Или вот еще.
В прошлом августе после Гарикова дня рождения Васька-братан убивал его ночью, пьяного, топориком рубил ржавым. До смерти хотел – три раза.
В больнице – сосед по койке потом рассказывал – врачи даже кровь добавлять не стали – жижу одну, плазма называется, лили: чего литры зря переводить? Ждали, помрет.
Хрен-то! Живой! Хоть и дышит кожа пустая над ухом… И горло еще потом проткнули прямо в койке. Рубленое-то еще путем не залечив, когда припадок случился после краснухи этой…
Так – живой же. О!
А то ишь специалисты: Бога нет… Кому нет…
Воробей опять погладил мамин цветник. На днях Толик-рубила должен появиться, фотографию мамину керамическую принесет. Съездим тогда с Мишкой в Лианозово к маме, цветник фигурный отвезем, кронштейн поставим. Ой, мама, мама… Только вот сейчас, в тридцать, дошли до тебя руки. С пятьдесят девятого так и лежишь. Могилка неприбранная… А все сивуха, сволочь!
Воробей высморкался, взглянул время, вышел сарая.
– Сынок! – наскочила на него маленькая старушонка, – Ты здешний?
– Чего тебе? – рявкнул на бабку Воробей. – Заикой сделаешь!
– Землицы бы мне чуток… Болела я, давно не была – вся могилка заглохла. Не привезешь? Я б тебе рублик дала на водочку…
– Слушай сюда, – Воробей доверительно склонился к старухе: – Нет земли, ясно.
– А я видела – возят…
– Да не земля это, дрянь. Наскребут где-нибудь и везут! Иди гуляй лучше.
– Нет, милок, ты чего-то мудришь… Не хочешь помочь бабке… – покачала она головой в платочке и поплелась с хоздвора.
– Не верит, зараза, – взвился Воробей. – А врешь им – верят! Сволочи!..
– Леш! – негромко сказал подошедший с вилами на плече Мишка. – Может, привезти ей от Шурика пару ведер, у него есть за сараем. Ну, дадим ему трояк. Мы и так сегодня заработали неплохо.
Воробей неожиданно успокоился:
– Хрен с ней! вези. Гляди только, чтоб наши кто не увидел, – засмеют.
Мишка привез хорошей земли, оправил холмик, помог воткнуть цветочки – разуважил бабку.
– Сынок! Погоди, милый, – денежку-то! – бабка заковырялась, развязывая узелок на платке. – На-ка, – она ткнула ему сухой кулачок.
– У меня руки в земле, бабуль. Сама положи, вот сюда, в карман. – Мишка приподнял локоть.
– Отвез? – спросил его Воробей в сарае.
– Рублец.
– Кидай в казну.
Мишка стряхнул с ладони грязь, полез в карман – трешка.
– А говорил, рубель? – Воробей з
– Да я не смотрел… Сказала, рубль…
– Чего дуру гонишь? – вдруг заорал Воробей. – Что, она в карман тебе лазила?!
– Да. Я ж говорю: руки грязные были…
– Бабке своей расскажи, Елавете! Воробью мозги пудрить не хрена! Ловчить начал?!
Воробья понесло. Он припомнил бутылку коньяка – презент клиента-грузина, которую Мишка по недомыслию отнес домой, «завязавший» Воробей всегда сам совал «освежающее» ему в сумку. Лицо Воробья побелело, он тяжело дышал. Даже прикрыл глаза и сжал зубы так, что губы превратились в прорезь. Видно было: старается не запсиховать последних сил. Стал ноготь кусать, рванул так яростно, что на пальце выступила кровь, а сам он дернулся и затряс рукой в воздухе.
– Чего орешь, Алеша? – раздался за дверью веселый голос Стасика.
Воробей ногой отпихнул дверь сарая:
– Притырить решил! Дали трояк, а брешет – руп!
– Кто? Этот? – Стасик смерил Мишку нехорошим улыбающимся взглядом. – Говорил, не приваживай «негров».
– Так ведь думаешь, человек, а он – сука! Знает, что и глухой…
– А чего ты, собственно, шумишь, Алеша? – ласково и тихо сказал Стасик.
– Дело-то простое: недодал «негр» монету – все! Разберемся…
Мишка почувствовал, как сразу похолодели ноги. Одно разбирательство он уже видел.
Прошлой осенью, когда невестный еще Мишке Воробей лежал в больнице с разрубленным черепом, кладбище разбиралось с его напарником Гариком.
Мишка тогда пахал на Гарика.
Раньше за главного был Воробей. При нем обязанности в бригаде были четко распределены. Гарик «проясняет» с клиентами и нарубает доски. Воробей руководит, ведает казной и отмазывает Гарика, если кто кладбищенских поднимает против него хай. И при них еще один-два «негра» на подхвате: таскать цветники, мешать раствор, крошку мраморную промывать. Короче, ишачить.
Гарик навестил Воробья в больнице: увидел, не выживет, и уверенный взялся за дела. Без Воробья, а держится, как раньше, как при Воробье: с часовней сквозь зубы цедит. А часовня и хоздвор – два разных профсоюза. Клиент ведь сразу на хоздвор сворачивает, до часовни полкладбища пилить; хоздвор всех клиентов и перехватывает. Часовне только и остается – во время захоронений прояснять. А много ль прояснишь, когда родственники не в себе. Вот и получается, что у часовни заработок меньше, чем на хоздворе.
И народ там, в часовне, наоборот, позабористее, чем на хоздворе, меньше двух раз никто и не сидел. А Гарик гребет и гребет, да еще, дурак, хвалится. Да еще пьяная Валька притащилась у Гарика деньги требовать, Воробьеву, мол, долю. А Гарик ей: накрылся твой Воробей и доля его. А сам его кулаками прикрывался все это время: они, мол, и дохлого Ворьбья сто лет бояться будут. И, главное, громко ъяснял, так чтоб слышали.
Не учел, что часовня не так Воробья боялась, как его, Гарика, не любила с его бородой, образованностью и ленивым нездешним разговором.
Накрылась его карьера. Через две недели после Воробья Гарик сам оказался у Склифосовского. И случилось это днем, в открытую, в рабочий день.
Мишка с Финном в тот день сидел в глубине хоздвора на штабеле длинных труб: Петрович менял водопровод по всему кладбищу. За свой счет, кстати, менял, иначе его б поменяли.
Финн, как обычно, был без работы, а Мишка ждал Гарика. Две мраморные доски – Гарик вчера велел – были залиты в кронштейн. Окрепший за три дня сушки цветник Мишка отшарошил прямо здесь, на хоздворе, еще до десяти, до оживления.