибудь из вас за мной придет, — возбужденно говорил Седунов. — На чем приехали-то? На танке? Колоссально! С армии на танке не ездил. Катя! — крикнул он в глубину подвала. — Пошли ящик выносить! Вот как чувствовал, — продолжал он, обращаясь к Хириэли, — все картины неделю назад сюда вот, в мастерскую, перенес.
Полтора часа каторжного труда ушли на то, чтобы разобрать завал перед подъездом, вынести наружу громадный ящик с картинами и закрепить его на броне — в люк он не пролезал никаким способом.
— Ф-фу, славно поработали, — выдохнул художник, срывая с себя противогаз и захлопывая крышку люка. — Карта-то у нас есть? Гм… — задумчиво произнес он, вглядываясь в причудливое сплетение синих эллипсов. — Насколько я понимаю во всей этой тарабарщине, вот эта зона от радиоактивного заражения свободна.
— За-хо-лустово… Вос-кре-сен-ское… — прочла по складам Хириэль. Латинские буквы почему-то никак не желали складываться в русские слова. — Воскресенское?! Да ведь там же у Гали Иноземцевой был дом!
— Постойте! Иноземцева? — ахнул Седунов. — А Сергей Иноземцев, который осенью в деревню жить уехал, это, случайно, не ее родственник?
— Точно, это ее брат. Так они в деревню жить уехали?
— Ну да!
Хириэль кивнула и снова взялась за рычаги.
«Но все-таки: почему именно мы? — писал Хугин. — Почему для того, чтобы начать все заново, Господь избрал именно нас? Или, может быть, надо спрашивать так: за какой грех он оставил нас в живых?
«Нет человека, который не был бы одинок, как остров, но каждый из нас — это часть суши, часть континента», — писал в свое время один поэт.
Тирада красивая, но это не более, чем слова.
Хорошо быть частью континента. Но только если это не континент ГУЛАГ. Прекрасно ощущать себя частью великого народа. Но когда от этого народа, сколь бы он ни был достоин уважения в прошлом, не остается уже никого, кроме ворья, жулья, спекулянтов, убийц и дешевых проституток — тогда, по-моему, сохранить себя можно только одним способом — отмежеваться от них немедленно.
Потому мы и назвали себя эльфийской колонией. Мы — ушельцы, но мы уходим не куда-то, а отсюда, не от себя, а к себе. Отвергая Искаженное, мы утверждаем в себе Истинное. И потому избраны именно мы — одиночки, демонстративно отказавшиеся выть с волками площадей технократической цивилизации.
Но означает ли такая позиция размежевание с русской и тем более мировой культурой?
Ни в коем случае. И даже более того: звать сейчас к такому размежеванию означает звать назад в пещеры.
Две тысячи лет назад первые христиане поклонялись кресту — орудию наиболее позорной казни в Римской империи, тем самым, казалось бы, отвергая все ценности цивилизации античной. Но не античную культуру как таковую. Да они и не могли этого сделать, ибо культура в то время была мироощущением, а искусство — смыслом жизни каждого взрослого человека. Каждая сделанная вещь являлась произведением искусства, и каждый был творцом, созданным по образу и подобию Божию, а жизнь его была, по сути говоря, богосотворчеством. Каждый мог сказать о себе: Бог создал мир, а я в этом мире сажаю дерево или строю дом. Он — Творец, и я — творец.
Это не сказка — это было. Но уже в эпоху так называемого Возрождения это начало становиться прошлым. Возникали мануфактуры и вместе с ними — массовое производство безликих предметов.
Удивительно ли, что атеизм как идеология возник именно тогда? Ведь это была как раз та самая ситуация, с которой христианство в принципе не могло справиться на основе собственной веры, собственных традиций, своего богопонимания. Нет Бога не-Творца, и человек, отказавшийся от творчества, не есть подобие Божие. Бога нет для него — именно потому, что Его нет в нем.
Но именно поэтому атеизм пуст. Отрицая Бога, он не утверждает этим бытия Человека — как раз наоборот.
Собственно, отсюда все формы распада — семьи, общества, нации, цивилизации — все.
Ну в самом деле: что может вырасти из ничего? Из голого отрицания?
Ничто. Ex nihilo nihil fit.
Вот и выросло — НИЧТО».
— А знаете, что самое поразительное? — спрашивал Седунов у Эленнара и Хириэли, меряя шагами загаженную комнату. — Ничего не произошло и все рассыпалось. Понимаете? Ни тебе воскресенья, ни Субботы, ни хотя бы Пятницы мусульманской. Так, среда какая-то. Обыкновенный будний день, каких в любом году две сотни с половиною. Буквально цивилизация поскользнулась на ровном месте — и головой об угол. Ах ну да, финансовый кризис, денег не хватало. А когда в этой стране чего-нибудь хватало? Да сепаратисты опять разбушевались: мелкая шпана сбилась в стаю и решила, что круче них только яйца. Да президент сдуру войну учинил, и сам, небось, не знал, зачем. Хоть бы жест какой сделал… патриотицький! А то ведь даже Неврозов ничего не выплюнул. Блин! — выругался художник. — Надо же было помереть так мерзко и так… вонюче!
Дом на захолустовской окраине, куда они проникли, даже не взламывая дверей, был разграблен сверху донизу по крайней мере сутки назад. То, чего не имело смысла красть, было перебито, переломано и изорвано. Прямо на столе возвышалась куча дерьма, и, судя по ее размерам, сей нерукотворный памятник воздвигали методом народной стройки. Стоявший в углу чайник был заполнен до краев замерзшей мочой. И поверх всего этого безобразия под самым потолком красовалась выведенная чем-то отвратным надпись:
Понюхай хозяин нашего говна
Правда здорово воняет?
Старший сержант Сидорчук
Мишка Кэмел
Мохарев
Дрон
— Ладно, брось, — махнула рукой Хириэль. — Над «ничего» и толковать не о чем. Поехали лучше в Воскресенское, там и отдохнем. А то здесь даже и прилечь негде, все загажено.
— Кать! — крикнул художник в разбитое окно. — Снимайся с поста, сейчас дальше поедем.
Хириэль захлопнула за собой люк, размяла руки, одеревеневшие от рычагов, запустила мотор и развернулась.
Половины захолустовских домов не было — они сгорели, и только широкая улица помешала огню уничтожить весь поселок. Черные печные трубы возвышались над пепелищами, как памятники. И чуть в стороне, прямо посередине дороги, торчала вертикальная железобетонная стела.
Технология изготовления подобных монументов проста, как мычание. Берется обыкновенная плита, из тех, что обычно идет на строительство заборов, и покрывается толстым слоем раствора. Пока раствор не застыл, в нем живенько формируют все, что нужно: трактор, или корову, или еще что-нибудь.
Но здесь не было ни коров, ни тракторов. На фоне покосившихся патриархальных избенок шел бородатый дел в рубахе навыпуск и ковырял землю сохой. Надпись наверху гласила:
КАК ПАХАЛИ
ОБ ЧЕМ МЕЧТАЛИ
Мечты дореволюционного крестьянина, очевидно, должны были символизироваться почернелыми от копоти печами за его спиной…
Хириэль навалилась на рычаги: сломать, уничтожить, стереть эту мерзость с лица земли!
Но Седунов опередил ее. Танк дернулся, резкая боль ударила по ушам, и кощунственный памятник исчез в ослепительной вспышке.
Звук орудийного выстрела Митрандиру был более чем знаком.
— Тревога! — закричал он на всю деревню.
Колонисты высыпали на улицу. Азазелло почему-то решил, что случился пожар, и выбежал из дома с топором и лестницей.
— Танки! — выкрикнул Митрандир. — По меньшей мере один. В районе Захолустово.
— До него двенадцать километров! — ахнул кто-то.
— Минут через двадцать будет здесь, — кивнул Митрандир. — Азазелло, у тебя лестница? Тащи сюда пилу и живо к мосту. Вместе с Валандилем подпиливайте опоры. А ты, Галадриэль, хватай свои медицинские шмотки. Остальные — берите все, что может служить оружием. Топоры, вилы, косы. Свет погасить, огонь в печах залить. Через пять минут собираемся у моста. Все. Время пошло. Выполнять!
Он вбежал в дом, сорвал со стены кривую восточную саблю — трофей с афганской войны — и, нацепив ее на ремень, достал с полки литровую стеклянную бутыль с керосином. Галадриэль тоже собралась мгновенно: когда-то она была врачом, и ей не надо было объяснять, что такое срочный вызов.
Металлический грохот был уже слышен довольно явственно.
— Одиночный, — сказал кто-то. В темноте его лица не было видно.
— Хотите анекдот? — крикнул из-под бревенчатого моста Валандиль. — Двенадцать муравьев сидят в кустах. Один говорит: «Вон видишь, слон идет? Главное — его завалить, а там уж затопчем».
— Ничего, затопчем, — усмехнулся Митрандир. — Если он поедет по мосту, то провалится. Керосин у кого? Торонгиль, у тебя? Ого, целая канистра. Как провалится — выливаешь на него все и поджигаешь. А если развернется и поедет вверх по ручью — тогда я его подожгу. Бутылкой.
— И пусть тогда выбирают: — гореть живьем или вылезать наружу, — прибавил Ингвэ, сжимая левой рукой цевье охотничьего ружья.
— Можно посмотреть? — заинтересовался Митрандир. — Ничего себе калибр! Пуля, наверное, граммов на двадцать тянет?
— Нет, побольше. Тридцать четыре.
— Н-да… — уважительно протянул Митрандир. — А такой пулькой, да в голову, а?
— Охотничье оружие по определению предназначено для того, чтобы убивать на месте, — сухо произнес Ингвэ.
— А стрелять по деревне танк отсюда не сможет: ему лес мешает, — подытожил Митрандир. — Валандиль, кончай пилить, иди сюда. И ты, Азазелло, тоже.
Подождав, пока все колонисты соберутся рядом с ним, Митрандир скомандовал — не громко, но таким тоном, что все невольно подтянулись:
— Отряд, смирно! Слушай боевой приказ! Всем спуститься к ручью и занять позицию у берега метрах в десяти от моста. На дорогу не высовываться, спичек без команды не зажигать. Бегом марш!
Стальные гусеницы громыхали уже совсем близко.
— Вот он! — произнес кто-то.
— «Абрамс», американский, — определил Митрандир. — Видите, у него башня, как коробка из-под башмаков? Точно, «Абрамс».
Танк остановился у самого въезда на мост. Люк открылся, и оттуда высунулась рука с фонарем. А вслед за ней — голова в шлеме, из-под которого торчали длинные рыжие волосы…
— Ингвэ! — отчаянно завопил Митрандир. — Не стреляй!
И, выскочив на дорогу, опрометью побежал к Хириэли.
— Дурачье! Дурачье безмозглое! — радостно бормотал он, обнимая ее за плечи. — Мы ж вас чуть не сожгли! У вас что, ума не хватило зеленую ракету дать?
— А я знаю, чем ее запускать? — весело смеялась Хириэль. — У нас на всех один танкист, да и тот два года Ленина рисовал!
— Ой, хохмачи… Это он, что ли, из пушки выстрелил?
— Он. А вы что, слышали?
— Ну конечно!
— Стой! — крикнул притворно грозным тоном подошедший Ингвэ. — Кто смеет ступать по этой земле без моего дозволения?
— Свои, государь! — рассмеялся Митрандир. — И хорошо бы, чтоб впредь все недоразумения кончались так же легко!
«Судя по рассказу Хириэли…» — вывел в тетради Хугин и задумался.
— Слушай, Митрандир! — попросил он. — А ты не можешь сформулировать?
— Что сформулировать? — поинтересовался тот.
— Ну вот, Хириэль нам рассказывала, как они сюда ехали. Я это записал, чувствую, что это очень важно, а вот сформулировать, почему — не могу. А ты же военным был…
— Был когда-то. Так тебе что, надо записать, какие выводы из всего этого следуют?
— Ну да.
— Давай ручку и тетрадь.
