– Теперь размеры. Самый лучший – сорок на шестьдесят. Можно сорок на пятьдесят. Уже не бери – дешевка, шире – тоже плохо: в кронштейн заливать станешь – с боков мало крошки уместится. Шире шестидесяти – гони сразу. В высоту до восьмидесяти брать можно. Бывает, требуется. На много фамилий. Не глядится, правда: цветник сам – метр двадцать длиной, и эта дура, кронштейн, чуть не такой же… Еще… – Воробей потряс пальцем. – Одно запомни и другое: выпить не отказывайся никогда. Ты че? У людей горе, а тебе выпить с ними лень… Сам вот не проси, некрасиво, а помянуть нальют – не отказывайся. Это нам можно. Ни Петрович, никто еще ругать не будут. Горе разделил, по-русски…
Летом одного захоранивали, нам наливают. А тут Носенко идет, треста, заместитель управляющего. Мы стаканы прятать… Раевский сунул в штаны, а у него там дыра… Стакан пролетел, а он стоит, как обоссанный. И стакан котится…
Чего, думаем, Носенко скажет. Ни слова не сказал. А в обед всем велел в контору. Когда, говорит, официально предлагают помянуть, это не возбраняется, только не слишком.
Воробей открыл портфель, достал бутылку «Буратино». Глянул на Мишку, тот уже приготовился смотреть фокус. Воробей взял горлышко бутылки в кулак, ногтем большого пальца (специально один ноготь оставил – не грыз) поддел крышечку и легко ее сколупнул. Бутылка зашипела.
– Это ж надо – «Буратино» хаваю. Кому сказать, не поверят. – Понюхал бутылочку: не скисло ли – после больницы градусов боялся даже в газировке. Сунул бутылку Мишке: – Нюхни. Ничего?
Выпил, пустую бутылку сунул в портфель.
– А если, говорит, кого увижу – по углам распивают, пеняйте на себя… Его слова, Носенки.
А ты раз не пьешь – отпей для вида, а остальное, скажи, в бутылочке мне оставьте. Понял? Воробей всему научит.
Лешка не спеша переодевался в чистое.
– Ну, это, держи на всякий случай. – Он протянул руку Мишке. – Не люблю за руку, но мало ль…
– Что «мало ль»? – отвел его руку Мишка. – Ты ж не в суд, а к про-ку-ро-ру!
– Короче, Валька позвонит вечером, если что, – упрямо сказал Воробей. – Пошел я… Не боись, прорвемся!
Воробей подошел к конторе, заглянул в окно. Петрович был в кабинете, сидел за столом и ничего не делал. Воробей вошел без стука, ему можно и без стука.
– Вскопал я…
– Пойдем выйдем, – Петрович вылез – за стола. Они отошли от конторы. – Леша, слушай… Слышишь?
– Ну?
– Такое дело: забудь, что бесхоз копал. Понял? Нормальная родственная могила, понял?
– Кому говоришь, Петрович! – Воробей скривился.
– Ладно. С этим все. – Петрович достал иностранную пачку. – Закуришь?
– Давай… Черные?.. Это какие ж такие, не наши?..
– Американские, попробуй…
– Они без этой, без дури? Сам знаешь, мне теперь анашу ни-ни.
– Да нормальные они, кури. Когда тебе?
– К трем.
– Ну, ни пуха. Чего мог, сделал, «бригадир Воробьев», – Петрович улыбнулся. – Главное, молчи побольше – глухой, и весь разг Валька, смотри, чтоб не напилась.
– Да она не придет… – Воробей потупил глаза. – Я ей утром бубен выписал. Трояк на похмелку клянчила. – Воробей усмехнулся и посмотрел на Петровича, как тот отреагирует.
Но Петрович уже глядел в сторону и нетерпеливо крутил на пальце ключи с брелоком в виде голой бабы.
– Ну, тогда будь здоров, Воробей, ни пуха!
– К черту! – Воробей повернулся.
– Погоди! Чуть не забыл, за работу… – Петрович сунул деньги Воробью в карман.
Лешка заметил: зеленая.
– Не много? – он с удивлением посмотрел на заведующего.
– В самый раз. Ну, дуй, – Петрович махнул Воробью рукой и засеменил в контору.
«За яму полcта!.. Залетит Петрович, точняк залетит. Жалко. А что б я без него тогда!.. Сдох бы!»
…Тогда, полгода назад, в октябре, с забинтованной головой, полуглухой, накачанный вместо крови холостой жижей, со справкой инвалида второй группы без права работы, предупрежденный о лежачем режиме, в сандалетах и грязном пиджаке Воробей сидел в кабинете Петровича.
– Ну, чего, Леш? Я тебя бригадиром провел задним числом…
– Громче говори, – буркнул Воробей.
– Пенсия, говорю, больше будет! – крикнул заведующий.
– Ты мне, Петрович, мозги не пыли. Я работать буду. Если возьмешь. Возьмешь – не забуду. Воробей трепаться не любит. А?
Петрович встал – за стола, прошелся по кабинету. Заметил заляпанные грязные сандалеты на зябко поджатых ногах. Достал со шкафа рефлектор и, поставив его у ног Воробья, включил.
– Ага, – сказал Воробей.
– Денег-то нет? – спросил заведующий.
– Да Валька все… – Воробей щелкнул себя по горлу. – Пока в больнице лежал.
– Ладно. Котел топить будешь, а то вон холод уже, там поглядим. Про инвалидность – никому. Справку спрячь. Понял? И оденься хоть как… Смотри, синий весь.
– Да, в больнице крови пожалели, думали аут.
Воробей входил в должность. Да и то сказать – входил… Он и прошлые зимы котлом заведовал, без приказа. Как холода начинались в конце октября, перебирался сарая в котельную. Ни Петрович, ни до него заведующие – никто с котлом забот не знал. Обо всем хлопотал Воробей. У звонаря дяди Лени – он же и завхоз церковный, – брал в складе уголь, набивал угольный ящик доверху, нарезал поленницу на хоздворе спиленных по просьбе клиентов деревьев и всю зиму безукорненно командовал котлом. Пьяный ли, похмельный – в семь утра заводил тяжелую, с матом, хрипом, возню в трафаретной – запаливал котел.
Контора – Петрович, смотритель Раечка – приходила к положенным девяти в благостную теплынь.
Несколько раз Воробья не было – контора чуть не вымерзала. Котел никому не давался: все делали вроде по-воробьевски, а он – вдруг – гас ни с того ни с сего. Выгребай него всю вонь и – по новой заводи. «У Воробья секрет есть». Уголь Воробью давали в церкви безропотно. И деньги взаймы – когда ни приди – староста Марья Ивановна, тяжелая хваткая старуха, а нет ее – заместительница Анна Никитична, худенькая, в черном. После больницы Никитична сто дала, «до лета». Давать-то давали, но, ясное дело, не за здорово живешь…
Хоронили когда-то давно батюшку отца Василия. Душевный был старик. Чуть не до самой смерти, уже за восемьдесят, службы служил и отпевать ходил на самые дальние участки, не ленился. Да и так просто нравился всем: и как здоровается, шляпы чуть касаясь, и как с попами подчиненными говорит ласково, не то что нынешний отец Петр – этот гавкает на своих, как пес цепной. Еще вот тоже: со старьем – нищими на паперти – всегда здоровался. И голубей кормил каждое утро возле церкви. Стоит, бывало, посреди голубей – крошки им накидывает, а они чуть не под рясу к нему заходят.