Митрандир пробежал глазами строки, написанные Хугином, и продолжил оборванную полуфразу крупным разборчивым почерком:
«Судя по рассказу Хириэли, третья мировая война уже на четвертые сутки вошла в стадию, когда она может питаться и поддерживаться сама собой, в силу собственной внутренней логики. «Убивать, чтоб не быть убитым», «отомстить за себя», «за друга» — вот какова высшая цель этой войны сегодня. Об интересах нации, славе русского оружия и тому подобных вещах никто уже и не думает. Большая война сразу же распалась на множество малых войн, которые каждый ведет за что-то свое.
У этого этапа есть свои характерные признаки. Я уже видел их в Афганистане и не спутаю ни с чем.
Вот главный из них: неконтролируемость и неуправляемость боевых действий. То и дело вспыхивают перестрелки, а потом выясняется, что свои били по своим. Кто-то непонятно почему сжигает половину деревни. Американский танк неожиданно оказывается за пятьсот километров от ближайшей границы — причем один и без сопровождения пехоты. И все это без видимых поводов и приказов.
Такая война — самое страшное, что может ожидать регулярную армию. Она расшатывает ее и превращает в полубандитское вооруженное формирование.
Здесь проявляется второй признак: пышным цветом расцветает мародерство. Оно окончательно разлагает армию и лишает ее даже намека на боеспособность.
Во время первой мировой войны за мародерство расстреливали на месте.
На второй — оно официально каралось, но чаще всего сходило с рук.
Сейчас, судя по всему, это несовместимое с воинской честью занятие едва ли не санкционировано. Эволюция работает четко — от плохого к худшему. Причем во всех странах и всех отношениях.
Вот, кстати, характерный пример этой, с позволения сказать, эволюции.
Пятьсот лет назад, то есть на самом исходе эпохи, когда честное слово что-то значило, жил человек по имени Леонардо да Винчи. Однажды этому человеку пришла в голову идея ныряющего корабля, способного плавать под водой и топить все надводное. После краткого наслаждения собственным гением Леонардо да Винчи сжег все чертежи: слишком чудовищным было бы это оружие для мореплавателей…
Наверное, нашим потомкам небезынтересно будет узнать, что в год Катастрофы подводные лодки были основой ударной силы флотов. И в Катастрофе они свою роль сыграли. И не маленькую.
А причина…»
Митрандир закрыл глаза, и перед его мысленным взором медленно поплыли цветные картины.
Горящая деревня… дымящие трубы крематория… ядовито-зеленое облако отравляющих газов… И Адольф Шикльгрубер — Гитлер — истерически выкрикивающий воистину проклятые слова:
— Я освобождаю вас от химеры, именуемой совестью!
Вспышка ядерного взрыва над Хиросимой… пылающие джунгли Вьетнама… исполинская сточная труба, извергающая в воду какую-то мерзость… женщина с лохматой болонкой на поводочке — обе в одинаковых норковых шубках…
— Я освобождаю вас от химеры…
Снова горящая деревня — на сей раз в Афганистане, и погромщиками в форме командует Митрандир…
— Я освобождаю! — выкрикивает Гитлер, и все исчезает в пламени исполинской яркости.
— Вот так, — задумчиво произнес Митрандир. — Именно так и никак иначе.
И, немного помедлив, дописал последние строки:
«А причина запредельно проста. По-немецки она называется Entmenschung. Проще говоря, в угоду своей поганой цивилизации мы по капле выдавили из себя человека. И кончилось это именно тем, чем и должно было кончиться».
— А ну, навались! Еще! Оп!
Петли, в которые были продеты дужки висячего замка, со скрежетом выползли со своих мест.
— Порядок! — улыбнулся Седунов. — Э, нет! Погодите минуту!
И, переложив вырванный ломом замок в правую руку, он швырнул его, как гранату, метров за сорок.
— Долой замки, засовы и запоры — эти реликты прошлой эпохи! — воскликнул художник. — Ну, а теперь можно и войти.
Он потянул дверь на себя и замер в восхищении. Керосиновая лампа в руке стоявшего за его спиной Ингвэ осветила огромный пустой зал бывшего магазина.
— А что? А неплохо! — удовлетворенно произнес Седунов. — Возьмем вот и откроем тут свою Третьяковку. Только надо будет еще пару перегородок сделать, картины вешать. А на полках книги расставим. Будет у нас еще и библиотека. Ага?
— Кстати, о библиотеках, — хитро усмехнулся Ингвэ. — Я в свое время из Тьмутаракани всю подписную «Библиотеку всемирной литературы» перевез. И, между прочим, она у меня до сих пор в ящиках стоит нераспакованная.
— Всю «Библиотеку»?
— Двести томов, — кивнул Ингвэ.
— Ну, живем! — обрадовался Седунов. — Сейчас еще и картины развесим. Только их все равно до солнца как следует не разглядишь, — с сожалением прибавил он.
— А… можно, я и свою сюда принесу? — робко поинтересовался молчавший до сих пор Азазелло.
— Нужно! — твердо ответил художник.
— Боже мой! Ну кто же так пакует картины! — возмутился он через пять минут при виде чертежного тубуса. — Свернул, скрутил… Эй, не клади на пол! Надо же, черт возьми, иметь хоть какое-то уважение к живописи! Мм! Так я и знал! Углы кнопками проколоты. Ну кто ж так делает! Придется теперь замазывать. Не мог на одном листе написать, что ли?
— Так ведь таких больших листов вообще не бывает, — пытался оправдываться Азазелло.
— Ну так склеивать же надо, а не скалывать. Крахмал у тебя есть? Или мука?
— Есть маленько.
— Тащи сюда. И вообще давай договоримся так: мы эту картину всю вместе склеим, отреставрируем, как надо, раму сделаем вон из тех досок, подрамник, все, как положено, поставим хотя бы к стене, а потом уже будем обсуждать, что у тебя такое получилось. Лады?
— Лады! — обрадовался Азазелло.
Работа, впрочем, заняла несколько больше времени, чем планировалось. Но, как впоследствии записал в своей тетради Хугин, на двенадцатые сутки Катастрофы картинная галерея все-таки открылась.
— А что? А ничего! — удовлетворенно произнес художник, в последний раз оглядывая развешанные картины. — Зови народ.
Народ, кстати, и так собрался уже под дверью, привлеченный самыми невероятными слухами.
— Слушайте все и не говорите потом, что не слушали! — притворно не замечая никого, завопил Азазелло голосом средневекового глашатая. — Сегодня у нас открывается картинная галерея! Спешите видеть! — и он скрылся внутри, демонстративно оставив дверь полуприкрытой.
— Девять… двенадцать… четырнадцать, да нас двое, — считал входящих Седунов. — Все, больше никого не будет. Закрывай дверь.
Тщательно вычищенные и свежезаправленные керосиновые лампы, выпрошенные на время у колонистов, полыхали во всю мощь своих фитилей.
— Итак, — продолжил художник, обращаясь ко всем собравшимся, — наша картинная галерея открыта. К сожалению, через несколько часов ее придется закрыть снова. Лампы жрут слишком много керосина, а его у нас нет, — добавил он извиняющимся тоном. — И, сами понимаете, такую роскошь мы можем позволить себе только по праздникам. Так что смотрите и наслаждайтесь.
— Сверх того, — добавил Азазелло, — здесь также открыта библиотека. Книги можно брать с собой и читать. Если у кого есть свои — приносите сюда тоже. Можно даже специальные. Кстати, Хугин пожертвовал в общий фонд две книги по астрологии… — Азазелло поднял лампу, пытаясь разглядеть надписи на корешках, — учебники Ллевеллина и Старгейзера. А сейчас давайте осмотрим работы художника… а, кстати, чего это он у нас без имени ходит? А? Галадриэль, ты случайно не знаешь, как по — эльфийски «художник»?.
— Вообще-то любое произведение искусства называется «оло»… — произнесла Галадриэль.
— Ха-ха-ха! Олорин! — воскликнул Азазелло. — А ты, Катя? — обратился он к его жене.
— Я вообще-то до замужества звалась Одинокова, — немного застенчиво произнесла она.
— Ну, значит, будешь Эриагиль — Одинокая Звезда, — кивнул Азазелло.
— Вообще-то Олорин — это настоящее имя Митрандира, — заметил Торонгиль.
— Подумаешь! — махнул рукой Митрандир. — У нас в свое время и Гэндальф был. Поломатый, правда, — саркастически добавил он.
И тут же понял, какую глупость сморозил: его слова так отозвались памятью о прошлой, невозвратимой жизни, что у многих на глазах показались слезы…
— Все было, и ничего нет. Одни мы теперь остались, — грустно произнес Хугин.
— Эй! Кто там бумажками кидается?! — внезапно крикнула Хириэль, стоявшая спиной к «Эльфийскому замку» работы Азазелло.
Это была не бумажка. Это был кусок пергамента.
Тилис стоял на сильвандирской стене. Раны на его голове понемногу заживали, и ледяной зимний воздух приятно холодил виски. Над теплым незамерзающим озером клубились тонкие струйки пара, оседая инеем на окрестных скалах. И каждый крошечный хрусталик льда переливался маленькой радугой в лучах низкого солнца.
Тилис долго любовался причудливой игрой света. Вдруг в его глазах что-то помутилось, и на фоне пламенеющего льда возникла совсем другая картина: в темное помещение, освещенное узкими язычками огня, входят какие-то люди… Да нет, не люди — фаэри. Или все-таки люди? Во имя всех Младших богов, где он видел вон того рослого мужчину? А эта рыженькая, что вошла вслед за ним, она-то уж точно фаэри. Да ведь это же… это же Хириэль!
Точно, она! И Эленнар рядом с нею! Это Путь! Узкий, как маленькая щелка между мирами, но Путь!
— Эй, кто-нибудь! — крикнул Тилис. — Живо пергамент, перо и чернила! Лаурин! Срочно седлай дракона и лети в Карнен-Гул. Найди Соронвэ. Если его там нет — передай Силаниону, что я нашел Хириэль и Эленнара. И ищи Соронвэ. Если его нет в Карнен-Гуле — ищи у Кэрьятана. Нет у Кэрьятана — ищи где угодно, хоть из моря достань, но привези его сюда. Я нашел Путь, так им всем и скажи!
А правая его рука быстро чертила на клочке пергамента:
«Хириэль, Эленнар. Найдите то место, откуда выпало это письмо и бросьте туда ответ. Сообщите, где вы и что с вами.
— Тилис! — ахнула Хириэль, прочитав пергамент. — Это Тилис!
— Что?! — Митрандир первым понял, в чем дело. — Письмо оттуда?!
— Оттуда. Вот, смотрите, что он пишет: «Найдите место, откуда выпало это письмо».
— Так… — Митрандир задумался.
— Одну минуту! — голос Ингвэ был необыкновенно спокоен: наступало время работы, которую он знал. — Встаньте все так, как стояли. Хириэль, в первую очередь это относится к тебе. А теперь покажи, где ты нашла этот пергамент.
— Вот. Он мне на волосы упал.
— Так, — удовлетворенно произнес Ингвэ. — А упасть это письмо могло только вон с той картины.
Его рука указывала на «Эльфийский замок».
— Понятно? — спросил он. — Теперь ищите открывшийся Путь. Либо он над картиной, либо в самой картине.
Хириэль осторожно провела ладонями по воздуху, почти касаясь ватмана.
— Ищи-ищи, с первого раза навряд ли что выйдет, — подбадривал ее Ингвэ.
— Знаю. Ага! Вот оно!
Ее пальцы остановились возле фигуры стоящего на стене эльфийского воина. — Есть, — сказала она. — Это Путь. Очень узкий, но Путь. Принесите кто-нибудь перо, бумагу и чернила.
Соронвэ прилетел в Сильвандир уже ночью.
— Что случилось? — спросил он, подбегая к Тилису.
Тилис молча подал ему бумагу, исписанную шариковой ручкой — для Мидгарда вещь такая же невероятная, как пергамент для цивилизованного мира.
— «Здесь колония Хранителей, — прочел вслух Соронвэ. — Положение у них нормальное, они не выживают, а живут. Если письмо дошло в целости, это Путь можно использовать для связи. А то им очень одиноко. Хириэль».
— Ладно, — удовлетворенно произнес Соронвэ. — Попробую проскользнуть вдоль Пути, может быть, на этот раз получится. А впрочем, нет, внезапно передумал он. — Мне для верности нужен ориентир на том конце. Давай сначала пошлем им письмо, пускай попытаются призвать мое имя. И еще напишем в Карнен-Гул. Пускай сюда прибудут все, кто может. Будем расширять Путь, будем пробовать. Слыхал, как гномы горные хребты насквозь прокапывают? С двух сторон копают, пока не встретятся.
— Знаю, — кивнул Тилис. — Эйкинскьяльди не раз рассказывал.
— Книгу! — твердо потребовал Ингвэ, как только Хириэль прочла ему второе письмо. — Ту самую, об искусстве волшебства. И перевод тоже. Будем пробиваться им навстречу. Ты, Хириэль, не обижайся, но тебе надо возвращаться назад.
— Я знаю, — кивнула Хириэль. — Я уже пыталась, но ничего не вышло.
— Вот видишь! Значит, будем пытаться все вместе.
Они перепробовали все, что знали. И даже кое-что из того, чего раньше никогда еще не делали. Но Путь не расширился ни на пядь. Самое большее, что по нему проходило — лист бумаги. Или пергамента.
А на следующие, тринадцатые сутки Катастрофы, когда часы Хугина показывали полдень, небо на юге немного посерело.
Через два часа вновь наступила темнота. Но это было уже неважно. Важно было другое.
Сажа и пепел, скрывавшие небо, медленно, но верно оседали.
Солнце есть, Катастрофа преходяща — в этом сомневаться теперь уже было невозможно!
— Галадриэль, вставай! — Митрандир с силой ткнул жену в бок. — К тебе Олорин приперся. Вот не могу понять, — добавил он саркастически, — как его Эриагиль оставляет без присмотра? Отвязался, наверное.
— Наверное, случилось что-нибудь, — Галадриэль быстро надела халат, зажгла свечу и вышла в сени. — Заходи, Олорин, что случилось?
— Ты ведь, кажется, врач? — спросил художник.
— Да. Что случилось? Говори быстрее.
— Биологию сдавать приходилось?
— Да, — недоумевающе произнесла Галадриэль. — А в чем дело-то?
— Ты не можешь ли мне сказать, что такое «имаго»?
Галадриэль выразительно посмотрела на часы.
— И ты примчался сюда в половине четвертого ночи, только чтобы об этом спросить? Я солнце во сне видела… — горько вздохнула она.
— Я тоже, — кивнул Олорин. — Только я видел еще кое-что. Мне приснился старик. С бородой. И повторил несколько раз одну и ту же фразу: «Сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго. Запомни это. Сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго».
— Угу, понятно, — отозвалась Галадриэль. — Сказать тебе, что ты читал перед сном? «Антологию современной норвежской поэзии». Конкретно — Стейна Мерена. Постой-ка… а я, кажется, помню это стихотворение наизусть… Ага, вот: «Когда истощаются мифы, приходят титаны. Каждый миф — это шлюз, куда мчатся потоки силы. Мы взорвали шлюзы, потоки мчатся свободно. Все у нас смешано, все у нас предано, сами мы преданы всем, сами себе посторонние. Наш язык это плоть в процессе распада, мы потребляем мудрость человечества, мудрость своего детства, все знаки, все шаги по дороге к имаго используя для прикрас!» Для прикрас… нет, не помню всего. Там еще было про небожителей Греции… «детей человеческих над огнем подержали, чтоб их уподобить богам…»
— Ибо сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго, — задумчиво произнес Олорин.
— Да. Так и кончается. Но ведь эта книжка сейчас у тебя?
— У меня. Так ты говоришь, Стейн Мерен?
— За точность слов не ручаюсь, но автора помню точно.
— Стейн Мерен, — повторил художник. — Имаго… А, впрочем, я уже и сам догадываюсь: это, наверное, какая-то стадия развития насекомых?
— Да. Самая последняя, дефинитивная. Имаго — это взрослое насекомое.
— Конечная стадия, — задумчиво произнес Олорин. — Постойте, я, кажется, начинаю догадываться. Нет! — внезапно прервал он сам себя. — Скажите лучше сами. Гусеница, куколка, бабочка, то есть имаго. Так?
— Ну да, — кивнула Галадриэль. — Три стадии развития. Имаго — конечная.
— Так, удовлетворенно произнес художник. — А которая из них — главная? Сущность насекомого в чем проявляется?
— В имаго, конечно. Это же дефинитивная стадия. Определяющая. Ой! — внезапно вскрикнула она.
— Ага! Поняла? Бабочка — это же душа гусеницы!
— Не совсем так, тут скорее идея преображения. Хотя… хотя вообще-то в окуклившейся гусенице полностью разрушаются все ткани тела. То есть она… ну да, она на самом деле умирает. Умирает, чтобы преобразиться. Понимаешь?
— Чтобы возродиться в новой жизни, вот для чего, — внезапно произнес Митрандир. — А давайте-ка посмотрим, что она в этой новой жизни делает. Цветы опыляет, нектар собирает, а еще что?
— А небожители Греции, между прочим, пили нектар, — усмехнулся Олорин. — Согласно авторитету мифа, естественно. И детей человеческих к этому приобщали.
— «Детей человеческих над огнем подержали, чтоб их уподобить богам!» — ахнула Галадриэль.
— Ну да. Чтобы отделить дух от тела. Греки ведь покойников сжигали!
— Точно, сжигали, — вновь отозвался Митрандир. — И славяне сжигали. И не они одни, кстати. Чтобы отделить дух от тела, говоришь? А что ты скажешь вот про такую фразу?
И, прикрыв глаза, Митрандир процитировал:
— «Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого, с осторожностью и изобретательностью. Вещь эта восходит от земли к небу и вновь нисходит на землю, воспринимая силу высших и низших. Сим отойдет от тебя всяческая темнота. В этом суть всяческой силы, которая побеждает всякую тонкую вещь и всякую твердую проницает».
— Это откуда? — поинтересовался Олорин.
— «Искусство волшебства». Семнадцатый век.
— А вот теперь послушайте, что писали на исходе двадцатого, — Галадриэль, протянув руку, взяла с грубо сколоченного стола книгу. — Это «Классическая астрология» Старгейзера: «Чтобы осознать свое бессмертное, истинное «я», мы должны именно «отделить тонкое от грубого», то есть освободить наш дух от тех эгоистических и пустых интересов, эмоций и мыслей, которые приковывают его к земле и мешают ему развернуться во всей своей полноте. И это должно делаться «с осторожностью и изобретательностью». Это и есть «производство алхимического золота» — Человека Совершенного». То есть… ну конечно же! Имаго! — воскликнула она.
— Так. Имаго — это Человек Совершенный, — хладнокровно заключил Митрандир. — А чем он отличается от обыкновенного? Бабочка от гусеницы чем отличается?
— Характерны наличие крыльев и… и способность к размножению, — не вполне уверенно произнесла Галадриэль.
— К размножению?! — ахнул Олорин. — Ну, конечно же! Тантрики Древней Индии!
— А кто это? — поинтересовался Митрандир.
— А это в Индии существовало такое учение — тантризм. Оно гласит, что в Начале Времен мужское и женское начала были слиты воедино, потом они разделились, и вот с тех пор существует мужчина и женщина, свет и тьма, тепло и холод.
— Бог и Дьявол, — зло усмехнулся Митрандир. — Равновесники! Видал я таких, как же…
— Да нет, все гораздо сложнее. Тантрики, наоборот, стремились заново раскрыть Божественное Единство.
— Ого! И что они для этого делали?
— Применяли различные… ну… сексуальные практики, — смущенно ответил Олорин.
— Тот же путь, — задумчиво произнес Митрандир. — От личинки к имаго. Чтоб тем самым познать наслаждение, доступное лишь небожителям.
— Ну да! Тот же путь! — радостно воскликнул Олорин. — Потому что и для них это была истина!
— Гораздо проще: потому что это и есть истина, — поправил Митрандир. — А крылья? Еще ведь характерно наличие крыльев!
— Крылья? — переспросил художник. — Гм… Ага, кажется, понимаю. Гусеница ползает по дереву, объедает листья, и точно так же цивилизованные люди объедают свой мир. Помните мировой ясень в «Старшей Эдде»? А бабочке уже доступен весь сад… Сад Эдемский! — внезапно воскликнул он. — Понимаете? Сад для бабочки — это Эдем, а не образ Эдема, как для нас!
— Сад как образ Эдема, да? — хитро улыбнулся Митрандир. — А вот про это вы что скажете? Это Лермонтов:
Там еще много чего. Но вот последнее:
— Ибо сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго, — подытожил Олорин.
— Слушай, Митрандир! — внезапно спросила Галадриэль. — А ты помнишь наш девиз? Тот старый, еще иггдрасильский?
— «Те, кто верует слепо, Пути не найдут», — четко, как воинскую присягу произнес Митрандир.
Двенадцать сильнейших магов Братства встали в круг во дворе Сильвандира.
Тилис наблюдал за их работой со стороны. Он отлично знал, как строятся подобные круги, и сам неоднократно стоял в них. Но чтобы в один круг встали сразу все двенадцать советников — такого Тилис не видел еще никогда.
Бассос открывал Пути. Эрестор рядом с ним высвобождал Силы. Кэрьятан, стоя по другую сторону, был Завершающим. А напротив Тариэли обращалась вовне, и выходил за грани мира Фаланд, а там касается Мировых Плетений Силанион — все, все они были сейчас единым живым организмом, неотъемлемым от Живого Мира.
Их общая мысль заострялась все более и более, проницая открывшийся Путь на всем его протяжении. И лишь короткие полуфразы, которыми они обменивались, выдавали страшное напряжение слитых воедино душ.
— Вот оно! — крикнул Кэрьятан. — Это тот самый осколок. Путь перекрыт!
— Не совсем перекрыт, там есть щель. Но туда не пролезет даже крыса, — ответил Бассос.
— Я попытаюсь! — раздался чей-то голос.
— Соронвэ! Не смей! — крикнул Тилис.
Но Соронвэ, проскользнув между Фаландом и Тариэлью, ворвался в круг и… исчез. Исчез, как будто его никогда и не было.
— Он застрял! — ахнул Фаланд. — Бассос! Быстро открывай Путь!
— Не могу! — крикнул Бассос. — Осколок! Он уходит внутрь!
— Меняемся местами! — распорядился Фаланд. — Я открываю! Тянем Соронвэ назад! Все тянем!
— Его кто-то в Верланд тащит, — испуганно произнесла Тариэль. — Ну да! Там призывают его имя!
— Они же его раздавят! — отчаянно выкрикнул Кэрьятан.
— Силой тянем! Только силой! — твердо сказал Фаланд. — Другого выхода уже нет!
— Нельда — позвал Тилис. — Стой здесь, никуда не уходи. А ты, Калмакиль, сейчас же лети за Майхелем!
Соронвэ появился в центре круга и сейчас же упал на спину. Его лицо было синим, как у удавленника. Из носа и ушей текла кровь. Но он был жив.
А в сильвандирском небе уже вырастал силуэт дракона с двумя всадниками на спине. Калмакиль, понимая, что каждое потерянное мгновение может обойтись слишком дорого, садился прямо во дворе.
— Все. Размыкаем Круг, — скомандовал Фаланд. — Путь непроходим.
— «Мы испробовали все, что нам знакомо, — читал вслух Эленнар. — Но расширить Путь так и не удалось. Огромный осколок Бездны перекрывает его почти полностью. Вы даже не можете вообразить, какой он огромный. Дароэльмирэ видел, как он впился в оболочку Верланда — звезды разлетелись от него, как кусочки разбитого вдребезги стекла.
Вы предполагали переписать картину? Это бесполезно. Даже если ее автор находится с вами, он не сможет этого сделать. Видение повторить нельзя. И если ему даже удастся сделать картину больше (а вы пишете, что она и так занимает всю глухую стену), я не уверен, что Путь станет шире. Я даже не уверен, что он там вообще будет.
Проникнуть к вам мы тоже не можем. Соронвэ пытался это сделать еще раз — и едва смог вернуться обратно. А если он не сумел — не сможет никто.
Выход только один — вытолкнуть этот осколок из мира. И, кроме вас, сделать это некому.
Для начала попробуйте выяснить, что же все-таки произошло. Источник, Нирва, Форма, Сущность, Воплощение — помните, я говорил вам?
Советом, в случае непредвиденных трудностей, помочь мы сможем. Но пока — только советом.
Фаланд».
— Источник, Нирва, Форма, Сущность, Воплощение, — задумчиво проговорил Ингвэ. — А вы знаете, кое-что я припоминаю. Источник — это зиждительная сила Вселенной. Нирва — начало пассивное, восприемлющее. Кажется, буддисты называли эти начала «ян» и «инь». Источник — ян, Нирва — инь.
— А Творение в целом — и ян, и инь, — прибавил Хугин. — И все существующее тоже и ян, и инь.
— Так, — кивнул Ингвэ. — Тогда Сущность — это янское начало, Форма — иньское. А Воплощение — и то, и это.
Хугин снова утвердительно кивнул.
— А с другой стороны, — продолжил Ингвэ, — Воплощение — это конечный результат. То есть Катастрофа как таковая. Теперь посмотрим, что вы тут написали о ее причинах. Ишь ты — «Книга Хранителей», — улыбнулся он, разглядывая надпись на обложке.
— Ну, это я так, от глюка, — смущенно пробормотал Хугин.
— Да нет, все правильно, — кивнул Ингвэ, листая пухлую тетрадь. — Так где, ты говоришь, вы с Митрандиром об этом писали? Ага, вот тут. Машинная цивилизация делает людей машинами — это ты написал, Хугин?
— Да, я.
— А вот рассказ Хириэли. Тоже ты записывал?
— Тоже я.
— Тут другая версия. Распад семьи, общества, государства.
— Ну да. Другая. — кивнул Хугин.
— А вот здесь почерк не твой. Это Митрандир писал?
— «Выдавили из себя по капле человека»? Точно, он.
— Выдавили из себя человека, — задумчиво произнес Ингвэ — Распад человека и, как следствие, семьи, нации, общества, государства… Постой, а ведь это же Сущность! А машинная цивилизация как таковая — это Форма! Форма распада человека! Понимаешь?
— Понимаю… Да! Конечно же, понимаю! — вскрикнул Хугин.
— Так. Теперь Нирва. Это начало иньское. Поглощающее. То есть… ну да, сама Бездна как таковая. Или она все же Антиисточник?
— Не знаю, — после мучительного раздумья ответил Хугин.
— Ладно. Давай тогда поступим так. После тебя у картины кто дежурит? Эленнар? Зови его и Хириэль.
— Сейчас! — Хугин торопливо надел шапку и выбежал за дверь.
— Где письмо? — спросил прямо с порога появившийся через несколько минут Эленнар. — Хириэль, смотри! Это Фаланд?
— Да, — ответила Хириэль. — Это он. Его почерк.
— Так, — снова произнес Ингвэ. — Расклад такой. Фаланд просит, чтобы мы попытались разобраться, что же произошло с точки зрения… э… Пентамической Магии. По нашей прикидке, Воплощение — это конечный результат. То есть сама Катастрофа. Сущность — распад человека.
— Именно так, — подтвердил Эленнар.
— Форма — это машинная цивилизация как таковая. А вот с Источником и Нирвой далеко не все ясно, — подытожил Ингвэ. — Может быть, вы поможете разобраться? Тот осколок Бездны — он по Источнику или по Нирве?
— По Нирве, конечно, — удивленно произнес Эленнар.
— А почему?
— Во-первых, Бездна — не Источник. Она не порождает. Только поглощает. А во-вторых, все началось не с нее.
— Мм! — Ингвэ в отчаянии ударил кулаком об стол. — Вот дурной! Совсем из головы вон! Ну, точно! — добавил он после небольшой паузы. — Осколок не может играть роль Источника просто потому что все началось не с него!
— Бред какой-то. Поповщина какая-то получается, — недоуменно произнес Хугин. — Дьявол всему причина, что ли? Он, что ли, людей соблазнил?
— Сам себя он соблазнил, прежде всего. Да это и не важно, нетерпеливо махнул рукой Ингвэ.
— А по-моему, это как раз очень важно, — вмешалась Хириэль. — Сам себя соблазнил, своею мыслью. Так? Вот эта мысль и есть Источник!
— Ого! — ахнул Ингвэ. — Но…
— Но какая это была мысль? Ведь в этом же все дело, — продолжала Хириэль. — Мысль о противостоянии? Тогда это учение Равновесия… Нет! Не о противостоянии! О разделении! Учение Расщепления, вот что это такое!
— Расщепления? — переспросил Ингвэ. — А, понимаю! На тех, кто с нами, и тех, кто с ними? Да?
— Ну да, — кивнула Хириэль.
— Или… погоди… на высшие и низшие расы? На богоизбранные народы и прочие? Да? Так?
— Ну да, именно так, — кивнула Хириэль. — И тут же идея непримиримого извечного противостояния, то есть Равновесия. Вообще Расщепление и Равновесие — это две стороны Пустоты. Но…
— Подожди, — перебил ее Ингвэ. И, глядя ей прямо в глаза, медленно, с расстановкой, произнес:
— А земное и небесное? Если они отделены друг от друга непроходимой пропастью? Это как?
— Бездной?! — ахнул Хугин.
— Хорошо. Пусть бездной. Непроходимой. Или, того хуже, проходимой только для последователей единственно истинной веры. Это тоже учение Расщепления? Или как?
— Бездна! — снова крикнул Хугин. — Понимаете? Бездна! Бог умер!
— Что? — брови Ингвэ удивленно поползли вверх.
— Бог умер. Это Ницше так утверждал. Только это неправда. ЭТО МЫ ИЗГНАЛИ ЕГО! И изгнали именно тем, что поклонились Религии Расщепления!
— Ч-черт… Куда же делся Ингвэ? В огород его, что ли, понесло?
Конечно, это было не более чем очисткой совести. Зимой в огороде делать нечего. Митрандир это прекрасно знал.
Но, едва выглянув из-за угла, он отпрянул назад — еще раньше, чем успел понять, что же такое произошло.
По огороду Ингвэ, прячась за кустами смородины, осторожно кралась полусогнутая человеческая фигура.
Заметить ее в темноте было бы практически невозможно, Но из окна соседней — Митрандировой — избы падал тусклый свет.
И еще одну ошибку допустил неведомый воришка: пошел на дело в ало-оранжевой куртке. Очевидно, решил, что в темноте все равно все кошки серы.
«И все куртки — тоже», — усмехнулся про себя Митрандир. Что это воришка, он уже не сомневался. Доверять крадущимся фигурам он отучился еще на афганской войне. И вообще, честные люди стучатся в дверь.
Митрандир провел ладонями по бокам. Так. Отлично. Ничего, что могло бы случайно звякнуть, в карманах нет. Ватник на нем черный, штаны и шапка — тоже. На фоне стены заметить почти невозможно. Сейчас этот оранжевый кретин полезет в окно…
Фигура в оранжевой куртке коротким броском пересекла заснеженное пустое пространство и прижалась к стволу яблони. Но ствол был беленый, и яркая куртка на его фоне выделялась просто великолепно.
Еще бросок! Оранжевая куртка была теперь уже еле видна. Воришку явно интересовал самый западный угол огорода. Он что — собирался в помойке шарить?
Точно, в помойке! Скорчился и что-то оттуда выгребает, как жук навозный. Интересно, что?
Митрандир осторожно подкрался поближе. И, если бы не давняя выучка, он бы точно вскрикнул от удивления — воришка в ало-оранжевой куртке выгребал из помойной ямы картофельные очистки и складывал их в ведро!
Ему что — жрать нечего?
Закончив свою общественно полезную работу, ассенизатор-любитель откинул с головы капюшон и воровато огляделся. По плечам рассыпались длинные рыжие пряди.
Алтиэль?
Точно, она!
Но какого дьявола? Они что, с Торонгилем все запасы приели и стыдятся признаться?
Алтиэль, подхватив ведро, быстро пробиралась задами к избе Торонгиля.
Нет, все-таки: зачем им очистки?
А! Понял! Торонгиль из них тайком самогон варит! Алхимик чертов… А Ингвэ, значит, по ночам к нему шастает. И Лусиэн ничего не говорит. Еще бы он ей сказал.
Ч-черт… Только самогонщика нам еще и не хватало. А Коптев-то хорош! Залезть, что ли, ночью к Торонгилю в окно и кокнуть аппарат? Да нет, нельзя. Надо действовать открыто.
Митрандир вышел на улицу. Так и есть: у Торонгиля свет горит. Да какой яркий!
Вот ведь паразит, на полную мощность раскочегарил свое производство…
Он подошел к освещенному окну и постучал в раму.
— Кто там? — крикнул за окном Торонгиль.
— Отпирай. Это я, Митрандир. Дело есть.
— Сейчас.
Дверь скрипнула. На пороге стоял полностью одетый хозяин. Скорее всего, он и не ложился.
— Ингвэ у тебя? — спросил Митрандир, бесцеремонно вваливаясь в сени. Так и есть: пахнет закваской.
— Нет. А в чем дело-то?
— А что, он уже ушел? Или где-нибудь в углу пьяный валяется? — нарочито обыденным тоном поинтересовался Митрандир.
— Но…
— Никаких «но». Думаешь, у меня насморк? Я что, не чую, чем ты всю избу провонял? А благоверная твоя для чего очистки по помойкам собирает? Сам видел вот только что. Давай-давай, показывай, где самогон. Потом всей колонией решим, что с тобой, паразитом, делать.
— Ну ладно, — сдался Торонгиль. — Имей в виду, тебе первому показываю.
С этими словами он распахнул дверь в горницу. Глаза Митрандира невольно сощурились от яркого света. На столе горела восьмилинейная керосиновая лампа. А рядом — шесть здоровенных четвертных бутылей, до краев полных янтарно-золотистой жидкостью.
— Даже этого не мог сделать, как следует. Что он у тебя какой-то желтый? Как моча, ей-Богу… — проворчал Митрандир. — И лампу жжешь вовсю. Знаешь ведь, что керосина нет!
— А вот теперь посмотри сюда, — Торонгиль протянул Митрандиру литровую банку с такой же янтарной жидкостью. — Нет, ты скажи сам: это, по-твоему, самогон? Это, по-твоему, можно пить?
— А что же это, по-твоему? — Митрандир недоверчиво повертел банку в руках и поднес к губам. — Тьфу, ну и мерзость! Одна смола, только фонари заправлять годится. Что?! — ахнул он, внезапно поняв, в чем дело.
— Ну да, — хладнокровно кивнул Торонгиль. — Пить нельзя, а лампы заправлять можно. Нормально горит, не коптит, — он кивнул на стоявшую на столе керосиновую лампу.
— Торонгиль! Паршивец! — радостно завопил Митрандир. — Да ты хоть представляешь, какое дело вы с Алтиэлью сделали?
Теперь о свете можно было не беспокоиться. Запасы Торонгилевой смеси — раствора сосновой смолы в самогоне — росли быстрее, чем расходовались.
Керосином для освещения уже не пользовались — его берегли для крайней необходимости. Дизельное топливо с трофейного танка слили и надежно упрятали. И все равно окна домов мерцали веселыми огоньками, прекрасно видными даже с противоположного берега озера. Да и горели они теперь уже только по ночам — серое небо с каждым днем становилось все светлее и светлее.
Ночь кончалась!
Но, поглядывая на весело мерцающие огоньки, Митрандир то и дело хмурился.
— Ох, боюсь, не доведет нас до добра это освещение, — сказал он однажды. — Демаскирует оно нас, вот что плохо.
— Да ну, — махнул рукой Валандиль. — Перед кем демаскирует-то? Нет здесь никого, кроме нас. Я ж с того танка радиостанцию снял, все время эфир слушаю.
— Ну и?
— И ничего. Ни звука. Я ж говорю, никого тут нет.
— Надеюсь, хоть передатчик не включаешь? — озабоченно спросил Митрандир.
— Ну уж на это у меня ума хватает, — проворчал Валандиль. — А кстати! Если тебя это беспокоит, можно ведь вот что сделать. Вон видишь, на холме башня стоит силосная?
— Ну, вижу. А что? Она ж нам на фиг не нужна, скотины-то все равно нет.
— Правильно, — кивнул Валандиль. — Не нужна. А мы вот возьмем и повесим на нее колокол.
— Ого! — ахнул Митрандир. — А есть?
— Снимем с танка баллон со сжатым воздухом.
— Ну что ж, — хитро усмехнулся Митрандир, — инициатива наказуема исполнением.
Не день и не два потребовались для того, чтобы превратить большую силосную башню в наблюдательный пост. Труднее всего оказалось построить перекрытия между этажами — на это ушли почти все доски от сломанных заборов. Зато теперь, как только сумерки сменялись непроглядной тьмою, наверху глухо звенел колокол — не очень громко и не очень часто, только чтобы всем было слышно, что дозорный чутко бодрствует на своем посту.
Ингвэ предложил было на радостях построить вокруг деревни крепостную стену, но Митрандир воспротивился:
— Нам же в случае чего ее оборонять придется. А нас тут сколько? Вот то-то и оно, что и взвода не наберется. Нет уж, хватит с нас пока и одной башни. Если б еще пулемет на нее поставить…
— Был бы пулемет, — равнодушно пожал плечами Ингвэ.
— Что значит «был бы»? У меня есть, — гордо отозвался Митрандир. — Только патронов мало. На полчаса хорошей войны, не больше. Так что, поставить его на башню?
— Эх, если б туда еще пушку танковую затащить… — мечтательно произнес Ингвэ.
— А вот это, к сожалению, не получится, — совершенно серьезно ответил Митрандир. — Нет у нас для этого ни сил, ни техники. Даром что я этот танк чуть не по самую башню загнал. Кстати, в качестве неподвижной огневой точки его использовать можно, я с самого начала об этом думал. Я только хотел из танкового пулемета ручной сделать и на свой мотоцикл поставить. А, впрочем… эх! — Митрандир отчаянно махнул рукой, — пропадай моя телега совсем!
На следующий день его видели оживленно о чем-то беседующим с Валандилем. До непосвященных долетали лишь короткие обрывки разговора.
— А черт его знает, ты на «калаш» не смотри, этот должен быть здорово мощнее… а надо так, чтоб не ходил… нет, турельный нельзя… я ж тебе говорю, может понадобиться сменить позицию… — натренированный в армии голос Митрандира периодически долетал до слуха любопытствующих.
Еще через день Валандиль в косо надетой шапке постучался в окно к Митрандиру и с умоляющим видом показал ему три пальца. Митрандир в ответ тоже показал три пальца, правда, в несколько иной комбинации. Однако после отчаянной жестикуляции с обеих сторон Митрандир в конце концов согласно кивнул, и, одевшись, вышел на крыльцо. В руках у него была сумка, в которой побрякивало что-то металлическое.
Первый же дозорный, в тот день им был Азазелло, спустившись с башни, принес сносгшибательную весть: Валандиль в первом этаже устраивает мастерскую. Азазелло своими глазами видел обрубок толстого бревна с установленной на него самой настоящей наковальней. И, мало того, Валандиль говорит, что будет еще и горн…
Горн, правду сказать, был весьма примитивным: обыкновенная печка-буржуйка с приделанными к поддувалу мехами. Когда мастер брался за них, чугунные стенки начинали светиться угрюмым багровым светом.
— Хоп-па! — Валандиль клещами выхватывал из пылающих углей раскаленную почти добела деталь и, бросив ее на наковальню, взмахивал ручником — маленькой кузнечной кувалдой. Митрандир яростно бил большим молотом. Искры летели во все стороны, и Валандиль едва успевал поворачивать горячее железо.
Ах-ха-ха! Кто посмел бы теперь сказать, что Митрандир — инвалид? Молот так и порхал в его сильных руках, то взлетая вверх, то обрушиваясь на раскаленное железо.
— Легче! Легче! Ты что, с цепи сорвался? — кричал Валандиль, ставя на ребро сплющенную могучим ударом деталь.
Несколько раз с непривычки Митрандир промахивался, и это было намного опаснее, чем казалось: тяжелая кувалда, отскочив от полированной стальной наковальни, летела назад с силой бронебойного снаряда. Однажды она чуть не попала Митрандиру в лоб — его спасла только мгновенная реакция бывшего десантника… Но, по счастью, все обошлось.
Спустя несколько дней станок под пулемет был готов.
— Ну вот и все, — облегченно вздохнул Митрандир, затягивая последнюю гайку. — Теперь только привести к нормальному бою, и без артиллерии нас уже не возьмешь.
— Гм… — с сомнением произнес стоявший тут же на башне Хугин. — А то ли мы делаем?
— В смысле? — несколько недоуменно спросил Валандиль.
— Ну, если ты хочешь четкую формулировку… — Хугин задумался на мгновение, — не есть ли это начало возрождения машинной цивилизации на новом витке истории?
— Нет. Не есть, — твердо ответил Валандиль. — Мы не создаем здесь промышленность, мы лишь используем то, что от нее осталось. Чтобы защитить себя, и не более. Патронов-то нам все равно достать неоткуда. А без них пулемет бесполезен. А кузница пригодится. Топоры теперь будем делать, мечи…
— И орала, — шутливо прибавил Митрандир. — А самое главное, знаете что? Угадайте-ка, что мы сейчас сделали из этой башни? А?
Он выдержал эффектную паузу и громко произнес:
— Это будет первая и самая старшая башня настоящего эльфийского замка!
Давно уже кончился январь, и пролетела в прошлое половина февраля. Но счет этот не был принят среди колонистов. По общему молчаливому согласию говорили о пятьдесят восьмом дне Катастрофы.
Небеса были по-прежнему пепельно-серы, но, несмотря на это, морозы были жестокими. Без особой надобности колонисты из домов не высовывались. Только Валандиль в первом этаже башни мерно бил кузнечным молотом по железу, да еще Торонгиль постоянно бегал в лес за смолой.
Он-то и принес новость, из-за которой Валандиль метнулся вверх и из-за всех сил, не обращая внимания на протесты дозорного, ударил в набат.
Собирая смолу, Торонгиль наткнулся на следы людей!
— А это точно не наши следы? — недоверчиво спросил Ингвэ, выслушав все подробности. — Мало ли кто из нас мог пойти в лес! Ты вон ходишь постоянно. Галадриэль тоже недавно ходила хвою собирать, говорила, от цинги. И это только те, кого я видел.
— Нет. Это точно не наши, — возразил Торонгиль. — Во-первых, у нас у всех сапоги и башмаки. Подошва у всех рифленая. А это были следы от чего-то другого. Типа мокасин. У нас такой обуви ни у кого нет. И тем более это не Галадриэль, размер очень большой.
— Так, — мрачно произнес Ингвэ, — значит, это чужие. И наверняка они уже знают, что мы здесь.
— Наверняка, — согласился Митрандир. — Если они только не глухие и не слепые. Я даже уверен, что сейчас на том берегу кто-то сидит на дереве и нас пересчитывает. Знал бы, на каком — дал бы пару очередей, да патронов мало.
— Отставить! — приказал Ингвэ. — Огонь без крайней необходимости не открывать!
И после небольшой паузы добавил:
— Мы же не знаем, кто это такие. Если враги, то да. А если это такие же ушельцы, как мы? Если они тоже ушли жить в лес и не вернулись? Тогда как?
— А почему они тогда не показываются? — спросил Азазелло.
— Боятся, вот почему, — ответил Ингвэ. — Не знают, кто мы такие, и боятся. Но…
— Государь! — тревожно крикнул Валандиль с башни. — Из леса вышли четверо. Идут в нашу сторону.
— Расстояние? — крикнул Митрандир, и, не дожидаясь ответа, помчался по хлипкой деревянной лестнице наверх.
Расстояние было никак не меньше семисот метров: цвет одежды четверых идущих не был различим даже на фоне снега, покрывающего замерзшее озеро.
Несколько минут прошли в напряженном ожидании.
— Пятьсот метров! — крикнул с башни Митрандир. — Остановились и что-то разворачивают. Флаг! Белый флаг!
— Просят переговоров? — ахнул Ингвэ.
— Так точно, подняли белый флаг и продолжают идти сюда.
— Азазелло! Олорин! Хугин! Ко мне! — скомандовал Ингвэ. — И кто-нибудь принесите белую тряпку!
Олорин держал в руках длинный шест, к которому был привязан медицинский халат Галадриэли. На правом плече Ингвэ в такт шагам покачивалось охотничье ружье. Хугин и Азазелло были вооружены алебардами, или, скорее, протазанами: лезвия кос были насажены на прочные древки, как наконечники копий.
Парламентеры выжидали. Их ярко расшитые куртки и торчащие за спинами луки будили ощущение чего-то смутно знакомого. Чего-то давным-давно читанного…
Ну, точно! Это же индейцы! А тот парень лет семнадцати — их вождь!
Вождь поднял руку, призывая остановиться, положил свой лук на снег, и, откинув с головы капюшон, шагнул вперед.
Ингвэ снял с плеча ружье, воткнул его прикладом в снег, поправил на голове всеэльфийский венец и встал лицом к лицу с вождем.
— Я — Длинный Нож, предводитель людей Ворона, — сказал тот. — От имени своего народа я пришел сюда, чтобы спросить: что ищут на нашей земле бледнолицые люди?
— Я — Ингвэ, государь всех эльфов этой земли, — ответил ему Ингвэ, демонстративно не замечая, что Длинный Нож причислил их к людям. — От тех, кого вы зовете бледнолицыми, мы бежали незадолго до постигшей их Катастрофы. На этой земле мы основали эльфийскую колонию Фалиэлло Куйвиэнэни, и она принадлежит нам с того дня до конца времен.
— Мы также бежали от бледнолицых, — признался вождь.
— И поскольку это так, то нам незачем… э… становиться на тропу войны, — подытожил Ингвэ, вспомнив давным-давно читанную в какой-то книге фразу.
Длинный Нож согласно кивнул.
— Последнее дело сейчас войну затевать, — неожиданно просто сказал он. И, вернувшись к прежнему архаичному тону майн-ридовских индейцев, продолжил: — И потому мы выкурим сейчас трубку мира, и да не будет вовек вражды между эльфами и людьми!
Синеглазая блондинка с немного перепачканным сажей лицом вынула из-под куртки небольшой глиняный горшок и принялась раздувать тлевшие в нем угли. Вождь извлек из-за пазухи бережно укутанную тряпьем длинную трубку. Разворачивали ее невероятно торжественно и церемонно.
«В точности по Майн Риду и Фенимору Куперу», — мелькнула в голове Ингвэ язвительная мыслишка. Но высказывать ее вслух он не стал.
Наконец, трубку развернули, всыпали в нее небольшую порцию табака и разожгли. Вождь с наслаждением затянулся и передал ее Ингвэ. Тот никогда в жизни не курил, но отказаться было невозможно.
Хугин, тоже никогда не куривший, принял ее, изрядно поморщившись. Зато Олорин и Азазелло затягивались с наслаждением — табак у них кончился давным-давно.
— Небось мало табачку-то? — внезапно спросил Олорин.
— Мало, — горько вздохнул Длинный Нож. — И с овощами плохо. Мясо, правда, есть. Охотой добываем, — признался он.
— Хм, а ведь у нас мяса практически нет, — произнес Ингвэ. — А овощи есть, осенью много заготовили. Табак, правда, тоже кончился, но летом попробуем вырастить.
«Смотри-ка, — подумал он про себя. — Уже завязываются торговые отношения».
— Постоялый двор! — в сердцах выругался Тилис.
Маги Братства давно уже поняли безнадежность всех попыток расширить Путь, не убирая осколок. Но Сильвандир не покинул никто из них. И, мало того, как и всегда в подобных случаях, туда слетелось множество колдунов, предсказателей судьбы, полусумасшедших и просто жуликов.
Какой-то чернобородый северянин уже четвертый час плясал на краю стены, при каждом прыжке вычерчивая палашом магический иероглиф. Седой старик в расшитом звездами халате, мерно похлопывая пустыми глазами, простирал руки и заунывно бормотал: «Маге, маге, тепевгагиш…» Третий, задрав куртку и рубаху, созерцал собственный пупок, вероятно, ожидая, что ему откроется Высшая Истина.
Тилис уже открыл рот, чтобы поинтересоваться, не холодно ли ему, но в этот момент кто-то тронул его за рукав и взволнованно зашептал на ухо:
— А вы пробовали растворить мыло в прокисшем пиве и вливать туда по ложечке?
Тилису сделалось нехорошо. Справившись с приступом тошноты, он приблизил свои губы к уху непрошеного собеседника и довольно невежливо посоветовал ему влить вышеуказанный состав себе в рот.
Внезапно из той самой точки, где открывался Путь, вылетел маленький листок бумаги. Письмо!
Подхватив его, Тилис в тот же миг исчез в дверях замка — показать Фаланду и остальным.
— Тьфу! Вот так всегда, — раздраженно произнес созерцатель. — Стараешься, стараешься, а потом приходят эти, из Братства, и вес забирают.
«Эти из Братства» сидели перед камином в Зале Огня. Насколько уловил Тилис, разговор шел о недавнем случае. Луинирильда, изловив в подвале крысу, затолкала ее на Путь. До Сильвандира несчастное животное добралось, но почти сразу же сдохло.
— Ну не пройдет туда ничто живое, пока Путь не расширен! — горячился Соронвэ. — Скажи хоть ты им, Славомир!
Славомир тряхнул длинными рыжими волосами.
— А что я могу сказать? — спросил он. — Я же не Мастер Навигатор, как ты. Я — Мастер Преображений. И я тебе говорю, что…
— Письмо из Верланда, — прервал его Тилис, — протягивая листок Фаланду.
— «Обнаружена колония людей, — прочел вслух тот. — Четырнадцать человек. Санитарное состояние оставляет желать лучшего, но больных нет, Галадриэль всех осмотрела. Их вера: человек — гость в этом мире и должен в нем оставлять после себя только добрую память. Их убеждения: возврат к этой вере возможен. Их тотем — ворон, пожирающий обреченное разложению. Мы заключили с ними вечный мир и намерены завязать торговые отношения. Ингвэ». Вот не знаю, что теперь делать: смеяться или плакать. Про ворона он прав, это птица Хранителя Мертвых, Завершающего Пути и Пресекающего Судьбу. Но торговые отношения… Ах-ха-ха! — радостно рассмеялся Фаланд. — Он хоть понимает, что он сделал?
— Честно говоря, не совсем понимаю и я, — признался Славомир. — Нет, конечно, я знаю, что есть наш, Прямой Путь — хранить свой мир, ибо он — наш дом, и Путь Смертных. Здесь — так. А почему в Верланде не может быть так же?
— Да ведь в этом же все дело! — почти выкрикнул Фаланд. — Они заключили вечный мир! Понимаете? Они же преодолели Расщепление!
— Расщепление? — тихо произнес Славомир.
— Ну да! Еще то, Атлантидское!
— Атлантидское Расщепление? То самое, после которого в Верланде остались одни только Смертные? Так? Но тогда… — еще тише произнес Славомир. И, не дожидаясь ответа, громко воскликнул:
— Но тогда мы можем покончить с Бездной! Да! Именно теперь и ни днем раньше!
— Именно теперь и не днем раньше! — твердо произнес Ингвэ. — И работать надо ни больше и ни меньше, как на восстановление единства мира!
— Да! — кивнул Митрандир. — Точно так и никак иначе!
Подготовка много времени не заняла. Ставить Круг Двенадцати колонисты не стали — никто не хотел чувствовать себя лишним. С трудом удалось выбрать пятерых самых сильных. Они образовали внутренний круг.
Митрандир стоял спиной к северу. Ни по звездам, ни по солнцу определить стороны света было невозможно. Оставалось надеяться только на память — да еще, пожалуй, на намагниченный стальной прут, подвешенный на тонкой веревке. Как Валандилю удалось его намагнитить — это так и осталось секретом мастера.
Холодный воздух леденил непокрытые головы. Но перед внутренним взором Митрандира бушевало яростное пламя. Оранжевое… потом желтое… и белое, ослепительное. Бог есть Свет, в коем нет никакой тьмы. Нет никакой тьмы. Бог есть Свет и Источник Света. Мир един в Источнике. Через Источник. Он есть Свет…
Хугин стоял напротив. Ему было легче — снег лежал вокруг и повсюду. Снежные сугробы и ледяные стены воздвигал он в своих видениях, сдерживая выпущенное Митрандиром пламя. И в бешеном столкновении огня и льда рождались формы и сущности.
Аннариэль направляла потоки летящих искр, отталкивая в сторону те, которые казались ей ущербными — негодным сущностям не место в обновленном мире.
Олорину досталась Форма — то, что обычно достается самым неопытным. Но он был художником, и зрительная память была у него великолепная. И форм в ней хранилось, пожалуй, больше, чем у всех остальных, вместе взятых.
Галадриэль взяла на себя Воплощение. Оно завершает усилия всего Круга.
Одиннадцать стояли снаружи. Хириэль играла на гитаре. Валандиль — на самодельном металлофоне. Ингвэ, как в бубен, бил ладонями в днище пустой кастрюли. Остальные пели, выводя голосами мелодии. И все они складывались в такую отчаянную фугу, какая, наверное, не звучала с того дня, когда мир сей был создан в Музыке, и Музыка та была — Священная Песнь Творения…
Осколок был уже виден…
— Что это? — ахнула Нельда. — Там еще кто-то работает, кроме нас!
«Плакучая ива», один из самых лучших кораблей во всем Мидгарде, медленно покачивалась на темно-свинцовых волнах. Нельда стояла на носу, напряженно вглядываясь в черную даль. Маги Братства стояли по бортам.
Осколок то вырастал, то вновь уменьшался в размерах, и каждый раз вокруг него вспыхивали зловещие маленькие волны, украшенные пенными гребнями.
Кэрьятан инстинктивно налег на румпель. Ни один моряк не подойдет к бурунам близко — только ради спасения гибнущих…
— Руль прямо! — крикнул Фаланд. — Подойти ближе!
Белые полосы пены снова взметнулись вверх, оплели глыбу и стиснули ее.
— Вот оно!
Галадриэль сразу почувствовала, что работать стало легче. Как будто на ее руки, направляя их, легли ладони опытного мастера. Теперь только вытолкнуть этот кусок… Нет. Не получается.
— Еще раз! — крикнула она. — Еще сильнее! Шевелится! Честное слово, он шевелится! Господи, какой же он неудобный!
А что, если…
— Еще сильнее! — крикнула она снова.
Митрандир старался изо всех сил. Белое пламя слепило его глаза, казалось, уже наяву. Но и этого было мало. Надо еще сильнее. Еще горячее. Как солнце. Да! Как солнце!
Оно полыхало в самом зените, так ярко и ослепительно, что на него невозможно было смотреть. Никогда в наших широтах оно не бывает таким безжалостным. Но Митрандир видел его и таким — двадцать лет назад, в Афганистане, в самую середину лета…
Но это был не Афганистан. О берег острова бились морские волны. А на берегу росли деревья — сосны, ивы, ясени, березы. И другие, незнакомые. А люди в легких развевающихся одеждах — босые, загорелые, как греки или индусы — приветственно махали руками…
— Сад Эдемский… — прошептал Митрандир.
А гигантский осколок, стискиваемый со всех сторон, все уменьшался и уменьшался…
— Нельда! — крикнул Фаланд. — Ты же Мастер Форм!
Но она и так уже впилась своим взглядом в каменную глыбу, все сжимая ее…
— Бутылку! — внезапно крикнула она. — Скорее! Или мы его потеряем!
— Вот! — кто-то вложил в руку Нельды пустую посудину из-под вина.
Осколок уже превратился в крохотную алмазную пылинку, неподвижно висящую над качающейся палубой «Плакучей ивы».
Теперь все зависело от Нельды. Она осторожно вытянула руку с бутылкой, приближая ее горлышко к осколку. Коснуться его было бы хуже смерти. А палуба все качалась и качалась…
«Плакучая ива» сползла с очередной волны, и ее нос начал подниматься.
Алмазная пылинка скользнула в горлышко бутылки.
— Все! — крикнула Нельда, вгоняя пробку ударом ладони.
— Теперь подальше от Верланда! Как можно дальше! — скомандовал Фаланд.
Кэрьятан снова навалился на румпель…
Глубины Верхнего Моря — надежная могила. Последний осколок Бездны упокоился в ней навсегда.
Сначала не изменилось ничего. Дни проходили и складывались в недели, но небо по-прежнему было серым, мороз — жестоким, а Путь, если и расширялся, то незаметно.
Так продолжалось до девяностого дня Катастрофы, когда Сильмариэнь, жена Азазелло, до того в Книге Хранителей ни разу не упоминавшаяся, вышла из дому на озеро за водой.
Конечно, она это делала ежедневно, и вряд ли об этом стоило упоминать, если бы, случайно бросив взгляд на небо, она не увидела там тусклый серый диск.
Она издала такой истошный вопль, что все колонисты разом высыпали из своих изб.
Да! Это было Солнце. Именно так, с заглавной буквы. Они смотрели на него, боясь вымолвить хоть слово, будто, испугавшись, оно могло исчезнуть.
— Пробилось-таки, — внезапно произнес Валандиль. — Все, хана теперь морозу.
— Да нет, еще не совсем хана, — возразил Ингвэ. — Хорошо, если к солнцестоянию снег сойдет.
— А какой сегодня день Катастрофы? — внезапно спросил Хугин. — Девяностый? Ну так сегодня равноденствие.
— «Ибо отныне в Гондоре первым днем нового года станет двадцать пятый день марта, когда пал Саурон», — процитировал кто-то Толкиена.
— А что, это мысль, — согласился Ингвэ. — Только надо будет новый календарь придумать.
— Зачем? — удивился Хугин. — Все уже придумано. Вон у Толкиена целых два календаря приведено. Правда, в оригинале, не в переводе.
— А у тебя есть? — поинтересовался Ингвэ.
— Есть в библиотеке, — кивнул Хугин.
— Ну вот и займись. А знаете что? — серые глаза Ингвэ засверкали веселыми синими огоньками. — А знаете что? Давайте поднимемся на башню. Оттуда, наверное, лучше видно. Ага?
— Подождите, я сейчас! — крикнул Митрандир и помчался к своему дому.
— Постой! — задержала его Галадриэль. — Мою гитару тоже прихвати.
Все шестнадцать колонистов стояли на верхней площадке башни. Повернувшись лицом к тусклому солнечному диску и простирая к нему руки с зажатой в правой руке рукоятью сабли, Митрандир громко произнес:
— О источник света и жизни нашего мира! Из твоих бесчисленных лучей подари нам по одному, дабы могли мы на мгновение засветиться столь же ярко, как ты!
— Ибо живущие в ночи суть светоносны, — продолжила Галадриэль стихами норвежской поэтессы Гюнвор Хофму. — То, что произрастает ныне, набухло светом. Так в райских садах расцветают розы и тернием оберегаются от Мироздания.
— Ты — дерево, твое место в саду, и, когда мне темно, я вхожу в этот сад, — вспомнила Сильмариэнь песню Гребенщикова. — Ты — дерево, и ты у всех на виду…
Потом они настроили гитару и пели, передавая ее по кругу. Кто не умел петь — читал стихи. И до тех пор длилось празднование Начала Света, пока пальцы и губы не свело холодом…
Через несколько часов, придя к себе домой, Хугин взял Книгу Хранителей и сел к окну.
«Сегодня — Начало Света, Первый День новой эпохи, — написал он. — И с этого дня мы должны начать новое летоисчисление.
Год, без сомнения, будет иметь ту же продолжительность, то есть 365 дней 5 часов 48 минут 46 секунд. Эту цифру приводит и Толкиен в приложениях к «Властелину Колец».
5 часов, 48 минут и 46 секунд составляют… — Хугин взял в руку острую щепку и некоторое время предавался вычислениям но оконном стекле, — 0,242199 дня. Итого 365,242199 дня.
В эльфийском календаре, описанном подробно в тех же приложениях, каждый двенадцатый год удлинялся на трое суток, и каждые 144 года это удлинение отменялось. Это составляет 365,2430555 дней.
Кроме того, Толкиен описывает также нуменорский календарь. Каждый четвертый год в нем — високосный, но при этом последний год в столетие — простой. Это дает продолжительность года 365,24 дня.
Грегорианский календарь, по которому велся счет до Катастрофы, похож на нуменорский, но там еще дополнительно является високосным каждый последний год каждого четвертого столетия. 2000 год по христианскому летоисчислению как раз был високосным годом. Итого 365,2425 дня.
Получается, что григорианский календарь точнее всех?»
Хугин задумался. Несколько минут он сидел в неподвижности, потом, подышав на оконное стекло, уничтожил все прежние расчеты и снова сидел в молчании, пока стекло вновь не покрылось инеем. И тогда, взяв в руку заточенную щепку, он написал:
0,242199=0,25-0,01+0,002+0,0002
Он тщательно проверил расчет. Да. Все верно. Но он еще долго смотрел на заиндевевшее стекло, созерцая написанную формулу, пока солнце не начало клониться к закату — первому закату Первого Дня.
И только тогда он записал в Книгу Хранителей:
«Но можно и еще точнее.
Вот календарь Хугина, составленный им по повелению государя Ингвэ:
— каждый четвертый год — високосный;
— последний год каждого столетия (100, 200…) — простой;
— но при этом последний год каждого пятого столетия (500, 1000, 1500…) — високосный;
— и, наконец, последний год каждого пятого тысячелетия (5000, 10000…) — дважды високосный, то есть содержит 367 дней.
Ошибка в шестом знаке скажется только через миллион лет!
И в этом — еще один знак и символ того, что мы — не старая деревня, но именно эльфийская колония. Людям не свойственно думать о будущем дальше следующего лета. Кто думает о грядущих тысячелетиях, тот для них в лучшем случае юродивый.
Но если это так…»
Хугин, подумав, зачеркнул последнюю строку.
«Но поскольку это так, — продолжил он с нового абзаца, — то и имена месяцев должны быть эльфийскими.
Год начинается с Начала Света — дня Йестарэ. Он не входит ни в какой месяц. Это — день весеннего равноденствия, когда Солнце вступает в знак Овна.
Итак, сегодня — день Йестарэ 1 года от Начала Света.
Завтра начинается месяц Вирэссэ, в нем, как и во всех остальных, тридцать дней. После 30 Вирэссэ начинается Лотэссэ. Солнце движется по знаку Тельца. За ним — Нариэ, Месяц Огня. После 30 Нариэ следует праздник Середины Лета — Лайрэндэ, самый длинный день в году. Следующий день после Лайрэндэ — 1 Кэрмиэ. Солнце вступает в знак Рака. После Кэрмиэ идут месяцы Уримэ и Йаванниэ. После 30 Йаванниэ — осеннее равноденствие, Йавиэрэ. Потом идут еще три месяца — Нарквелиэ, Хисимэ и Рингарэ. После 30 Рингарэ — зимнее солнцестояние, Андломэ. Это самая длинная ночь в году. Последние три месяца называются Нарвиниэ, Нэнимэ и Сулимэ. И, наконец, последний день года — день Меттарэ, канун Йестарэ следующего года.
Итого 30×12+5=365 дней.
Если год високосный, то праздник Йавиэрэ продолжается два дня, если дважды високосный — то три дня».
Но оставим Хугина наедине с календарем Хугина.
Лотэссэ в переводе с эльфийского означает «Месяц Цветов». Но ни один цветок не распустился за этот месяц, хотя солнце горело все ярче и ярче. Только морозы стали послабее, да еще ветер, дувший с юга все девяносто дней Катастрофы, несколько раз неожиданно и резко менял направление. А однажды небо разом смешалось в белокрылую метель, длившуюся, к счастью, недолго. Но, когда ветер стих, Митрандир то и дело придирчиво разглядывал выпавший снег — он все еще опасался радиоактивных осадков.
А так все было по-старому. Как будто.
Потому что если бы колонисты могли взглянуть на Землю со стороны, они бы увидели, что высоко в горах — в Гималаях, в Андах, в Антарктиде, на Кавказе — уже который месяц грохочут немыслимые водопады. Что над Кронштадским футштоком, от которого когда-то измерялся уровень моря, теперь плещутся сорок метров воды — и это еще не предел. Что нет больше ни Онеги, ни Ладоги — Балтийское и Белое моря слились воедино…
Ничего этого они не знали. Но зима уже близилась к концу — это чувствовали все.
— Всеми костями чую: скоро снег сходить начнет, — говорил Ингвэ сидящему напротив него Валандилю. В этот день была их очередь дежурить у картины. — Сеять будем. А?
— Не скоро еще сеять, государь, — покачал головой Валандиль. — Снег еще месяц сходить будет, не меньше. Да еще земля оттаивать будет столько же.
— Не знаю. Не уверен, — произнес Ингвэ. — По-моему, все будет гораздо быстрее. Зима была затяжная, значит, лето будет очень жаркое. И засушливое, — прибавил он после небольшой паузы.
— Засушливое — это как раз не страшно, — возразил Валандиль. — У нас воды полное озеро. Если даже все колодцы высохнут, и то ничего. Хуже другое: нам сеять нечего. Пахать еще куда ни шло, плуг я в мастерской как-нибудь сделаю, а хлебных семян у нас нет. Вообще. Ни зерна. Да и пахать на чем? На танке, что ли? Раз на танке, два на танке, а потом? Или на горбу всей кодлой, как древние египтяне?
— А зачем? — пожал плечами Ингвэ. — Мы же эльфийская колония. А эльфы полеводства вообще не знают.
— Точно? — недоверчиво спросил Валандиль.
— Точно. Я же был у них в Мидгарде, видел.
— А чем же они там живут? Охотой? Или крапиву в лесу собирают?
— И это тоже, — кивнул Ингвэ. — Огородничают тоже помаленьку. Виноград выращивают.
— Ну, для винограда здесь климат не тот.
— А для овощей в самый раз. Картошка, лук, свекла, морковь, да что угодно. Горох тоже можно сеять. Кстати, надо будет переписать все семена, какие у нас есть.
— Ну хорошо, посеем горох, посадим картошку, — не сдавался Валандиль, — а дальше что? Хлеба-то все равно нет и не будет.
— Ну и что? — пожал плечами Ингвэ. — Мидгардские эльфы тоже хлеба не сеют, овощами обходятся. Зато им ни плуг не нужен, ни борона. Овощи — это же все огородные культуры, они больших полей не требуют. Им небольшого участка хватает. А, кстати, тебе заброшенные поля видеть приходилось? Сплошной кустарник, не продерешься. Ну скажи на милость: зачем нам это нужно — лес сводить, поле расчищать, пахать, боронить, сеять, жать, и все для чего? Чтоб потом получить кусок порченой земли, поросшей кустами? Ну да, конечно, фаэри — эльфы то есть мидгардские — пороха не выдумали, колеса не изобрели, но ведь все технологии, если вдуматься, сводятся к тому, что они портят землю.
— Ну да, — саркастически усмехнулся Валандиль, — эльфы колеса не изобрели, потому что оно им на фиг не нужно, у них Магия Путей, всякое такое… А у нас?
— А у нас — вот, — Ингвэ кивнул на картину.
— Да ну, государь, — безнадежно махнул рукой Валандиль, — разве ж это магия? Так только, почтой перекидываться.
— А, по-твоему, этого мало? — возмутился Ингвэ. — Да ты хоть понимаешь, насколько это много? Это же не просто почтовый ящик, это связь с другим миром! Может, мы только потому до сих пор и живы, что у нас есть эта связь! А ты ее даже за магию не считаешь. Хотя… — Ингвэ на минуту задумался, — хотя, ты знаешь, наверное, так и должно быть. Мы же к этой магии не прибегаем, мы в ней живем.
— А ведь ты прав, государь, — медленно произнес Валандиль. — Для нас важна прежде всего именно связь. Как с этим миром, что нас окружает, так и с другими. С сопредельными прежде всего. А у людей не так, им важен путь. То есть им надо где-то над собой иметь маленькую точку. Маленькую, но обязательно светлую. И к этой точке стремиться. Так? Как вот наши индейцы. Думаешь, они не знают, что настоящие индейцы были совсем не такими? Знают. Так почему же? А потому, что у цивилизованных людей, которые индейцев вырезали и споили, были идеалы беглых рабов и зажравшихся рабовладельцев. Это еще, наверное, от Древнего Рима пошло. Да так с тех пор и не останавливалось.
— Ну почему же не останавливалось? — возразил Ингвэ. — А средневековье? Как ни верти, а ведь это все-таки было возвращение к истинным ценностям. Рыцарская религия чести…
— Сжигание еретиков, — саркастически добавил Валандиль.
— А еретиков сжигать начали гораздо позже, — хладнокровно произнес Ингвэ. — Ближе к эпохе так называемого Возрождения. Да ты вон у Хугина спроси, он тебе подтвердит. Римляне, по крайности, были язычниками. А что такое язычество? Поклонение Миру, как он есть. Поклонение единому Творению Единого. Понимаешь? Кстати, в Ветхом Завете такое мироощущение — не редкость. Почитай хотя бы книгу Иова.
И Ингвэ, глядя в огонь горящей лампы, нараспев продекламировал:
— Государь! Ты это сам написал? — спросил Валандиль. — Не синодальный перевод.
— Это из «Библиотеки всемирной литературы», — ответил Ингвэ — Перевод некоего Аверинцева. А…
Но тут от картины отделилась маленькая сверкающая искорка. Покружившись в воздухе, подобно сухому листу, она упала на пол и превратилась в светловолосого эльфа с палашом в руке — усталого, но улыбающегося.
— Ну вот, — немного разочарованно произнес Соронвэ, ибо это был он. — Я же говорил, что если я не пройду — не пройдет вообще никто.
— Как только я увидел на своей мачте буревестника, так сразу же понял, что это письмо от тебя, — усмехнулся Аграхиндор, разглядывая на свет камина стеклянную чашу с вином.
— А где ж я тебе попугая возьму? — хладнокровно отпарировал Кэрьятан. — В Полуночной бухте, что ли?
— Можно подумать, у нас за Альквэармином только и дела, что попугаев в каютах разводить, — проворчал Аграхиндор.
— И еще на лютнях бренчать, — не унимался Кэрьятан. — Ты бы лучше к Седым холмам сходил, а то так скоро и узлы вязать разучишься.
— Знаешь… — синие глаза Аграхиндора внезапно сделались серыми и холодными, как сталь. — Знаешь, я бы с удовольствием сходил с тобой в Студеное море, но после Орденской войны — мне тогда, если припомнишь, из груди осколок достали — так вот, после этого мне простужаться лишний раз совсем ни к чему.
— Прости, брат… — пристыженно пробормотал Кэрьятан. И, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:
— А что это у тебя за мальчишка на «Янтаре» появился? У него еще орденский знак на цепочке.
— Какой знак? Друга Ордена? Ты что, не узнал его? Это же Энноэдель! Он еще секундантом был на той дуэли в Эстхеле.
— Откуда же мне знать, я его ни разу не видел.
— А, ну тогда понятно, — кивнул Аграхиндор. — Встретился я с ним в Кхашраме.
— А что ты там делал?
— Закатом любовался! — с нескрываемым сарказмом произнес Аграхиндор. — Кстати, закаты там и вправду потрясающие, солнце буквально падает в море. Если очень посчастливится, можно даже зеленый луч увидеть. Ну так вот, смотрю я на закат, вдруг чувствую — меня кто-то за рукав дергает. Оборачиваюсь — Энноэдель. Кстати, знаешь, откуда он в Кхашрам пришел? Из Синей провинции. Даэру помнишь?
— Даэру? Верховного мага Синей? Ну, еще бы! Это же она в Орденскую войну флагманскую цитадель уничтожила?
— Она. Я вот тогда и был ранен. Так Энноэдель мне рассказывал, что Даэра после войны за Серого Гроссмейстера замуж вышла, и сейчас у них уже трое детей. Энноэдель ругается, говорит, что эти смертные размножаются, как тараканы. Он ведь одно время вместе с Серым странствовал, а тот теперь на одном месте осел, под Бьорнингардом замок строит. Да ты у Тилиса спроси, он туда несколько раз Странников возил. Кстати, Тилис ведь теперь и сам — Друг Ордена.
— А что это Энноэдель в Странники подался? — спросил Кэрьятан. — Совсем ведь еще мальчишка…
— Родителей ищет, — ответил Аграхиндор. — Он ведь их давно потерял, еще в Толлэ-Норэн. Теперь ищет по всем мирам.
— Толлэ-Норэн? — ахнул Кэрьятан. — И до сих пор мальчишка?
— На нем проклятье, — глухо произнес Аграхиндор. — Он никогда не станет взрослым, пока не разыщет свою мать — в любом мире и в любом воплощении.
— Вот оно что… Так ты из-за этого в Верланд его с собой берешь?
— Из-за этого.
Но тут с дозорной башни донесся звук колокола — не тревожный набат, а один-единственный мягкий удар.
— Ну вот и все, — поднимаясь, произнес Кэрьятан. — Соронвэ дал знак. Идем.
Куда идти — Аграхиндор не спросил. Во-первых, это и так было ясно. Любому. А во-вторых… Ни один моряк никогда и ни при каких обстоятельствах не станет свистеть на палубе; не сядет на причальную тумбу; не разломит хлеба, держа его верхней коркой вниз; но самое страшное и непрощаемое — это спросить: «Куда идем?»
За такой вопрос можно запросто получить по физиономии. Ибо и самому Нептуну, владыке морей, не всегда ведомо, к какому берегу ветра и течения зашвырнут парусное судно…
Бассос стоял на носу «Плакучей ивы», внимая зову Соронвэ — Мастера Навигатора.
— Право руля! Лево руля! — то и дело выкрикивал он. И, повинуясь слову Мастера Путей, налегал на румпель Кэрьятан. А за кормой открывался Путь, и драконы Тилиса летели над волнами, как чайки, не давая ему захлопнуться. И, выстроившись углом, расширяли его корабли Мидгардского флота. А самым последним шел Небесный Город, и там, где он проходил, Путь обретал форму и плоть. И, наверное, к сказанному больше прибавить нечего…
— Вот они! — крикнул Соронвэ. Его руки в приветственном жесте протянулись к кораблям.
Любой другой увидел бы на их месте лишь вереницу облаков. Но Соронвэ недаром был моряком.
Корабли развернулись и остановились, словно венчая белым нимбом эльфийскую колонию Фалиэлло Куйвиэнэни. И медленно-медленно опускалась на недальний холм сияющая пирамида Небесного Города. И, снижаясь по спирали, парили вокруг него разноцветные драконы.
Первым на землю эльфийской колонии ступил Фаланд. Ингвэ, со всеэльфийским венцом на голове, шагнул ему навстречу и по обычаю мидгардских, а теперь уже и верландских эльфов протянул ему обе ладони. Но можно ли теперь называть Верланд Верландом — Землей Людей?
— Мама! — внезапно вскрикнул Энноэдель.
Он пробежал мимо Ингвэ и Фаланда к столпившимся в небольшом отдалении эльфам-колонистам и замер, протягивая руки к Аннариэли.
— Мама! — повторил он почти шепотом. — Это я, Энноэдель! Ты узнаешь меня? Узнай меня!
И в этот миг навсегда окончились его странствия…
День Середины Лета — Лайрэндэ — самый длинный в году. Семнадцать с половиной часов длится он на земле Фалиэлло Куйвиэнэни. И всего шесть с половиной занимает ночь. Да и в эти часы ненамного темнее, чем днем — утренняя заря смыкается с вечерней, не дав тьме и нескольких минут. Тем более, когда на берегу озера ярко полыхают костры.
Фаланд шел между них, периодически придерживая полы черного плаща, расшитого ало-оранжевыми пламенами и молниями. Славомир шагал рядом, бережно держа в руках кривую саблю в ножнах.
— Ну да, я Мастер Преображений, — говорил он. — Но мне здесь делать нечего. Здешние эльфы делали все, как надо. Вот только Хранительский Меч пришлось немного переисполнить.
— А камень? — поинтересовался Фаланд.
— Камень там изначально был тот, который нужен, — ответил Славомир.
У соседнего костра сидели Хугин и Аннариэль, и Энноэдель на ее коленях сонно похлопывал глазами, сжимая в руках деревянного Буратино — подарок Хириэли.
— «Нет, — говорит папа Карло, — нехорошо, длинен», — Аннариэль рассказывала сказку так, как помнила ее сама. — И хотел было обрезать у него кончик. Но потом посмотрел и решил: нет, пускай он будет самим собой, как есть. И имя ему — Буратино. И в тот самый момент, как он подумал об этом, деревянная игрушка стала живой и настоящей…
Фаланд негромко кашлянул. Аннариэль смолкла и выразительно посмотрела на него.
— Государь Ингвэ не настаивает на том, чтобы вы трое оставались в этом мире, — сказал Фаланд. — Если вы хотите, можете на рассвете покинуть его с нами.
Аннариэль внимательно посмотрела сначала на Энноэделя, потом — на Хугина. И, подытоживая понятные только ей одной жесты, твердо ответила?
— Нет, Фаланд. Наш дом — здесь. Прилетайте иногда к нам, мы всегда будем рады вас видеть.
— Вы выбрали правильно, — кивнул Фаланд. — Собственно, только на такой ответ я и надеялся. А где Митрандир?
— А вон, на берегу, — ответил Хугин.
Митрандир, стоя босыми ногами на мокром песке, показывал Тилису, как можно сражаться кинжалом против меча.
— Вот смотри, — говорил он. — Отбиваешь клинок в сторону и хватаешь противника за кисть. Понял? И все. Теперь держишь левой рукой, а правой — бьешь как можно быстрее.
— Понял, — отвечал Тилис. — Но ведь это же работа на скорость, и только. А если я отскочу?
— А надо так, чтобы противнику отскакивать было некуда, — смеялся Митрандир. — Я же не зря тебя на сухой песок поставил. А, вы уже пришли? — обратился он к Фаланду.
— Позволь, я подержу твой кинжал, — попросил Славомир, передавая саблю Фаланду. Тот простер руки вперед, протягивая ее Митрандиру, и произнес:
— Прими это оружие. По форме это сабля, но в тайне вещей — Хранительский Меч. Прими же его и носи с честью, ибо во имя Всеединого я нарекаю тебя Старшим Хранителем, первым среди равных.
Митрандир принял свою саблю у Фаланда и обнажил ее. Она осталась почти такой же, какой Митрандир привез ее с афганской войны, только теперь на клинке горели золотые письмена.
«Делай, что должно, и будь, что будет — вот что заповедано Хранителю», — прочел он вслух. — Благодарю тебя, Фаланд, за оказанную честь. Но ведь вы сделали только надпись?
— А ничего больше и не потребовалось, — ответил Славомир. — Это уже был Хранительский Меч. Наверное, еще до того, как он попал тебе в руки. И, если это так, то ты уже тогда был Хранителем, только не знал этого.
— У тебя еще будет время обдумать все это, — добавил Фаланд. — А пока поверь, что это так и есть. Собирай своих всадников, — обернулся он к Тилису. — На рассвете улетаем. Кстати, мне еще Хириэль и Эленнара найти надо.
Он нашел их, когда небо на востоке уже становилось бледно-голубоватым. Хириэль сидела на разостланной шубе чуть в стороне от костра. Эленнар — на земле, обняв руками колени. Рядом с ним полулежал Длинный Нож, украшенный по случаю праздника вороновыми перьями. С лица его не сходила скептическая ухмылка. Ингвэ, сживая в руке что-то вроде куриной ножки, о чем-то увлеченно рассказывал.
Все вместе очень напоминало картину «Охотники на привале». В довершение сходства и разговор шел откровенно охотничий.
— Э, нет, — говорил Ингвэ. — Меня на вальдшнепа стоять учить не надо. «Валенки», они свои трассы имеют. Если знаешь, где самая тяга, считай, полдела сделано, перезаряжай только.
— Да ну, баловство, — ухмыльнулся Длинный Нож. — С ружьем-то кто хошь сможет. А ты на кабана вот с этим ходил? — мгновенным отработанным движением он выхватил из сапога тесак. — Это да, это охота. Больше двух ударов никогда не делал, а то и один. За что меня Длинным Ножом-то и прозвали. А то еще зимой ходили на мишку, — он кивнул на шубу Хириэли. — Тут даже целиться не надо. Он ведь как — шагов чуть не с двадцати на задние поднимается, ты его подпускаешь и бьешь. Главное, стой крепче — и считай, на меховушку себе заработал.
— Грубый ты, вождь, — поморщился Ингвэ. — Все бы тебе большое ломать. А ты вот на тяге-то стоял?
— Да ну, баловство, — повторил Длинный Нож.
— Что «баловство»? Это тебе не свиней резать, тут расчет нужен, тактика. Где пролетит, на какой высоте, сектор обстрела, маскировка… И, главное, шевелиться нельзя, а то спугнешь дичь. Так вот замер ты и слышишь в это время весь мир, всю его музыку. Березки, мелколесье, травка пробивается, солнце уже садится, вальдшнеп «хорц, хорц»… Сказка!
— Тонкая охота, — неожиданно произнес Эленнар. — Надо будет у себя попробовать.
— А где ж ты там патроны возьмешь? — усмехнулся Длинный Нож.
— А зачем? Лук есть, — Эленнар поднял голову и только тут заметил стоящего напротив него Фаланда. — Что, уже пора? — спросил он скорее самого себя и, поглядев на уже светлое небо, грустно произнес:
— Да, пора.
— Ну, добро, — сказал Ингвэ и, поднимаясь, добавил:
— Только имей в виду, стрелять вальдшнепа надо быстро и точно, и, главное, примечай, куда он упал, а не то потеряешь. Потому — птица эта малая и неброская.
— Вот, подарок свой не забудь, — Длинный Нож протянул Хириэли медвежью шубу и, поглядев в сторону Эленнара, не удержался от колкости:
— Эх, жаль, что мишки не летают, во была бы тяга…
К воротам Небесного Города Хириэль и Эленнар поднялись одновременно, и в этот же самый миг из-за кромки леса выглянул первый багрово-алый краешек солнца.
Занималась заря новой эпохи.
Тейглион осторожно переворачивал хрупкие страницы, не без труда разбирая древнее письмо:
«10 Лотэссэ 86 года от Начала Света покинул сей мир государь Ингвэ, и после заката тело его было предано огню. Сын его Эльдарион держал факел, и с утренней зарею принял он всеэльфийский венец, став вторым государем из рода Ингвэ и Лусиэн, коему не дано иссякнуть, пока стоит мир.
Лет на земле государю Ингвэ было сто сорок четыре — больше, чем любому из нас. Теперь старейший — я, Митрандир, пишущий эти строки, и лет мне этой осенью будет сто двадцать семь.
Наверное, через тысячу лет наши потомки смогут жить миром, будучи неотъемлемой частью его, не зная старости, покуда не состарится и не поседеет сама Вечность.
Мой правнук, живущий пока на свете безымянным, пытался улететь из своей кроватки, так что ее пришлось затянуть сверху сетью. Анн-Мириэль, моя старшая дочь, видела в лесу белого единорога и говорила с ним. И все мы, первые поселенцы колонии Фалиэлло Куйвиэнэни, живем уже гораздо дольше, чем обычно живут люди — вождем племени Ворона стал уже внук Длинного Ножа.
И это — знаки того, что мир жив, и то, ради чего мы пришли на эту землю, сделано. И потому здесь кончается Книга Хранителей, и начинается иная книга, коей нет еще названия».
Тейглион бережно закрыл Книгу Хранителей и медленно поднялся на верхнюю площадку Старшей Башни.
На востоке так же медленно восходило Солнце, и зубчатая линия леса разрезала его диск почти пополам.
Помедлив еще немного, Тейглион обнажил Хранительский Меч — на клинке солнечным огнем полыхнули золотые письмена — и, простирая руки к Солнцу, нараспев произнес:
— О источник света и жизни нашего мира! Из твоих бесчисленных лучей подари мне один, дабы мог я на миг засветиться столь же ярко, как ты!
<Конец 1990-х годов>
Public enemy (англ.) — название рок-группы.
Апокалипсис, 12:1–2.